Loe raamatut: «Геополитика «мягкой силы»: опыт России»

Министерство иностранных дел Российской Федерации

Дипломатическая академия

Библиотека дипломата

Рецензенты:

В. Н. Конышев — доктор политических наук, профессор;

М. И. Рыхтик — доктор политических наук, профессор.

Геополитика «мягкой силы»: опыт России ⁄ М. А. Неймарк; Дип. академия МИД России. – Москва: Издательско-торговая корпорация «Дашков и К°», 2021

© Неймарк М. А., 2021

© ООО «ИТК «Дашков и К°», 2021

Глава I
Корон ави русная пандемия и геополитика: к актуализации “мягкой силы”

Пандемия Covid-19, вызвавшая глобальный шок в глобальной политике, стала форс-мажорным связующим звеном в осмыслении новых тенденций в развитии геополитических и геоэкономических процессов. Возникли непредвиденные риски и вызовы мировому развитию. Коронавирусный кризис создал “новую нормальность”, или, точнее, “новую ненормальность”, в которой оказались страны независимо от их геополитического статуса и места в международной иерархии.

Насущная необходимость актуализации “мягкой силы” и продуманной оптимизации ее слагаемых предопределена самими особенностями современной геополитики. В условиях турбулентных трансформаций мирового порядка понятие “геополитика” получило концептуально расширенное, адаптированное к современным реалиям наполнение, в рамках которого сугубо географический детерминизм уже не является единственно определяющим.

Глобальный коронавирусный кризис усугубил и без того растущую неопределенность в мировой политике¹. Еще десятилетие назад министр иностранных дел России С. В. Лавров так характеризовал геополитическую ситуацию, в которой приходилось действовать России: “Мир переживает беспрецедентный по историческим меркам переходный период, сопровождающийся перелицовкой геополитического ландшафта, формированием новой расстановки сил, турбулентностью в сферах экономики, политики, в целом в международных отношениях”². Тем самым фиксировалась растущая неопределенность в развитии мирополитических процессов, которая стала отчетливо выраженной особенностью начала второго десятилетия XXI века. Предпосылки к тому накапливались годами. Аналитики предупреждали против упрощенных подходов к пониманию взаимосвязей проблемных узлов мировой политики, когда непредсказуемость поведения одной стороны для другой действует как фактор, усиливающий колебания ее политики и тем самым ее собственную непредсказуемость. Г. Г. Дилигенский с полным основанием утверждал: “Взаимная непредсказуемость, таким образом, обладает способностью к расширенному самовоспроизводству, дестабилизируя тем самым двусторонние отношения, лишая их какой-либо определенности. Выход из этого порочного круга возможен только на путях формирования как в истеблишменте, так и в общественном мнении обеих сторон максимально реалистического образа партнера, отображающего баланс различных, присущих ему политических интересов и тенденций”³.

Среди важнейших причин возникновения турбулентности⁴ и неопределенности как одного из ее следствий аналитики выделяют сжатие мирового пространства и, самое главное, ускорение времени, чему в значительной степени способствуют информационно-телекоммуникационная революция и глобализация. “Создается впечатление, что люди оказываются в ситуации, в которой они знают, чего не хотят, но не знают, чего хотят и к чему надо стремиться. Известный, знакомый им мир настолько стремительно и радикально изменяется, что они не в состоянии найти адекватные ответы на преподносимые им новыми реальностями вызовы”. Такое турбулентное состояние открывает перед обществом разные векторы или альтернативы развития, что в свою очередь усиливает неопределенность, неустойчивость происходящих изменений, делая их трудно прогнозируемыми или вообще непрогнозируемыми. Мир во всевозрастающей степени как бы отдаляется от привычных и известных парадигмальных, социально-философских, системных и структурных составляющих миропорядка и, соответственно, от привычных форм и стилей поведения народов и государств в отношениях друг с другом. “Велениями времени становятся случайность, событийность, неконтролируемая активность, которые по-своему корректируют общественно-исторические тенденции и процессы. Каждый из них может оказаться роковым для судеб целых стран и народов. Создаются ситуации и феномены, порождаемые спонтанно, без видимых причин, будто на смену началам детерминизма приходит индетерминизм”⁵.

В рамках дискуссионного обсуждения кейнсианской идеи неопределенности как неопределенности полной, лишенной всякой возможности просчета будущего, генеральный директор РСМД А. В. Кортунов зафиксировал одну из характерных специфических черт современного мира – возрастание по экспоненте количества независимых переменных, влияющих на нашу жизнь. В этом смысле неопределенность становится не просто одним из факторов, который надо учитывать, а, возможно, основным фактором, с которым приходится считаться политикам. В начале XXI века обнаружился очевидный дефицит управляемости на разных уровнях, в разных регионах, в разных ситуациях. И если тогда глобальный взрыв неопределенности можно было интерпретировать как следствие неожиданно быстрого, спонтанного слома системы миропорядка эпохи холодной войны, то десятилетие спустя это уже не выдерживает критики: “Неопределенность – не остаточное явление прошлого, а фундаментальная проблема будущего, с которой всем нам надо что-то делать”. Комментируя один из самых известных политических афоризмов У. Черчилля “Цена величия – ответственность” (The price of greatness is responsibility), он подчеркивает, что величие государственного деятеля определяется его способностью отвечать за свои поступки и действия, предвидеть их не только ближайшие, но и отдаленные последствия, не пытаться приписать все победы себе, а поражения – внешним обстоятельствам⁶.

Сегодня, как никогда ранее, пожалуй, многозначительную актуальность приобретает другое остроумно-парадоксальное суждение У. Черчилля: человек, занимающийся политикой, должен предвидеть то, что произойдет через неделю, месяц, год, десятилетие, а потом – уметь объяснить, почему все это не произошло. Особое мнение в этой связи высказывает С. А. Караганов, считающий, что элемент неопределенности в мировой политике присутствовал всегда. И сейчас его не больше, а даже, пожалуй, меньше, чем во многие другие эпохи. Именно то, что из-за информационной революции массам доступны гораздо более широкие возможности влияния на политику, будоражит элиты, привыкшие решать, что нужно народу. Отсюда и сетования на якобы растущую непредсказуемость. На деле включение широких слоев населения в политику делает ее более предсказуемой, поскольку интересы масс людей просчитываются легче, чем интриги представителей истеблишмента. “Главная причина разговоров о непредсказуемости – нежелание доминировавших в интеллектуальном поле западных элит и тех, кто шел в их фарватере, видеть неприятное для себя будущее. Интеллектуальный и политический класс Европы уверовал в неизбежность общемировой победы евромодели, а накопленный Западом потенциал (политический, военный, экономический, идеологический и информационный) позволяет навязывать всем такие взгляды”⁷.

Для адекватного понимания мирополитических изменений в условиях нарастающей неопределенности в глобальной политике продуктивными представляются аналитические подходы российских ученых, которые осмысливают их, разумеется, с учетом опыта западных коллег, в рамках теории сложности в науке о международных отношениях. Серьезные исследования, проводимые в МГИМО (У) МИД России, ИМЭМО РАН, других научных центрах⁸, показывают практическую важность применения в этой теории методологии прогнозирования политических изменений, основу которой определяет акцент на многофакторном и нелинейном развитии мирополитических процессов. Проблема в том, что современная международная система достигла такого уровня сложности, что это нередко препятствует определению однозначных причинно-следственных связей. Теория сложности указывает на непредсказуемость мировой политики, заложенную в ее природе, уточняют эксперты. Ситуация имеет много вариантов развития сама по себе, а не только по причине ограниченности наличных средств анализа. Поэтому универсальных рецептов эффективной внешней политики на все случаи жизни не существует.

Причина и следствие международных событий могут быть непропорциональны, а целое не соответствовать сумме его составных частей, даже в количественном измерении. Более того, поведение государств и других акторов изменяет среду – изначальные модели поведения и их результаты зачастую влияют на последующие. Это порождает постоянные изменения, направленность которых нельзя определить, обозначив одну группу явлений как “причины”, а другую – как “следствие”. Примечательно, что в этом сходятся оценочные позиции и российских, и западных профильных исследователей⁹.

В этой связи обращает на себя внимание чрезвычайно актуальная монография известного французского политолога Паскаля Бонифаса “Геополитика пандемии Covid-19” с подзаголовком “Что обнажил коронавирусный кризис”. Повышенный интерес к ней объясняется прежде всего тем, что автор с 1990 г. возглавляет Институт международных и стратегических исследований, который он превратил в авторитетный аналитический центр, входящий в рейтинг 50 наиболее известных мозговых центров мира. Кроме того, он принадлежит к тем французским и европейским в целом концептуальным миноритариям, кто давно выступает против бинарного, черно-белого восприятия мира, против его деления на “они” и “мы”. Еще три десятилетия назад в одной из своих работ он назвал такой оценочный подход “диснейлизацией” международных отношений. Он убежден в том, что люди, занимающиеся аналитической работой, “должны постоянно опасаться собственных предубеждений и опираться на максимально возможное разнообразие источников, а не на те, которые подтверждают личное мнение”¹⁰.

У аналитиков есть объективные основания считать, что к началу третьего десятилетия XXI века весь глобализованный мир, испытывающий колоссальное давление масштабных технологических, социокультурных и геополитических перемен, оказался на пороге очередной, а вполне возможно, и беспрецедентной по масштабам, кардинальной политико-институциональной трансформации, которая в перспективе изменит образ жизни и характер социальных интеракций во всем мире. Необходимость и закономерность такой трансформации в период 2017–2021 гг. (и шире – в период 2017–2029 гг.) обоснована в рамках теории эволюционных циклов мировой системы. В рамках очередного эволюционного цикла она воплощает собою переход к фазе революции мирового рынка, критически важный начальный период этой геополитической и геоэкономической революции¹¹.

В контексте исследуемой проблематики в главном фокусе геополитики – особенности распределения/перераспределения сфер влияния и центров силы в глобальном пространстве. Анализируя в этом контексте роль “мягкой силы”, К. И. Косачев предупреждает, что она не автоматически становится инструментом геополитики, ведь ею обладают все государства и народы, привлекательные для других. “Она становится орудием скрытой агрессии тогда, когда налицо есть воля и цель ее применения: подчинить, заставить поменять внутреннюю и внешнюю политику, включить в сферу своего влияния, даже если для этого нужно организовать госпереворот, разорвать исторические и экономические связи, разжечь гражданскую войну”¹². При этом было бы ошибкой рассматривать “мягкую силу” как некий удобный инструментарий прямого действия и управляемого воздействия на политику стран, в отношении которых она применяется. Чрезмерность завышенных ожиданий стала особенно очевидной в условиях растущей неопределенности в мировой политике.

С “мягкой силой” связано – прямо и опосредованно – становление геополитического кода государства, поскольку он основывается на образных и нематериальных представлениях о пространстве. Его отличает, по мнению И. Окунева, конструируемость и множественность. В первом случае это означает, что геополитический код в еще большей степени, чем политико-географическое положение, является не предзаданным, а моделируемым обществом (как правило, лидерами общественного мнения и СМИ), а его переменные оказываются очень гибкими и легко подстраиваются под изменения внутренней или внешней политической повестки дня. Во втором – что в обществе всегда присутствуют разные представления о географическом положении страны, и динамика геополитического кода отражает конкуренцию данных представлений. Он подчеркивает, что, на первый взгляд, геополитический код, отражающий только представления о месте России в мире, вторичен по отношению к военным блокам, объемам торговли и официальным стратегическим целям. Экспертно-обоснованным представляется его вывод в контексте “мягкой силы” о том, что “именно восприятие себя в окружении других и является тем скрытым мотивом, формирующим стратегическое видение, торговые и военные альянсы, в конце концов, непримиримые точки зрения на будущее, провоцирующие конфликты между странами. Не разобравшись в том, каким видит мир вокруг себя тот или иной народ, невозможно найти с ним общий язык, а значит, и понять”¹³.

Отсюда важность для понимания современной сути и реального потенциала “мягкой силы” тех базовых, принципиальных вопросов, которые столь плотно увязаны с геополитическим кодом государства: кто является нынешними и потенциальными союзниками? кто является нынешними и потенциальными врагами? как сохранить нынешних союзников и привлечь потенциальных? как противостоять нынешним врагам и предотвратить появление потенциальных? как объяснить эти четыре выбора населению и международному сообществу? (причем значение последнего вопроса в современном мире становится определяющим)¹⁴.

В условиях же новых – гибридных – форм геополитических противостояний и противодействий практическое значение “мягкой силы” не только не ослабевает, а, наоборот, усиливается, приобретая видоизмененные черты и особенности. Как важный фактор современной геополитики рассматривают “мягкую силу” Ю. И. Матвеенко и М. Г. Галаева. В их представлении специфика “мягкой силы” России состоит в противодействии экспансии геополитических конкурентов в информационно-психологической и культурной областях, а также в ответных действиях в виде проецирования своих национальных достижений и духовных ценностей в мировом пространстве. Они определяют “мягкую силу” как “способность управлять массовым сознанием путем воздействия на систему ценностей людей, их мировоззрение и культурно-цивилизационные коды, тем самым обеспечивая “добровольное” подчинение того или иного общества». При этом возможности использования потенциала “мягкой силы” в деструктивных целях плотно увязываются с теорией “управляемого хаоса”, которая предполагает: во-первых, объединение в нужный момент и на требуемый период разрозненных политических сил, проявляющих недовольство в отношении легитимной власти; во-вторых, подрыв уверенности самих лидеров страны в своих силах и в лояльности армии, служб безопасности и других силовых структур; в-третьих, прямую дестабилизацию обстановки в стране, поощрение настроений протеста с привлечением иностранных агентов, которые, в свою очередь, будут сеять в обществе чувство паники и недоверия к власти; в-четвертых – организацию смены власти путем “демократических” выборов, вооруженных выступлений или другими методами¹⁵.

Уникальность коронакризиса исследователи видят в разрыве с вековой историей чисто экономических и финансовых циклических и структурных рецессий. “По-видимому, в перспективе геополитические, эпидемиологические, климатические, миграционные триггеры окажутся в фокусе прогнозирования циклической динамики и выработки контрциклических стратегий”¹⁶. С этим выводом органично перекликается утверждение К. С. Гаджиева, что геополитика «переживает своего рода новое “осевое время”, в условиях которого осуществляется процесс трансформации старого порядка, смена парадигмальных основ господствовавшего евро-западно-центристского мира и либерального/однополярного миропорядка. Такую трактовку событий можно рассматривать как новую Великую трансформацию, в процессе которой осуществляется завершение одного исторического периода и вступление современного мира в качественно новую фазу своего развития»¹⁷.

Пандемия Covid-19 не только спрессовала в единый проблемный узел накопленные в предшествующий период наиболее острые противоречия и разнонаправленные тенденции мирового развития, но и обозначила в нем новые точки отсчета в оценке тесной взаимосвязи и взаимообусловленности мирополитических, макроэкономических и социально-гуманитарных процессов в глобальном пространстве. Их последствия наиболее выпукло проявились в США, в решениях и действиях американского руководства, совокупность которых отразила сущность феномена трампизма и его отношение к “мягкой силе”. Внешнеполитические акции Д. Трампа, непредсказуемо и спонтанно накладываясь друг на друга, только добавляли неопределенности в мировой политике.

Нарастание конфликтогенного дискурса и откровенно анти-“soft power” действий Д. Трампа резко усилили как новые, так и существовавшие ранее геополитические диссонансы. Серьезный ущерб международному имиджу и репутации США нанесло решение Вашингтона о переводе своего посольства в Иерусалим. Несмотря на массированное дипломатическое давление, США не удалось помешать принятию на Генеральной Ассамблее ООН резолюции, осуждающей признание Вашингтоном в одностороннем порядке Иерусалима столицей Израиля.

Абсолютизация “жесткой силы”, апология односторонних, всё более репрессивных решений в мировой политике и международных отношениях стали определяющей чертой трампизма. Свой лозунг “Америка прежде всего” Трамп претворял в жизнь весьма специфически: США вышли из Совета по правам человека ООН (СПЧ ООН), из Парижских соглашений по климату, из ЮНЕСКО, Ближневосточного агентства ООН для помощи палестинским беженцам, из ядерной сделки по Ирану, ДРСМД и Договора по открытому небу. В том же деструктивном ключе – объявленная Трампом готовность США, ультимативно обставленная очередными необоснованными требованиями к России, выйти в феврале 2021 г. из СНВ-3¹⁸.

И, наконец, нанеся мощнейший удар по гуманитарной составляющей “мягкой силы” США, Трамп разорвал отношения с Всемирной организацией здравоохранения, что не может не ослабить организационные структуры ООН. Тем самым “модельная мягкая сила” США, призванная служить образцом для других стран, пожалуй, в беспрецедентной степени подверглась коррозии. Примечательно, что на Всемирной ассамблее здравоохранения 18–19 мая 2020 г. США оказались в изоляции: два американских предложения немедленно начать расследование об истоках заражения Covid-19 с обвинениями в адрес Китая и придание Тайваню статус наблюдателя в ВОЗ – провалились.

Фактически вытеснение Д. Трампом “мягкой силы” из внешней политики США вызвало болезненно-критическую реакцию Дж. Ная, хорошо знающего “изнутри” хитросплетения американской политической жизни. Он подверг резкой критике Трампа за упрощенно-линейное, “туннельное видение” международной деятельности США, констатируя, что американская администрация минимизирует и даже сводит на нет практическую значимость “мягкой силы”, которую США эффективно использовали в предшествующие десятилетия. Обобщенный смысловой стержень его обвинений – “Трамп рубит сук, на котором покоится могущество Америки”. По оценке Ная, американская “мягкая сила” стала убывать с самого начала президентства Трампа. Тем самым, утверждает он, «президентские твиты, которые при проверке оказываются неопровержимо лживыми, подрывают доверие к Америке и уменьшают ее “мягкую силу”»¹⁹. Най характеризовал стратегию национальной безопасности Трампа оторванной от реальности, что убедительно доказала пандемия коронавируса: “Covid-19 показал, что нам не удается подстроить нашу стратегию под этот новый мир”²⁰.

Еще более выразительно высказалась по этому поводу заместитель директора Международного института стратегических исследований Кори Шейк, заявившая, что США продемонстрировали “узколобый эгоизм и бездарное головотяпство” и – что важно геополитически – “провалили тест на лидерство”²¹.

Перенесемся на другую сторону Атлантики. Геополитические претензии США на монопольную гегемонию в мире, убежденность в собственной исключительности вызывают всё больший критический настрой даже у европейских стран-союзников, руководство которых едва скрывает раздражение американскими односторонними решениями, прямо игнорирующими их национальные интересы. Из выразительного жеста А. Меркель, отказавшейся под благовидным предлогом – пандемия коронавируса – принять приглашение Трампа приехать в конце июня 2020 г. в Вашингтон для участия в G7, авторитетная французская газета Le Monde сделала естественный вывод о больших проблемах в трансатлантических отношениях, имея в виду “импровизационную политику Белого дома, пренебрежение к союзником и подавленное состояние, в котором они находятся”²².

Обращает на себя внимание публикация в этой газете двух аналитических статей, посвященных трампизму. В одной, озаглавленной “Союзники США выражают сожаление в связи с их новым односторонним решением”, отмечается, что выход США из Договора об открытом небе “усиливает разногласия в североатлантическом альянсе и наносит урон архитектуре европейской безопасности”. Критикуя “брутальные методы администрации Трампа”, говорится в статье, “Париж укрепился в своем стремлении действовать активно с целью усиления европейской суверенности”, а потому “Франция считает, что темы доверия и безопасности, поднятые Э. Макроном и В. Путиным в 2019 г., сохраняют свою актуальность”. А в статье «“Мягкая сила” США: конец игры?» речь идет “о серии односторонних агрессивных решений” США, в том числе в условиях пандемии, “нанесшей внушительный урон имиджу, который США любят создавать о себе как мощном, компетентном и эффективном государстве”. В еще более жестких выражениях обобщается: “Американская модель глобального влияния стала неустойчивой в результате изменения курса президента Трампа…”²³.

Анализируя в этой связи в широком комплексном охвате нынешнее состояние “мягкой силы” Запада, прежде всего США, под углом зрения последствий двойного кризиса – гуманитарно-пандемического и экономического, А. В. Яковенко с полным основанием констатировал: “Запад, разрывающийся между интересами экономики/бизнеса и императивом спасения жизни собственных граждан, получает “черные шары” не только в своих странах, но и на международной арене”²⁴.

Таким образом, не будет преувеличением сказать, что силовая ориентация внешней политики США уже вышла за рамки только тревожной тенденции, став стержневой особенностью трампизма. Д. Трамп объявил себя “президентом военного времени”, имея в виду коронавирусную пандемию. С учетом принятых им ранее деструктивных решений в сфере мировой политики и международных отношений с позиций откровенно “жесткой силы” его с полным основанием можно считать таковым с самого начала прихода к власти. В арсенале используемых Трампом методов “мягкой силы”, которой так долго гордились США, похоже, не осталось сколько-нибудь значимого места. “Мягкое” влияние США в мире заканчивается. Вспоминается назидательный закон Паркинсона: действие расширяется, чтобы заполнить пустоту, созданную собственными промахами. Можно добавить – собственными проблемами, антипроблемами и псевдопроблемами.

Как отмечается в аналитическом докладе Дипломатической академии МИД России, смена администрации в США в 2021 г. создает повод для своевременной “тонкой настройки” всего комплекса вопросов нашей внешнеполитической работы с позиций не только большей уверенности в собственных силах, но и большей ясности – в том числе для всех остальных игроков – перспективных трендов мирового развития, глобальной и региональной политики. «Речь идет в том числе и об “умной” (smart) реализации в мировых делах наших достижений последних двух десятилетий… Такая настройка/обновление в соответствии с требованиями времени неизбежно затрагивала бы вопросы стратегического планирования и мобилизационной готовности, что наиболее ярко проявилось в связи с пандемией коронавируса»²⁵.

В четко обозначенном геополитическом ключе осмысливает коронавирусный кризис ректор Дипломатической академии МИД России А. В. Яковенко. Пандемия, отчасти “замутив воду” и заставив “сменить тему разговора” в глобальной политике, отмечает он, стала мощным катализатором всех процессов, запущенных окончанием холодной войны и распадом СССР: «Задержавшись на старте в силу того, что продолжалась инерция политики и практики холодной войны со стороны западных элит, эти процессы оказались трансформативно заряженными на финальном участке своего развития. Мы наблюдаем их эндшпиль, и пандемия, подобно “богу из машины” древнегреческих трагедий, приводит к ускоренной развязке комплексной ситуации, напоминающей гордиев узел»²⁶.

Коронавирусная пандемия стала крупнейшим глобальным кризисом со времен Второй мировой войны. По официальным данным, к концу первого квартала 2021 г. потери мировой экономики превысила 3,5 трлн долларов, что в два раза больше, чем в результате мирового кризиса 2008 г. Одна из важнейших составных частей “мягкой силы” – экономическая эффективность государства, ее привлекательность в глазах окружающего мира. Коронавирусная пандемия нанесла тяжелейший удар по экономике отдельных стран и мировой экономике в целом. В рецессии оказалась огромная часть мирового сообщества, больше, считают эксперты, чем когда-либо прежде со времен Великой депрессии. По мнению главного экономиста Всемирного банка Кармен Рейнхарт и специалиста по экономической макростратегии Винсента Рейнхарта, сегодняшний кризис будет развиваться по аналогии с кризисом 2008 г., “но масштабы краха глобальной экономики станут катастрофическими”. В подтверждение приводятся, в частности, такие факты: в 2020 г., по оценке Бюро трудовой статистики США, месячная безработица в стране достигла максимума за 72 года; неутешителен прогноз Банка Великобритании, фиксирующего самое значительное падение промышленного производства в стране с 1706 г. Ситуация в мировой экономике настолько тяжелая, что профильные эксперты назвали ее “пандемической депрессией”²⁷. К началу коронавирусного кризиса глобальный долг, состоящий из долгов домашних хозяйств, государств и компаний, достиг рекордной величины 253 трлн долларов США. Отношение глобального долга к глобальному ВВП составило 322 %. Отношение долга к ВВП в США и Евросоюзе – 383 %, а китайского – 310 %. В развивающихся рынках долг нарастал быстро и достиг 72 трлн долларов США²⁸.

Пандемия выявила слабость ресурсного, адаптационного и мобилизационного потенциала международных институтов²⁹. Многие из них (например, ООН, МВФ, ВТО, ВОЗ), выполняющие функции не только поддержания глобальной безопасности в гуманитарной, финансово-экономической или медико-эпидемиологической сферах, но и обеспечения реального межгосударственного политического диалога, – демонстрируют довольно низкую способность к изменению и адаптации к новым условиям глобальной нестабильности, низкую эффективность в поддержании межгосударственной кооперации и противостоянии новым глобальным вызовам. «В итоге весь мир находится сейчас в переходном состоянии, чреватом различными потрясениями и кризисами, в своего рода фазе “интерлюдии”, когда прежняя модель мирового порядка и его институты функционируют всё менее эффективно, а мотивации и импульсы к активному формированию новой модели и новых институтов еще не “вызрели”, не сформировались, не стали для политических сообществ императивом выживания в новых условиях»³⁰.

Обращает на себя внимание тот факт, что специализированный онлайн-саммит “Группы двадцати” по коронавирусу 21–22 ноября 2020 г., в повестке дня которого значилось намерение способствовать формированию “сильного, устойчивого, сбалансированного и инклюзивного миропорядка”, сразу же выявил разногласия среди стран-участниц в вопросах доступности и распространения вакцин, улучшения систем здравоохранения, ослабления санкций, изменения климата, помощи бедным странам и реформирования международных отношений. В принятой декларации особо подчеркивалось, что именно “государства мобилизовали ресурсы для удовлетворения финансовых потребностей в области глобального здравоохранения, чтобы поддержать исследования, разработки, производство и распространение безопасных и эффективных средств диагностики, лечения и вакцин от Covid-19”. К обеспечению действенных механизмов многостороннего скоординированного сотрудничества в этой сфере призывали многие лидеры, отмечавшие практическую важность соблюдения международных медико-санитарных правил и мандата ООН и ее агентств по повышению эффективности Всемирной организации здравоохранения. Вопрос лишь в том, как и в какой степени эти заявления и пожелания будут обеспечены механизмами совместных действий и найдут практическое отражение в современной реальности и в постпандемических процессах перезагрузки международных отношений и формирования нового мирового порядка.

Практическая значимость “мягкой силы” особенно возрастает в условиях обострения глобального коронавирусного кризиса, когда реальные проблемы требуют действенных и быстрых ответов, а не бесконечного нарратива об “общих ценностях”. “Нужны не линейные подходы, а постоянное кризисное управление, причем упреждающего характера. Исполнительская близорукость, управленческий автопилот в постоянно меняющейся среде – рецепт провалов. Инерция, боязнь изменений, отсутствие смелости и системного видения приводят к запаздыванию в оценке рисков и утрате возможностей их купирования”³¹.

Логику западного, прежде всего американского, подхода к рассматриваемой проблематике экономист К. Ремчуков определяет так: кризис глобализации – экономический национализм/ эгоизм – использование санкций как рычага давления на решения отдельных стран – необходимость самостоятельно развивать стратегически важные отрасли как основу суверенитета и обороноспособности – сохранение для этих целей потенциала лучших конкурентоспособных компаний и отраслей.

К. Ремчуков фиксирует внимание на том, что пришел логический конец тридцати годам яростной апологии экономикофинансовой глобализации как способа достижения глобальной эффективности производства и потребления. Глобализации, которая предполагала, что ее главным бенефициаром всегда будут западные компании, прежде всего ТНК. “Глобализация с предопределенным пулом победителей завершилась”. Причем именно с трампизмом связано начало реализации доктрины геополитически ограниченного суверенитета, “сутью которого является отрицание прав независимых государств на обладание геополитическими интересами и предпочтениями, не согласованными с интересами Соединенных Штатов”³².