Глава 14. Неприятности только начинаются
Альберт явился только утром, когда уже встало солнце и молочник покатил по улицам Верхнего города с криками «Айя! Айя!». Дверь тихо скрипнула, и Цинта, дремавший у окна, встрепенулся.
– И где ты был всю ночь, мой князь? – спросил он встревоженно и потёр кулаками глаза.
Всё пытался найти на лице Альберта следы драки или бурных возлияний, вглядываясь в него внимательно. Но князь был хмур, зол, сосредоточен и трезв. И это было ой как нехорошо!
– Думал, – коротко бросил Альберт, пристраивая шляпу на комод.
Цинта метнулся, живо развёл огонь, поставил чайник и собрал на столе нехитрую еду – холодное мясо и хлеб, искоса поглядывая на хозяина и надеясь уловить настроение на его лице.
– Цинта, не надо следить за мной так напряжённо, – буркнул Альберт, ставя в угол баритту и не глядя на слугу, – от твоего взгляда дрожь пробирает, наверное, весь квартал. Я никого не убил, не подрался и даже не напился, как ты, очевидно, ожидал.
– Охохошечки, мой князь, это-то меня и пугает! – Цинта, поразмыслив немного, начал колдовать над яичницей, надеясь, что сытый князь будет наверняка добрее.
– Тебя пугает, когда я пьян и собираюсь подраться, но, когда я трезв и не собираюсь этого делать, ты пугаешься ещё сильнее. И как тебя понять? – князь повернулся к окну и уставился куда-то в одну точку, разглядывая торговок с корзинами зелени, направляющихся вниз по улице.
– А я скажу тебе, мой князь. Я как увидел вчера эту помолвку, так и сделался ни жив, ни мёртв, потому как думал, что ты сразу же дворец спалишь или ещё что похуже.
– Ну не спалил же, – устало ответил Альберт.
– Зато умудрился за один обед собрать целую армию желающих тебя убить. Это слишком даже для тебя, мой князь!
– Заткнись, Цинта, не порти мне праздник, – голос Альберта был странно спокойным и даже каким-то рассеянным, словно он был в глубокой задумчивости.
– Мой князь, а давай я тебе пустырника заварю или мяты с хмелем? Ты хоть поспишь немного. Ну чего ты там углядел на улице? Боюсь даже спросить, где ты провёл эту ночь!
– Вот набью морду Драгояру и буду спать, как младенец.
– И где это видано, чтобы мордобитие успокаивало?
– Ты же не хочешь, чтобы я спалил этот дом или, к Дуарху, весь Эддар? – Альберт прислонился плечом к косяку. – Цинта, я не знаю, что со мной такое, но силы во мне сейчас столько, что кажется, я взорвусь, и я не могу ничего с собой поделать, так что пусть уж лучше это будет Драгояр. К тому же он сам напросился. Жаль только, ждать теперь три дня, тётя Эв попросила перенести дуэль, чтобы мы не портили бал своими синяками и сломанными рёбрами.
– Но ты же хотел сидеть тихо и не высовываться!
– Хотел. Да. Но это было до того, как я узнал, что женщина моей мечты оказалась невестой моего брата!
– Мой князь, Альберт, послушай, я давно не напоминал тебе о данной тобой клятве…
– Цинта, если по вашему таврачьему обычаю я сейчас опять должен сделать какую-нибудь благородную ерунду, то лучше тебе сразу залезть в бочку из-под вина, чтобы остаться в живых. Я даже слушать ничего не хочу!
– Ладно. Ладно. Владычица Степей! Я понял – ты спятил совсем.
– Да, Цинта, считай, что я спятил. И знаешь, я даже вот сам сейчас понимаю, что я просто дурак. Но лучше тебе меня не останавливать.
– Я вот, веришь ли, мой князь, всю ночь глаз не сомкнул! Думал о том, в какой канаве тебя искать поутру! И знаешь, вот ты опять станешь мне грозить…
– Ты не отстанешь, да? – князь обернулся. – Ладно, мы что-то забросили наши уроки, ты же всё ещё хочешь стать лекарем?
Альберт достал старую толстую книгу из сумки.
– Вот, держи. И учи в день по странице! Вечером расскажешь, что выучил.
– А что это такое? – спросил Цинта, вытирая руки о полотенце и осторожно беря книгу.
– Это? Мёртвый язык, на котором говорят все лекари мира. Даже если ты не знаешь, как лечить больного, эта книга, по крайней мере, поможет тебе заработать пару лей.
– В смысле?
– Делаешь умное лицо, трёшь переносицу и произносишь что-то вроде Contradictio simptomatum[3] и смотришь в потолок. Если лицо у пациента красное и пульс высокий – назначаешь кровопускание, если пациент бледный и холодный, то вино с перцем. И считай ты уже наполовину лекарь… Мне кажется или кто-то стучит?
Цинта поспешил открыть дверь, не забыв предварительно глянуть через цепочку, и почтительно отступил в сторону.
– Где бы записать такое счастье! Дядя Гасьярд? Собственной персоной? – воскликнул Альберт, усаживаясь на подоконник и хлопая себя по колену. – Вот так неожиданность! И что привело тебя в столь ранний час в наше скромное жилище? А дай-ка я угадаю, ты пришёл отговорить меня от чего-нибудь из того, что я собираюсь сделать?
– Пожалуй, что и так, – ответил Гасьярд, входя неторопливо, отодвигая стул и снимая шляпу, – ты позволишь?
– Присаживайся, будь, как дома. Завтрак? – усмехнулся Альберт, указывая на тарелки.
– Благодарствую, но я уже завтракал.
Гасьярд был гладко выбрит и одет изящно, в бриджи, высокие сапоги, атласный жилет и новомодный бархатный сюртук, а его грудь украшало жабо с рядами серебристо-серых кружев. Он даже трость с собой прихватил, хотя на самом деле она была ему без надобности.
– Как ты меня нашёл?
– Это было не трудно, учитывая, какую слабость ты всегда питал к старому вояке Мунсу.
Повисла молчаливая пауза.
– Так и будем молчать, как на первом свидании, или ты скажешь, наконец, что привело тебя сюда? – спросил Альберт, понимая, что дядя занят изучением обстановки.
– Я хотел поговорить с тобой… наедине, – Гасьярд бросил шляпу на стол и посмотрел в упор на слугу.
– Считай, что говоришь со мной наедине, Цинта не понимает айяарр, – ответил Альберт.
Цинта тут же отвернулся к печи и усердно загремел котелками.
– Я бы хотел спросить тебя, что ты собираешься делать дальше, Альберт? – Гасьярд откинулся на стуле и уставился на племянника немигающим взглядом.
– Ну как что? – пожал тот плечами. – Зубы драть, делать настойки от колик, открою лекарню, женюсь на купчихе…
– А если без фиглярства?
– А если без фиглярства, дядя, – ответил Альберт серьёзно, – то давай-ка оставим прелюдию для прекрасных дам и перейдём сразу к делу – карты на стол и без дураков, согласен?
– Ну, если без дураков…
– Что тебе от меня нужно?
Гасьярд стал медленно палец за пальцем стягивать перчатку с левой руки и, не глядя на Альберта, произнёс негромко:
– Скоро состоится совет…
– …и ты, очевидно, пришёл предложить мне занять на нём чью-то сторону. Чью?
– Смотрю, ты, как всегда, быка за рога, – Гасьярд прищурился, – а чью ты планировал занять до моего прихода?
– Ну, быка за рога всяко лучше, чем кота за яйца, – усмехнулся Альберт, – я, дядя, планировал выслушать все предложения и выбрать подходящее. Сам понимаешь, папаша ничего мне не оставил, так что имей ввиду – мой голос обойдётся недёшево. И он пока свободен. Отсюда два вопроса: сколько и за кого?
Гасьярд положил перчатки на край стола, медленно поднял шляпу и принялся счищать с неё невидимые пылинки, хотя шляпа и так была идеально чистой.
– Ты, наверное, не знаешь, что на самом деле случилось с Салаваром?
– Насколько я слышал, он упал с лошади и сломал шею.
– И ты в это поверил? – Гасьярд провёл пальцами по серому перу и посмотрел на Альберта.
– Раз ты хочешь произвести на меня впечатление этими словами, очевидно, это была всего лишь… официальная версия? – Альберт склонил голову, внимательно разглядывая выражение лица дяди.
– Да.
– И что же случилось на самом деле? Все обманутые им женщины, наконец, собрались и задушили его чулками?
– Не совсем, но его действительно убили.
– Хм. Кто?
– Ну… не знаю… Его много кто ненавидел… включая тебя, – Гасьярд уставился на племянника немигающим взглядом.
– Интересный поворот в разговоре, – усмехнулся Альберт.
– Как ты узнал? – спросил Гасьярд, не сводя с племянника глаз. – Ты приехал так быстро, что, сам понимаешь, это наводит на некоторые мысли.
– Если бы я решил укокошить папашу, поверь, я не стал бы этого скрывать. И более того – сделал бы это эффектно, с оркестром и фейерверками. Ты же знаешь – нет ничего лучше публичной драки. Меня не было здесь десять лет, и если я не сделал этого тогда, когда он драл меня на конюшне кнутом, то с чего бы мне ехать ради этого сейчас через всю Коринтию? С чем, по-твоему, должен быть связан именно этот момент? Или ты полагаешь, что я однажды встал с утра и подумал – а не убить ли мне Салавара Драго? – Альберт махнул рукой и криво усмехнулся абсурдности обвинений дяди.
– Может и так, – спокойно ответил Гасьярд. – Так всё-таки, как ты узнал?
– Мне пришло письмо. В Индагар.
– Письмо? От кого?
– От женщины и… она не представилась. Так что подозревать тебе нужно не меня, а искать убийцу среди многочисленных обиженных любовниц Салавара. Думаю, одна из них наняла кого-нибудь свернуть папаше голову.
– И зачем любовнице Салавара приглашать сюда тебя? Об этом ты, видимо, не подумал?
– Хм. Вначале я вообще подумал, что это тётя Эверинн, но она была не слишком рада меня видеть.
– Эв? Это вряд ли.
– Я тоже так решил. Это не Милена, не Таисса и не Хейда, как ты успел заметить за обедом. Так что, – Альберт развёл руками, – я не знаю кто это, да мне и без разницы. Но… спасибо ей, что я теперь здесь.
– Но, очевидно, что она знала о волеизъявлении Салавара на твой счёт. Иначе, зачем приглашать тебя сюда в такой момент? Разве не для того, чтобы с твоей помощью повлиять на решение совета? – вкрадчиво спросил Гасьярд.
– Ах, вот оно что! Ну, логика в этом, безусловно, есть. Только знаешь, я и впрямь ни сном, ни духом кто эта женщина.
– И мы возвращаемся к моему первому вопросу – так на чью сторону ты хотел встать, когда только приехал в Эддар?
– То есть, ты думаешь, что тот, кто написал мне письмо – и есть наниматель убийц Салавара? И узнав, чью сторону я собираюсь занять, ты узнаешь, кто они?
– Было бы логично.
– А почему тебе было не понаблюдать за мной втихую и не узнать это самостоятельно? Я же могу и соврать. Вдруг мне уже заплатили, и я намеренно скрою имя? Меня настораживает твоя откровенность, дядя, – Альберт впился в Гасьярда взглядом. – Зная тебя, могу сказать, что ты вовсе не за тем пришёл, чтобы выяснить, на чьей я стороне. Тогда зачем? Почему ты явился ко мне, едва успев доесть клубничный мусс?
– Потому что я вижу, что ты и сам не знаешь, кто втянул тебя в это.
– Допустим, и что с того?
– А то, что раз ты не знаешь, кто пытается тобой играть, то, как ты сказал, карты на стол – я предлагаю тебе занять вполне определённую сторону – мою сторону, – произнёс Гасьярд, не отводя глаз. – Видишь ли, Драгояр и Милена не поддержат Себастьяна на совете, а значит будет поединок. И мне бы не хотелось, чтобы в поединке победил Драгояр. Думаю, и тебе тоже.
– А ты, стало быть, поддержишь Себастьяна и хочешь, чтобы я тоже его поддержал?
– Возможно. Себастьян ведь будет не самым плохим главой Стрижей, согласен? Он достаточно умён и дипломатичен, он хорошая кандидатура. Ты не думал о том, чтобы забыть старые обиды?
Альберт прищурился.
– Забыть старые обиды? Дядя, я не настолько глуп, чтобы поверить в то, что смерть Салавара враз превратила тебя голубя мира. Я не хочу просчитывать твоих ходов, но я уверен, что Себастьян только пешка, которой ты пожертвуешь, когда придёт время. И я совсем не против, знаешь, я ведь не слишком дорожу братскими узами, так что мне глубоко плевать, что будет с домом Драго дальше. Волеизъявление папаши не превратило меня в хранителя семейного очага. Но, если ты хочешь, чтобы я поддержал на совете того, кого тебе нужно, хоть Себастьяна, хоть Тибора, хоть Дуарха с рогами – называй сумму.
– А ты изменился, Альберт, поумнел, – Гасьярд взял перчатки и похлопал ими по другой руке, – и я даже удивлён. А я редко бываю удивлён. Кстати, вижу, твоя сила выросла с тех времён, как я видел тебя в последний раз. Интересно, откуда она?
– Живительный воздух скандрийских болот, отсутствие солнца и треска с капустой творят чудеса, дядя, – усмехнулся Альберт и развёл руками.
– А если серьёзно?
– Я пил силу из младенцев-подкидышей, старушек и бродяг – я же лекарь, – прошептал Альберт притворно-зловещим тоном.
Гасьярд встал, надел шляпу и собрался уходить. Уже в дверях обернулся и произнёс:
– Совет состоится на следующей неделе. К тому времени я пришлю тебе условия, и, полагаю, ты рассмотришь их всерьёз.
– Не сомневайся дядя, я решил осесть в Эддаре, и деньги для меня нынче на первом месте, так что не поскупись, и в благодарность я буду приносить тебе в зубах даже шляпу и ночные туфли!
Когда Гасьярд ушёл, Цинта спросил несколько удивлённо, ставя на стол тарелку с яичницей:
– Почему ты сказал ему, что я не понимаю айяарр?
– Решил в кои-то веки, довериться твоему чутью. Что оно тебе подсказывает насчёт этого старого лиса?
– Он врёт.
– Это-то я понял. Зачем, думаешь, он приходил?
– Мне показалось, что он как-то уж слишком пристально тебя разглядывал.
– Вот это беспокоит сильнее всего – такое внимание к моей персоне.
– И, клянусь своими башмаками, – добавил Цинта, – он не поверил в твою историю насчёт денег.
– Думаешь?
– Видел.
– Ладно, что у нас там на завтрак, я голоден, как волк! Кажется, я ничего так и не съел на нашем милом семейном обеде.
– Сначала ты должен кое-что увидеть, – Цинта открыл дверь, вышел на крыльцо и указал на скамью под деревом, – вот что я нашёл сегодня, когда ходил в лавку зеленщика.
На старой рассохшейся от времени скамье лежал мёртвый стриж, пронзённый стилетом.
– Это было прибито на нашу дверь, – добавил Цинта, засунув руки в карманы, – Мунс сказал, что это послание. Как думаешь, от кого?
– Прибить дохлую птицу на дверь, думая, что это выглядит очень зловеще, мог додуматься только Драгояр. Он никогда умом не отличался, – Альберт вынул стилет и, взяв за крыло мёртвую птицу, зашвырнул её в кусты.
– И что означает это послание?
– Что Драгояр как был идиотом, так им и остался, и это хорошо. Плюнь на стрижа. А вот появление дядюшки спозаранку означает одно – настоящие неприятности только начинаются.
* * *
Себастьян ушёл, а Иррис направилась в сад, выбрав одну из безлюдных аллей и решив побыть в одиночестве. Когда первый шок прошёл, она почувствовала какую-то безысходность и отчаянье.
Что ей после всего этого делать?
Её пугала мысль о том, что теперь придётся каждый раз заглядывать под покрывало или плед, осторожно открывать комод или шкаф, и прислушиваться, не раздастся ли откуда-нибудь шипение очередной подброшенной змеи.
А что будет дальше? Пауки? Скорпионы? Яд? Что такого она сделал Милене? За что она так её ненавидит?
Она бы уехала, будь такая возможность. Она бы немедленно собрала вещи, села на лошадь и ускакала, куда глаза глядят. Но, увы, ей некуда бежать. Теперь это её дом, хотя назвать домом этот дворец, полный ядовитых существ, язык не поворачивался.
Она вспомнила утро, завтрак и поездку на Грозовую гору, прогулку с Себастьяном по Эддару – всё так хорошо начиналось! И страхи её почти ушли, и вот теперь…
И вот теперь она полностью опустошена и подавлена.
Как она будет жить в этом дворце после свадьбы? Неужели ей всю жизнь предстоит провести бок о бок с родственниками Себастьяна?
Она шла, опустив голову, трогая рукой верхушки стриженой изгороди из мирта, и направляясь к оранжерее, когда услышала шаги позади себя. Обернулась и…
… сердце сжалось, затаившись в предчувствии большой беды.
Только этого ей сейчас не хватало!
По дорожке шёл Альберт.
Она сразу узнала его размашистую походку – шёл он быстро, так, что полы его расстёгнутого кафтана развевались позади, и одет был, как обычно, в чёрное. Он придерживал баритту за рукоять, и видно было, что торопился. На какое-то мгновенье Иррис решила, что он её не узнаёт, и шагнула в боковую аллею, надеясь спрятаться в оранжерее. Или, быть может, он пройдёт мимо, ведь, судя по шагам, он очень спешил, но в этот же миг раздалось громогласное:
– Добрый вечер, леди Иррис!
Она даже вздрогнула, остановилась, надеясь, что, быть может, всё ограничится простым приветствием, но Альберт уже свернул вслед за ней под тень старых акаций и, остановившись в двух шагах, снял шляпу и церемонно подмёл дорожку её пером.
– Добрый вечер, – ответила Иррис тихо, сцепив пальцы в попытке успокоиться.
Это была их первая встреча после того злосчастного обеда и вторая после её спешного бегства с озера. И она была в совершенной растерянности, не зная, что сказать ему теперь, когда все тайны открылись, и в смущении от того, что под этими акациями они совершенно одни, и это беспокоило её, пожалуй, больше всего. Ей почему-то казалось, что когда он стоит вот так, слишком близко, от него словно исходят какие-то волны, смывающие её разум, как прибой, который разрушает песчаные замки на берегу, созданные детской рукой. Как будто она перестаёт быть собой, разумной и последовательной Иррис, как будто его присутствие будит в ней какие-то безумные желания и всё то, что тёти называли «бешеный нравом». И когда он поблизости, её тело ощущает странную дрожь внутри, и жар, и смятение, и совершенное глупое желание сорвать с места и убежать. Но в данный момент это был бы верх невоспитанности.
– Вечерняя прогулка? – спросил Альберт участливо. – Надеюсь, я не помешал?
– Нет, но я уже уходила.
– Ну так я тебя провожу, ты же не возражаешь?
Она возражала. Внутренне. Но в ответ лишь покачала головой. И ей следовало бы тут же направиться во дворец, но у неё словно ноги к земле приросли, и она так и осталась стоять, не зная, что делать и куда смотреть, лишь сорвала кружевной лист акации и принялась вертеть его в руках.
– Мгновенье неловкого молчания, – произнёс Альберт с полуулыбкой, – которое необходимо заполнить ничего не значащей светской болтовнёй и сделать вид, что между нами ничего не произошло. Так ты думаешь сейчас?
Она посмотрела на него и снова встретила тот самый взгляд, пристальный и внимательный, от которого душа уходила в пятки, и, вздохнув, ответила:
– Да. Я думаю именно так.
– Хм. Спасибо за честность, – усмехнулся Альберт, – тогда мы можем опустить все формальности и перейти к главному, Иррис. Иррис… Иррис… красивое имя. И оно идёт тебе гораздо больше, чем Рита.
– Спасибо.
– Зачем ты мне соврала? Насчёт имени? – спросил он уже без сарказма, впиваясь острым взглядом в её лицо, словно хотел уловить на нём малейшие изменения.
Она вдохнула поглубже и ответила:
– Твой отец… Эфе Салавар, когда был в Мадвере, сказал мне сделать так. Велел ехать в Эддар как можно быстрее, нигде не останавливаться, и если кто-нибудь спросит, как меня зовут – назвать чужое имя. Он сказал, что у него много врагов, и, видимо, это было правдой, – она сорвала ещё один лист, – я так и сделала. А когда чудом осталась жива, и совершенно неожиданно, появились вы с Цинтой, я понимала, что Салавар был прав, и вы могли быть кем угодно, даже теми, кто стрелял в мою карету, и… поэтому я соврала. Рита Миора первое, что мне пришло в голову, я ведь бывала в Фессе в лавке и видела её. И я совсем не рада тому, что мне пришлось врать. Но в остальном я была честна, и я действительно была помолвлена, теперь-то ты знаешь, что это правда!
Последние слова она произнесла, глядя ему прямо в глаза. Он молчал и смотрел, крутил пряжку на шляпе, и лицо его было сосредоточенным и хмурым, а Иррис, чувствуя, как необходимость высказаться подкатывает к горлу, продолжила:
– И я очень благодарна тебе, ты даже не представляешь, насколько, за то, что ты дважды спас мне жизнь, там, на озере, и за… за вчерашнее. За то, что на этом ужасном обеде ты избавил меня от насмешек твоих родственников. И если бы я могла отблагодарить тебя хоть чем-нибудь, я бы сделала это. Но мне нечем тебя отблагодарить.
Она развела руками.
– Не стоит благодарности, – ответил Альберт совершенно серьёзно, – поверь, я много лет был на твоём месте и я на собственной шкуре знаю, что такое публичная порка со стороны моей родни.
– Да, Себастьян рассказывал мне о ваших отношениях.
– Вот как? Хм. Ну, то, что связывает лошадь и кучера, сложно назвать отношениями. Но теперь это в прошлом. И я хотел… ну, я пытался вчера за обедом, извиниться за своё поведение на озере.
Иррис смутилась и почувствовала, как краснеет, но взгляд не отвела.
– Это был странный способ извиниться, больше походило на то, что ты хотел заставить меня сгореть со стыда.
– Согласен, я дурак, – он улыбнулся, – потому что это была уже вторая неудачная попытка.
– А когда была первая?
– Когда я наутро после праздника помчался в Фесс в надежде найти тебя, вломился в дом к купцу Миора, наговорил гадостей его дочери и собирался сжечь его дом. Спасибо, Цинта меня остановил. И вот теперь я рад тому, что мы тут одни, и никто не помешает мне наконец-то сделать всё правильно.
И что-то было в его голосе, он стал тише и мягче, и будто обволакивал её, и в это мгновенье Иррис увидела огонь – снова между ними дрожало знойное марево, совсем как вчера за столом. Она невольно отступила на полшага, и это не ускользнуло от взгляда Альберта.
– Ты меня боишься? – спросил он как-то расстроенно.
– Да.
– Почему?
– Потому что… Я не знаю, чего от тебя ожидать и это меня пугает. И то, что ты делаешь…
– И что я делаю?
– Этот огонь… Им ты пытаешься воздействовать на меня и это нечестно!
– Что? Воздействовать? Каким это образом, позволь спросить?
– Вашей магией. Этим огнём ты пытаешься подавить мою волю.
Он посмотрел на неё как-то странно, словно не понимал, о чём вообще она говорит.
– Хм, – он почти оторвал пряжку от тульи, – я был неправ, признаю. Я повёл себя, как идиот, и я хотел бы, чтобы ты меня простила. Я обидел тебя, но поверь, это не со зла. Я думал… вернее, я наделся на то, что твой взгляд, тот танец… но раз я ошибся… Не казни того, кто раскаялся. И, если честно, я не совсем понимаю, о какой магии ты говоришь.
Он делал паузы, подбирая слова, хотя обычно за словом в карман не лез, и Иррис показалось, что он взволнован, потому что пряжку он всё-таки оторвал и, зашвырнув её в кусты, добавил:
– Так ты простишь меня? Учитывая, что мы теперь э-м-м… будущие родственники.
Она не верила ни единому его слову. Он говорил одно, но глаза его смотрели так, что было понятно – он не раскаялся. И этот внимательный взгляд, и его руки, откручивающие пряжку на шляпе, от которых она не могла оторвать глаз, и голос… И огонь, которым он её касался, вызывая очень странные чувства, и он обманывал её насчёт магии, но…
Ноги у неё вдруг стали, как ватные, и ноздри затрепетали, ощущая, как где-то вдали над морем зарождается гроза, и внутри снова начинал вращаться вихрь. Она отодвинулась ещё немного и произнесла поспешно, чтобы скорее уйти от скользкой темы:
– Хорошо. Забудем всё это, как недоразумение и… А, кстати, почему ты назвался другим именем? Ведь скажи ты настоящее своё имя – Драго, я бы всё тебе рассказала.
Альберт указал рукой на аллею и произнёс:
– Пройдёмся?
Они направились по дорожке в сторону оранжереи, которая высилась в дальней части парка и отсюда напоминала огромный перевёрнутый корабль из стекла. Альберт шёл медленно, нарочито медленно, словно собрался пройти эту короткую аллею только к утру.
– Я уехал в Скандру десять лет назад. И если Себастьян рассказывал, то ты знаешь, что мы не слишком-то ладили с отцом. Я хотел новой жизни, в которой ничто не должно было напоминать мне о нём. Даже имя. Я – бастард, и на это обстоятельство мне не ленились указывать каждый день, много лет. Надо ли говорить, что я ненавидел имя моего отца? Я взял себе другое, ему назло. Так что Альберт Гарэйл – имя настоящее, во всяком случае, я прожил с ним десять лет и нисколько о них не жалею.
– Как странно всё сложилось, – произнесла Иррис задумчиво.
– А ты не думала, что в том, что всё так сложилось, есть воля свыше?
– Воля Богов?
– Ну, согласись, представься мы настоящими именами, всё бы вышло иначе. Но вышло, как вышло. Возможно, в этом был какой-то тайный смысл, которого мы не знаем? – он усмехнулся.
– Богам хотелось, чтобы я ударила тебя по лицу, ты извинялся, а я испытывала неловкость? – усмехнулась она в ответ. – Сомневаюсь, чтобы Богам понадобилась нечто подобное!
– Тайный смысл в том, чтобы мы почувствовали то, что почувствовали, не зная, кто мы. И чтобы наши имена не стали этому преградой. Ведь узнай, кто мы на самом деле сразу, ничего бы этого не произошло.
– «Этого»? – спросила она. – Чего «этого»? Того, что мы теперь испытываем неловкость?
– Того, что мы теперь испытываем. И это не только неловкость…
Он шёл рядом, и она не видела его глаз, но смысл его слов был ей понятен и снова заставил покраснеть.
А что она испытывает, кроме неловкости?
Она не знала. Она не могла подобрать подходящего объяснения этому чувству, но больше всего оно было похоже на страх, только очень странный. Когда тебе жутко до безумия, но ты всё равно открываешь дверь в тёмную комнату, потому что очень хочешь узнать, что там. И умом она понимала, что ей не нужно открывать эту дверь, и гулять с Альбертом в вечерних сумерках под акациями, и слушать то, что он говорит. Но что-то другое заставляло её делать это, превозмогая страх.
– И зачем бы это нужно было Богам, учитывая обстоятельства и мою помолвку? – спросила она, разглядывая разноцветный булыжник дорожки.
– Думаешь, я знаю, что замыслили Боги? «Держа в руках узду от всех морей, лишь Боги рассмеялись в небесах…».
– «… над мелочными планами людей, что вечно строят замки из песка!».
Альберт остановился и повернулся к ней.
– Ровно эти же строки произнёс Гасьярд в Мадвере, когда узнал, кто я такая, – ответила Иррис, обрывая мелкие листочки акации.
– Ну, вероятно, это потому, что твоя мать – Регина Айфур. И Салавар, оказывается, был влюблён в неё и очень сильно, но она сбежала накануне помолвки, очевидно, что с твоим отцом.
– Что? Салавар был влюблён в мою маму? – искренне удивилась Иррис.
– А ты не знала?
– Нет.
– Ну, сначала мне показалось довольно странным, почему Салавар устроил эту помолвку и так торопился, но теперь-то я понимаю, – он улыбнулся и произнёс, понизив голос, – для мужчин из рода Драго женщины из рода Айфур обладают невероятной притягательностью.
Она смутилась и снова медленно пошла по аллее.
– Я не знала этого. Но джарт Гасьярд… Он сразу понял, что я тоже вижу живой огонь. И после этого на следующее утро, эфе Салавар предложил мне стать женой Себастьяна.
– И почему ты согласилась?
– Это бестактный вопрос.
– Это простой вопрос, Иррис.
– От этого он не перестаёт быть бестактным.
– А не проще было ответить, «потому что я сразу влюбилась в Себастьяна»? Ну или хотя бы сказать, что он тебе сразу понравился. Ведь это правда, наверное… а правда тебе даётся легко, в отличие от лжи. Или… правда в чём-то другом? – спросил он тихо.
И слова эти отозвались сердцебиением у неё в груди.
– Послушай, Альберт, у всего есть границы, и я не собираюсь обсуждать это с тобой. И если ты не понимаешь, что значит «бестактный вопрос», то я лучше пойду.
– Тактичность не самая сильная моя черта. Но хорошо. Оставим это. У нас ещё будет время это обсудить, за завтраком, к примеру. Я ведь только что переехал сюда жить. И теперь мы будем видеться часто, Иррис. Хотя, может, я просто спрошу об этом у Себастьяна, я как раз к нему иду.
Он дразнил её, она это понимала, но внутренне ужасно разозлилась.
Почему она становится такой косноязычной, когда он рядом? Почему теряется и краснеет? Почему ей кажется, что даже кости у неё плавятся и становятся мягкими от его голоса?
Её никогда не смущало присутствие мужчин, она умела с ними говорить и парировать их шутки, она никогда не терялась и уж тем более не краснела раз за разом. И вот с Себастьяном она чувствовала себя свободно и легко. Так почему рядом с Альбертом всё иначе? Может, виноват треклятый их секрет, который висит у неё камнем на душе и не даёт спокойно смотреть ему в глаза? И тот поцелуй на озере, о котором она боится вспоминать? Может всё потому, что она чувствует вину за то…
За что?
За то, что не может его забыть…
За то, что каждый раз губы пылают от этого воспоминания, словно хотят ещё…
– Хочешь спросить у Себастьяна? Спроси. А почему нет? – ответила она с вызовом и остановилась, глядя на Альберта. – Можешь даже рассказать ему всё! Всё как было! Знаешь, я уже начинаю привыкать к тому, что меня унижают и к змеям в моих подарках, так что, думаю, этим ты меня точно не удивишь! И если ты думаешь, что сможешь и дальше использовать эту мерзкую историю, чтобы давить на меня, то нет! Даже не надейся!
– Ты о чём?
– О чём? О твоей треклятой родне, которая меня ненавидит! Они кладут в коробки с подарками змей, унижают меня за семейным обедом, являются сказать, что я бессмысленна и бесполезна, и ты, ты такой же, как и они! Потому что пытаешься давить на меня, зная, что мне нечем защищаться! Это мерзко и…
– Погоди, погоди! Что за змеи в подарках?
Она отшвырнула в сторону листья, развела руками, чувствуя, как слёзы обиды и ярости наворачиваются на глаза, и внезапно, не зная сама почему, выплеснула на Альберта всё своё отчаянье и злость – рассказав историю про изумрудно-зелёную змею. И поняла, что именно это ей и было нужно – высказаться тому, кто поймёт.
А он поймёт.
– Как вообще можно так жить? Что вы за люди такие? Себастьян сказал, что разберётся с Миленой, но мне от этого не легче! Я не хочу, каждый раз готовясь ко сну, ожидать под одеялом змею или скорпиона! – выдохнула она горько.
Злость ушла. И даже стало как-то легче.
Альберт положил шляпу на круглый самшитовый куст, отчего тот стал похож на большую мохнатую голову, и сделал шаг навстречу Иррис, как будто хотел обнять её за плечи, но она отступила назад. И, наверное, это был бы жест утешения, и от кого-то другого он бы смотрелся нормально, но уж точно не от Альберта.
Она вздохнула глубоко и произнесла:
– Извини, я не должна была на тебя кричать.
– Послушай, – произнёс он негромко, и в голосе его прозвучали мягкость и участие, – я бы и хотел тебя успокоить – но не стану. Понимаешь – дальше не станет легче. И Себастьян ничего с этим не сделает, потому что он будет пытаться договориться, но ему нечего предложить Милене взамен, – Альберт засунул руки в карманы и продолжил задумчиво, – в детстве она подбрасывала мне змей пять раз, и все они были ядовитыми. Одна меня даже укусила – сдохнуть я не сдох, но боль была зверская. И змеи – не единственное, что может прийти в голову твоим недоброжелателям. А теперь главный вопрос – судя по всему, ты не рассказала Себастьяну, что на твою карету напали?
– Нет, – она покачала головой.
– Позволь спросить – почему?
– Так… В общем, так получилось.
– Хорошо, оставим выяснение этой причины на потом, – он чуть усмехнулся, – не думал, что скажу такое, но, послушай – ты должна ему рассказать, Иррис. Про нападение, карету, стрелы, про то, что тебя ждали, и засада сидела в кустах. Он должен тебя защитить. И я бы не советовал тебе гулять в этом саду в одиночестве. Если там, на озере, это была попытка убийства – они попытаются снова. А ты не знаешь, кто они и зачем это сделали, так что тебе нужно быть очень осторожной. Себастьян должен приставить к тебе охрану и глаз с тебя не спускать. Я на его месте запер бы тебя в башне до поединка, приставил бы три отряда псов и даже еду и вино бы заставил пробовать перед тем, как нести тебе. А ещё я бы сломал Милене руку и всех её змей, которых она держит в своём серпентарии, сжёг бы вместе с клетками. А потом набил морду Драгояру, потому что его драгоценная сестрица всегда советуется с ним в своих пакостях, во всяком случае, раньше советовалась. И даже если он не знал об этом, мордобитие всё равно пойдёт ему на пользу. Это, конечно, не очень дальновидно, потому что потом будут последствия, только, – он снова усмехнулся, но как-то криво, – я, в отличие от Себастьяна, так себе дипломат.