Loe raamatut: «Пути к итогу. Роман без отрыва от пьесы «Под тенью мечей…»», lehekülg 2
Каков бы ни был завтрак, а мозги потихоньку стали оживать. Стены перестали перебрасывать тебя друг другу, а потолок, прекратив безумное вращение, лишь покачивается в такт шагов. Мысли ясные, но, увы, не бодрые. Было бы очень неплохо найти способ преодоления этой гнусной клейкой полусонности, позволяющей, правда, тихо радоваться тому, что ты – не конченый «овощ», а вполне еще «сапиенс», хоть и подвергающий сомнению разумность бытия.
И далась тебе эта разумность в отрыве от контекста исторического процесса!.. Ищущий разумности да отстранится от исследуемого предмета, приподнимет себя за уши над ним, приближая, хоть на мизерную капельку, угол зрения своего к взгляду Создателя всего сущего. И лишь тогда, если дано тебе будет по вдохновению, отделить сможешь истинное от ложного и разумное от умствующего. А пока довольствуйся уж тем, что имеешь. И надейся, что законы диалектики тоже не от лукавого.
Пара привычных затяжек, завершающих акт приема пищи, ожидаемого облегчения не принесли и лишь дополнительно замутили ручеек мозговой деятельности. Впрочем, это вам не вольготно раскинуться в мягких креслах с трубочкой отборного табачку да рюмочкой истинного хереса, как преподносилось явно завиравшимися классиками. Курительная комната мужского отделения клиники совмещалась с общим санузлом «в четыре очка», где, собственно, народ и отводил душу в едином порыве в меру потребностей: от умывания с чисткой зубов над рассевшейся от трещин раковиной и до… В общем, до шатких хронически грязных унитазов с неистребимыми ржавыми пятнами вечности на челе, окаймленных осклизлым полупериметром писсуарного стока, подчеркнутого веселенькой зеленью неизвестного происхождения.
Но парадокс-то состоял в том, что на фоне общеизвестных густых ароматов с полным многообразием оттенков лишь здесь, возле треугольной дыры в матовом оконном стекле можно было глотнуть свежего воздуха от осеннего листопада, буйствующего на воле. Остальные окна, доступные болезному народу, не имели ничего форточкоподобного в конструкции и были наглухо законопачены. Весьма оригинальный способ борьбы с курением вне специально отведенных мест… Впрочем, персонал курил по своим каморкам да кабинетам, нарушая правила пожаробезопасности в отсутствии средств тушения и не претендуя на место у «народной отдушины»…
– Слышь, писатель, кончай коптить! Тебя лечащий ищет, – объявился, теребя газету, Морозко. – Спички оставишь?.. Спасибочки…
Пора на очередное собеседование к «титану мозга». Нормальный он мужик, хоть и нудный из-за своей въедливости с многочисленными вопросами, которые не всегда успевает интонировать «с человеческим лицом», напоминая заунывной механистичностью голоса какой-то неизвестный прибор-детектор. Хотя, возможно, издержки профессии могут еще и не так себя проявлять.
– Ну, как вы, как вы, мсье Романофф? – у Моткульского выработался некий несерьезный, на первый взгляд, стиль общения: легкий, но без панибратства. – Откушали, сударь мой? Полегчало? Уж вы не пугайте нас так больше, дорогой. К чему эти «уходы в астрал», если потом проблемы с возвращением?
– Да уж вашими молитвами, доктор. Мои «астралы» без вашей химии не доставляли никому хлопот. Да и сейчас, честно говоря, я не слишком понимаю, чем мог уж так вас огорчить.
От палатных соседей порхнуло было неопределенное междометие, но тут же скомкалось в бульканье кипятильника и звяканье чайных кружек от короткого взгляда врача.
– Ах, у вас здесь чайная церемония намечается, я смотрю, – перевел он тут же разговор в другую плоскость. – Видимо, какое-то событие, Смирнов? – в голосе прозвучал интонационный нажим. Совсем легкий, но весьма заметный ввиду несвойственности для обычно безэмоциональной речи врача.
– Конечно, событие, Станислав Георгиевич, – извлек голову из тумбочки Володя. – Мне посылочку прислали с прекрасным чайком и сухариками. Вот организуем торжественный прием в наши ряды товарища литератора. Чтобы жилось всем нам тут дружно и светло под чутким наблюдением вашим и Александра Федоровича, под мудрым руководством Бухалевского и Котятко, но в нежных ручках Надюши-свет Воробьевой.
Окончание монолога – уже стоя практически навытяжку, с кружкой у сердца. И любые сомнения в искренности разбились бы об этот монумент «Караульный у мавзолея», тем более что страсть к хорошему чаю, вечно дефицитному и редко неподдельному, была результатом длительного воспитания в советские годы. И во всех местах «ограниченного доступа» именно чай заменял и алкоголь, и трубку мира, и плечо для слез, да и…
– Что тут за фигня? – остолбеневший в дверях Валера лишь лихорадочно ощупывал мизансцену глазами. – Доктор, я не в курсе, в клинику спирт завезли, или это вы к народу с контрабандой? Пора, пора, пока полностью не извели нам, горемыкам, кровь на воду. Вон, на Вадика полюбуйтесь! – преувеличенный до трагизма жест в сторону лежащего под капельницей товарища. – Явился, морда – с рюкзак. Румяный, холеный, улыбчивый – прямо с плаката. Ну, не без синевы, правда. Это факт… А теперь гляньте: бледная спирохета под микроскопом…
– Я вот сейчас докапаюсь, по шее настучу, – пробурчал незлобиво Вадик. – Станислав Георгиевич, урезоньте придурка. Объясните как-нибудь (честно говоря, не представляю, как), что алкоголизм – болезнь, черт возьми… И я тут лечусь, а не ваньку валяю, как некоторые… – тут он осекся и заерзал на койке, изображая суету с покрывалом и стараясь не пересечься ни с кем взглядом.
– Чаек настоялся – подваливай, народ, – жестом пригласил Володя. – Станислав Георгиевич, просим! У нас тут и кружечка свободная для вас есть. Некоторым чай не полезен – у них все равно жидкостный баланс по-иному регулируется. – И сделал ручкой Вадиму:
– Покойся с миром, добрый человек!.. Мы помянем тебя за нашей трапезой.
Врач с улыбкой покачал головой и, сменив выражение лица на нарочито озабоченное, зачем-то отошел к стойке капельницы. Оценив уровень ядовито-желтой жидкости в сосуде, и обозначив регулировку и без того идеальной частоты капель в системе, он как-то неуверенно извиняющимся тоном произнес:
– Вы как-нибудь поаккуратней с вашими чаями-кипятильниками, а? Нас всех тут так нагреют, когда «большие отцы» ваш вертеп в палате накроют. По графику, у них сегодня, правда, обход у буйных. Но вдруг да завернут, соскучившись… За приглашение, конечно, спасибо…
И уже от дверей:
– Перед обедом, Мурат Георгиевич, ко мне зайдите на пол часика. Я у себя буду…
И, в плане порядка, Смирнов, я на вас полагаюсь…
– А для Морозки ни пожеланий, ни слова доброго, – скроил печальную физиономию Валера. – Как пса шелудивого немытого избегают. В ду-у-у-уш хочу-у-у-у!.. – взвыл он в сторону луноликого плафона.
– Ну, накрыло… Завязывай уже, вервольф хренов, не то пить уже будешь чуть тепленькие ссаки. Перед кем выделываться?!.. Подсаживайся, Мурат Георгиевич.
– Благодарю. Вот, возьмите к чаю.
– Конфетки? Отлично. О, и вафли!.. – Володя засуетился с кружками, освобождая место на тумбочке.
Нет, засуетился – неправильное слово. Так могло показаться лишь в первый момент. Но была это далеко не суета, а некое весьма ловкое манипулирование с обжигающими сосудами, которые подносились каждому, как уважительный кубок редкого напитка – ценителю…
– Ну, мужики… – простонало со стороны Вадика.
– Лечись, лечись, болезный. Тебе еще с первым пузырем минут пятнадцать. А там еще беленькая ждет вдогонку… Так что, глазки закрывай завидущие и не сопи в нашу сторону – чай студишь, – куражился Володя. – А мы пока тихонечко ваньку поваляем, чтоб не беспокоить почтенного алкоголика.
– А может, удавим его подушкой, чтоб не страдал? – оживился Морозко.
– Нет, он не так умрет… – откуда-то сбоку глухо прозвучал голос из-под одеяла.
Немая сцена прямо по Гоголю: все повскакивали с открытыми ртами, и даже Вадик вскинулся с вытаращенными глазами, забыв про иглу капельницы.
– Ожил!..
– Слышь, ты чего это сказал? – Валера, обогнув кровати, склонился над суконным горбом и аккуратно приподнял уголок одеяла. На лице отразилось полное непонимание. – Спит, паразит… Э-эй!..
– Да оставь в покое человека. Или сам ни разу во сне не разговаривал?
– Нет, разговаривать-то – ладно. Но вот так!?.. По теме, со знанием дела…
Придется поддержать разговор, но, не углубляясь слишком в предмет.
– Очень верно сказано: со знанием.
Почему бы человеку и не высказаться, если знание такое есть
В принципе, это нормальное свойство любого человека, поддерживающего себя в состоянии… одухотворенности, что ли. Скажем так… Наши медики возможно сказали бы об измененном состоянии сознания, если бы не присущая пока еще большинству материалистическая зашоренность. Тогда игнорируются и практики медитации, и практики камлания шаманизма. И все пифии и кассандры всех времен однозначно отметаются в область мифологии и художественной литературы. А наш сосед… становится нашим соседом.
Да, не слишком как-то получилось
– Стоп, стоп, стоп, писатель! – Валера еще раз изучающе поглядел в сопящее под одеялом безмятежное бородатое лицо, вернулся на свою койку и залпом опорожнил кружку безо всяких смакований. – Это какое же знание имеется в виду? Я ведь тоже, к примеру, знаю, что однажды отправлюсь на тот свет. Но, сколько не вывихивай мозги, угадать, когда же произойдет это знаменательное событие, не получается.
– Так, конечно, в отношении себя – вот это уж не каждому дано, а лишь избранным. Защитный буфер этакий не дает к информации подобраться, блокирует…
– Валера, отцепись от человека, – странная интонация промелькнула в голосе Володи Смирнова. – С тобой садиться чаевничать – себя не уважать. Только людей нервируешь.
– Да Бог с вами, – надо же защитить как-то любознательность человеческую.– Чем можно тут нервы-то потревожить. Вот когда знание-то о себе имеешь, да духом не крепок, вот тогда с человеком всякое начаться может.
– Да ну? – это уже со стороны Вадима. – Ты серьезно, писатель?
– Я серьезно, во-первых. Во-вторых, именовать меня писателем – много чести для неудачливого графомана. И, в-третьих, кто-то сейчас может хапнуть по вене воздушный пузырь. Так что лучше перекрой пока зажим, а я позову Надежду, чтоб склянки поменяла.
Чего меня понесло? Как в том анекдоте: «пить с нами – пил?! а поговорить?!». Кому нужны все эти пустые теоретизирования, верить которым можно лишь в переложениях Голливуда, а пытаться постичь и применить могут лишь добровольцы составить компанию в здешних стенах. Разве что, Стасик, лечащий, слушал с непередаваемой серьезностью и пониманием. Хотя, работа у него такая, и положение обязывает… Да, честно говоря, любой на его месте несколько бы посерьезнел, когда в какой-то момент упустил инициативу и позволил втянуть себя ведомым в сферы Диалог-Театра… Уж лучше бы не спрашивал о причинах подавленности и отрешенности. Но так уж случилось… Пламенная речь грянула…
…Да просто не интересуют меня эти «политические проститутки», как говаривал Владимир Ильич, оккупировавшие телевидение и всосавшиеся во власть. Не интересуют! Потому что я все знаю наперед! Знаю цену всех их предательств. Знаю, что сделают они со страной, с промышленностью, поднятой кровью наших предков. Знаю, во что обратят народ… Хотя у народа-то шанс еще есть. И не хочу, не желаю, чтобы меня против воли строили, приказывая идти грабить, воровать, убивать – предпринимать, одним словом, во имя светлого капиталистического будущего! Не это ли и есть тоталитаризм, которым клеймят ныне предшественников?! Кто давал право какой-то кучке недоучек-рвачей подломать под себя доверчивых моих сограждан?!
Если сегодня какой-либо из оборотней клянет предшественников, выискивая в них признаки «оборотничества», изобличая их преступления, то лишь для того, чтобы отвлечь внимание масс от преступлений нынешних, старательно создавая омерзительный и устрашающий фон, на котором самим можно представляться белыми и пушистыми. Мифологический жупел раздувается с таким старанием, что дезориентированные граждане лишь торопливо крестятся на свое «светлое прошлое» и кидаются с отчаянием на поиски новых смыслов там, где их и быть-то для большинства не может, ибо смыслы-то кроились вдохновителями «новой русской революции» исключительно под себя, родимых, и успешно проводились в жизнь на принципе тотальных подкупов.
Вчерашние приспособленцы «шариковы», на теплых местах пересидевшие ужасы исторической мясорубки, перемоловшей всех неравнодушных, теперь открещиваются всеми конечностями от некогда «выстраданных» партбилетов и со сладострастием топчут коммунистов (к которым, кстати, не имели никакого отношения по сути, но превосходили которых в те времена по исступленности речей на собраниях и в составлении всяческих подметных писем).
Настоящие коммунисты – это совсем не эти, берущие горлом и беспринципностью, а те, кто создавал и строил! Строил заводы, метро, электростанции и города. Те, кто жизни ради, действительно, первыми поднимались в атаку, бросались на амбразуру, жертвуя во имя товарищей жизнью…
А где же были во времена строительств и битв наши « шариковы»? О, они знали, где надо быть!.. Там, где обретаешь зависимых от тебя. Дальше – варианты.
Одно известно, с этих, зависимых, всегда можно взять в свою пользу. И брали все, что относят к материальным ценностям. Злато-серебро-антиквариат выменивалось у умирающих с голоду за кусок хлеба, к распределению которого так удачно оказался приставлен; отбиралось мздою за возможность переправить передачу подследственно-осужденному; принималось в благодарность от подчиненных за повышение по службе, да и просто, чтоб поедом не ел по случаю и без случая; у всех – у всех за возможность для них выжить (или просто – жить)…
Пробившись локтями, перегрызя сотни глоток, не брезгуя никакими методами и средствами, всплыли наверх (как все оно и всплывает). И вот, они уже бездарно (но «ответственно») руководят, по-шкурнически «контролируют», злобно преследуют всех, кто, хоть немного, лучше и чище. И безостановочно гребут, гребут и гребут под себя все и вся, наращивая аппетиты и амбиции. Сперва – потихоньку, полегоньку, чтобы не нарваться на донос «сотоварища – сотоварищам» с целью перераспределения между «сотоварищами» же нажитого. Да чтобы не засвечиваться ренегатством перед выжившими (пока…) истинными коммунистами. А с течением времени, когда последних таки изжили, выпинаться перед «сотоварищами» и «наезжать» на них за общепринятые в кругу «шариковых» деяния стало как-то глупо. И пришлось «искать консенсус» и договариваться, как разделить вотчины для «княжения» и узаконить свою «частную социалистическую собственность».
Так вот и пришли мы к развалу Союза, в котором перевелись коммунисты по зову сердца и неравнодушные, а восторжествовали чиновно-парт-бюрократические ренегаты мещанско-мелкобуржуазной окраски. И ныне имеем – то, что имеем. И они имеют нас.
И почему бы мне не сидеть здесь до конца дней моих, если при мне, зрячем, белое декретно объявляют черным и наоборот?! Я не желаю пролития ничьей крови и, действительно, становлюсь безумным, если меня вынуждают быть глупым мотыльком, бьющимся о стекло с предупреждениями о беде, которым никто не хочет верить…
Вот молодец! Дорвался до ушей? А кому, к чертям собачьим, красноречие-то твое здесь нужно? На площади, поди, слабо? Привыкли по кухням-то, в междусобойчиках?
Воистину, каким же надо обладать терпением, чтобы, не перебивая, выслушать такую «трибунную» речь да еще стараться отфильтровать смысл от возможного психоза. У доктора Моткульского это прекрасно получилось.
– Зря вы так, Мурат Георгиевич. Ей-богу, зря… Надо ли так нервничать, когда изменить ситуацию – не в ваших силах. Вот они где лежат, корни очень многих болезней! Только был бы толчок – и пошло-поехало: дистонийка, гипертонийка, всякие инсульты-ишемии…
Да не дай Бог! Беречь себя нужно! Давайте-ка давление померим…
– Да, тут согласен с вами полностью, подраспустился я. Но как раз из-за того, что приспособленец-то из меня неважнецкий. И лишь полным отстранением от реальности смог вернуть себе хоть какой-то вкус к жизни. Но не смогу, как еще вчера, рыдать на улице, подавая милостыню старушке – одно лицо с бабушкой моей. Не почернеет в глазах у меня, когда померещится наяву мать, распродающая на уличном морозе что-то из очень дорогого, семейного, с рыночной оценкой в три копейки. У меня, доктор, душу украли, так что у вас я тут не по профилю. Не может болеть то, чего нет. Какой из меня душевнобольной?!..
– Голубчик мой, но вы же и так знаете, что никто здесь вас таковым и не считает. Вы могли уже убедиться, что здесь встретишь людей самых разных. И, к тому же, профиль наш весьма широк, специалисты – самые лучшие в городе, цены весьма умеренные. А нервы и у здоровых требуют ухода и профилактики…
– О, это я очень хорошо усвоил еще на собеседовании у вашего начальника, Алексея Васильевича, кажется… Альтернативой моему пребыванию здесь могло быть лишь перемещение в Ковалевку, где условия обитания, по его же словам, несравненно хуже, и шансов на освобождение, то бишь, исцеление гораздо меньше… Увы, хорошенькую, видимо, характеристику выправила мне душевная барышня из ГПД. Перепроверять все – дело хлопотное и неинтересное. Шефу вашему, в частности. Ему проще доказать мне, что нормальных людей не существует в принципе! Что критерии нормальности размыты… И умудренным жизнью всегда лучше перестраховаться… Ах если бы можно было застраховаться навсегда и от всего!.. И ему тоже… Но, соглашусь, признать ненормальность всегда проще, чем разглядеть необыкновенность…
Вот так меня к вам и подкинули, Станислав Георгиевич. Не то, на излечение, не то, на поруки… У вас времени больше, да и человек вы ответственный, хоть и подневольный… Так, что там? Не выше ста пятидесяти на девяносто, надеюсь?
– Тьфу на вас, господин Романов, трижды. И с давлением вполне прилично, да и с мозгами…
– Но-но-но, доктор! Мозги давайте трогать не будем. И вообще меня сюда определили только с целью нормализации сна, который у меня, действительно – ни к черту. Вот и озаботило моих близких это дело в комплексе с состоянием лихорадочной эйфории, явно заметной, нервозности на грани срывов и замкнутой отрешенности от реалий жизни и бытовых проблем, в частности. Я ни в чем не ошибся? Как оно там в анамнезе?..
Добавьте туда же, пометочкой, чистосердечное признание: я это все за собой признаю.
Но ничего не могу с собой поделать, поскольку никто и ничто меня не может дергать и отвлекать от работы лишь в ночные часы. Тогда лишь я и дышу, и черпаю в творчестве силы, чтобы продолжать пребывание в этом мире. Не сдавайте только меня, пожалуйста, коллеге Першикову. Говорят, он крупный спец по суициду, и очень расстраивается, когда кто-либо отказывается признать за собой склонность к оному. А любое нежелание жить – это просто подарок судьбы, из которого можно выкачать тонны материала. А хронический недосып, сами понимаете, может и не такие эффекты давать.
Ай да Стасик! Головой кивает, слушает очень внимательно, сопереживающе, да пометочки черкает периодически. Для отчетности, видимо…
– Творчество – это прекрасно, Мурат Георгиевич. И что вытворяем-то? Над чем сидите ночами?
– Помилуй Бог, Станислав Георгиевич! Еще немного, и покатит наипрямейший плагиат от Булгакова! Зачем нам с вами тягаться с бессмертными произведениями? Имею в виду наш с вами диалог, как пародию… Впрочем, чего уж…
Долгое время тянулся у меня период подготовки, сбора материала, обдумывания-осмысления. И вот, только было пришло оно, озарение, когда стало предельно ясно: что, как, форма, строение… Ах, я не сказал, пьеска зрела во мне. Долго… В виде драматических картинок из азиатского средневековья, о Тамерлане… Тут, как раз и ЮНЕСКО решила ему вдруг год посвятить, и, признаюсь, на волне думал проскочить… Ан нет, тут вашего покорного слугу с настойчивой заботой стараются вернуть к жизни. То есть, к дневной жизни. Вырвав из коварных лап ночи, беспощадной мучительницы, не приносящей никакого дохода…
– Простите, весь сыр-бор ради года Тамерлана, я правильно понял?
– Вовсе нет. Когда сам Тамерлан заинтересовал меня впервые, речи ни о чем подобном не было.
– Тогда почему, собственно? Почему Тамерлан? Ведь Железный Тимур – это он же, не так ли? Чем он вас заинтересовал-то, кровавый и жестокий?
– Вот-вот… И кровавый, и жестокий, и такой разный, как оказалось… Но, сказать честно, началось и не с Тамерлана даже. А с Иосифа Виссарионовича…
– Очень интересно. И какая связь?
– Когда со всех сторон однозначно и беззастенчиво, со скрежетом зубов и слюной во все стороны, клеймят нелицеприятно исторические личности, невольно начинаешь задумываться о предмете. Почему на протяжении десятилетий люди чуть ли не молились на «идола», чтоб потом в один момент прозреть и посмотреть на ту же самую личность исключительно в черном цвете? Что такого неоднозначного в этих личностях, что и через столетия память о них не умирает. Пусть даже и трансформируется. И, наконец, отвергая посыл исключительной греховности человека, изначально не даешь простора представлению о любом человеке (именно – о любом; все люди – всего лишь люди), как кровожадном извращенном существе, бесконечно далеком от Бога…
– О, дорогой мой, очень трогательно с вашей стороны говорить о Боге с материалистом, да еще – с медиком, со скальпелем и микроскопом искавшим местоположение души человеческой и прочая…
– А я и не пытаюсь призывать вас к вере, доктор. Человек сам к этому приходит. Или не приходит… Или уходит от этого. Но – сам!..
– Конечно, конечно, Мурат Георгиевич. Никто не спорит. Вы, главное, не волнуйтесь так. Не забывайте поговорку, что все болезни… правильно, от нервов. Кроме тех, что от удовольствия…
– Зачем вы так?.. В таких вещах меня обмануть довольно сложно – в любых интонациях любых голосов фальшь всегда считывается. Не стоит со мной, как… Даже не знаю…
– Простите, не хотел обидеть. Только уточнить хотелось: у вас это, с голосами, как давно?
– Да столько, сколько пишу. Лет тридцать уж, наверно… Не сразу, правда, в такой степени – постепенно обострялось. Наверно, не совсем, как с музыкальным слухом (который либо есть, либо нет), но нечто подобное, хотя и поддающееся тренировке.
– И что говорят?
– Кто?
– Да голоса эти…
– Стоп, Станислав Георгиевич!.. Я, для работы, тоже что-то по психиатрии почитывал.
Эка вы, было, обрадовались… Бред… голоса… императивы… галлюцинации… Не надо этого, пожалуйста. Я – только проводник: я записываю подслушанное в необозримой вечности, и из этого сплетаются диалоги, выкристаллизовываются монологи и, весьма нечетко, к сожалению, зримые образы событийного ряда повествования. Сейчас не помню, но, кажется, и у Бахтина об этом есть… Вы, кстати, не знакомились с его «Психологией творчества»? Надо будет вам подкинуть как-то…
Тут-то разговор наш тогда и подзавял. Видимо, чего-то иного ожидал «пан Станислав» от встречи… А так, еще покружив по просторам необязательных тем (в том числе, и той, с «тезками по отчеству»), расстались, похоже, с обоюдным ощущением какой-то неловкости. Впрочем, не важно…
Сегодня никак не хотелось бы выходить на любые словесные конфликты. И уж тем более, после сегодняшнего «полета под капельницей». Как-то не слишком способен себя контролировать. Голова – не моя какая-то. Что-то подтормаживать начинаю. А он перед обедом будет ждать… Проклятье, взбодриться бы как-нибудь покруче, чем чайком. Спасибо, конечно, ребята, но ароматного бы кофейку-у!.. Так и почувствовал желание, подобно Морозке, растянуть последнее «у-у» в тоскливом вое…
По ощущениям, долго я добирался до сестринской. Или только показалось?
– Надежда Михайловна! там капельницу бы перезарядить, – эка словцо-то нашел, что удивился сам. – У нас в палате…
– Да-да, у Беглицкого… Помню… Иду… – Сестра задвинула ящичек с расфасованными по коробчонкам таблетками в стол, заперла его и, выйдя в коридор, дверь за собой задраила и вовсе наглухо: хитросделанным ключом, да плюс тугой засов с пружинной блокировкой… Это правильно… Молодец… Народец тут всякий…
«Ну что же, они – люди как люди…» – можно только примазаться к цитате. В любые времена они могут вполне уравновешенно и удовлетворенно жить совершенно в различных условиях, независимо от социального устройства. Но, был бы социум, а повод найдется!.. И вот за каким-либо новоявленным вождем подхватываются и несутся во всесокрушающем порыве, уничтожая приевшееся благополучное прошлое, которое всегда можно умело высветить с другой стороны. Вперед!.. Где перед? – Бог весть. Да и ладно… Перемен!.. Родные мои, кто сказал, что перемены бывают лишь к лучшему?!..
А когда спадает эйфория, и бросают вас лидеры временщики, приходят переосмысление жизненных целей, крушение идеалов и авторитетов, утрачивается смысл жизни…
И вот мы все здесь, ребятушки, сидим на жердочке, и зримая реальность для многих существенно радостней экономической и политической нестабильности «за бортом», где царят обнищание и безнадега, толкающие самых незащищенных к суициду или в психи… И в какой же реальности существует наше время, когда мы – на коне и можем дышать полной грудью?.. Да обрушатся стены! Растворятся, и…
Все те же… Хотя, вероятно, прошел и не один год. А что, собственно, изменчиво в мире?
Всю полноту людского бытия свободно втиснем в дюжину сюжетов. Есть лидер, трое – этого вполне достаточно, чтоб многое сказать… Найдутся ли желающие слушать?..
Кто хочет поддержать, берись за меч! Кто станет на пути, уснет навеки…
Тимур:
Товарищи! Друзья! Пришла пора
Когда всю удаль рейдов бесшабашных,
Взрастившую в нас опытных бойцов,
Скрепившую нас кровью и добычей,
Мы воплотим в великие дела…
Уж не живем с протянутой рукою,
Не ждем объедков с княжеских столов,
Изжили страх и укрепили силу,
И все, что пожелаем, можем взять…
1-й:
– Все, да не все – я мог бы взять и больше.
3-й:
– А я вполне доволен тем, что есть.
2-й:
– Хвала судьбе, что нас свела с Тимуром —
С таким вождем нигде не пропадешь!
1-й:
– Кто спорит?! Дай ему договорить.
И пусть поставит ясные задачи…
2-й:
– Он все продумал – вижу по глазам…
3-й:
– Кончайте треп!..
Тимур:
– Пока на землях наших
Чужие копья подпирают власть,
И все ее поборы да налоги,
Минуя нас, уходят в никуда.
Страна нищает!.. Где же справедливость?!
2-й:
– Где справедливость?
Тимур:
– В силе и уме.
Все беды Джагатайского улуса
В отсутствии разумной головы,
Поддержанной неравнодушным сердцем!
Горька земля, где за полсотни лет
Переменилось два десятка ханов
В тупой братоубийственной борьбе!
И не нашлось во всем Могулистане,
Кто б мог собрать под сильною рукой
Истерзанные земли наших предков…
У одиночек вечно тьма врагов,
И нет друзей, кто мог бы стать опорой.
Но если ты в бою не одинок,
А рядом – друг, и не ударят в спину,
Подобно пальцам, собранным в кулак,
Вы сокрушите каменную стену
Превосходящих численно врагов
И сможете возвыситься по праву…
Но тут не будем забегать вперед…
1-й:
– Да, на словах, пока довольно складно…
Тимур:
– А что мешает к делу перейти?!
Мы ханской власти воинскую службу
Должны, не слишком долго, отслужить
И постепенно оттеснить монголов.
Притом, себя не надо обделять —
Назначим дополнительную плату
Для тех, кого возьмемся охранять
От злых людей.
3-й:
– Хо-хо, вот это мило!
2-й:
– Вот голова!..
1-й:
– А что, нормальный план…
Берешь себе, а недовольны – ханом.
Тимур:
– Обогащение – не самоцель.
Анархия плодит грабеж с разбоем.
(Как не украсть, когда закона нет?!..)
Где сеют смерть мятежные эмиры,
Мертвы и караванные пути.
А Туркестан от этого в убытке
(Раз петухи без золотых яиц)…
1-й:
– Свои, сусальным золотом украсив,
Пожертвуем, когда припрет нужда?
2-й:
– Нам это записать или запомнить?
1-й:
– Да ладно, уж нельзя и пошутить…
Тимур:
– А чтобы и оседлый, и кочевник
Могли иметь привычный им уклад,
Не опасаясь подлого разора,
Чтобы купцы на Шелковом пути
Спокойно себя чувствовать могли
И отделяли пеню за услуги,
Пора порядок твердый навести.
И, думаю, что это нам по силам.
Нам лишь начать!
Ну что, согласны вы?
2-й:
– К чему вопросы!? Лишь одно добавлю:
У тюрков ум похож на их глаза —
Он так же узок. Если их насытить
И усладить сердца, пусть не любви,
Но преданности ты добиться сможешь.
Гулямы служат щедрому вождю —
И тем охотней, чем добыча больше.
И с порученьем справятся любым,
Не рассуждая и не обсуждая.
Тимур:
– Тогда пора. Нас ждет Тоглук Тэмур,
Чтоб поскорее записать на службу.
Боюсь, его сынок, Ильяс Ходжа,
Возглавит сам войска в Мавераннахре.
И, кажется мне, он не так то прост…
Опередим, а там лишь шаг до власти.
И вот, полмира – наши!..
3-й:
– Нет, весь мир!
2-й:
– Кого привлечь?
1-й:
– Охотники найдутся
Всегда, коль честно отделять их часть.
Тимур:
– Да, по дороге завернем к Хуссейну.
Быть может, он проявит интерес
И, взяв своих людей, войдет к нам в долю…
2-й:
– Войти войдет, но слишком он лукав…
Тимур:
– Рискнем.
3-й:
– Ну что ж, дрожи, рвачи-эмиры,
Там, где командует эмир Тимур!..
…..
Ничего не изменилось в палате. Те же и они же заканчивают чаепитие. Надежда, прихватив опустевший флакон из-под раствора, спешит к выходу и встречает в дверном проеме.
– Все в порядке, Мурат Георгиевич? Как себя чувствуете после процедуры?
Да, миленькое словечко. Что-то в нем есть от обтирания утренней физзарядки…
– Спасибо, все нормально. Вот только засыпаю на ходу…
– Нет-нет, до обеда не надо, пока неясно, как там с обходом… – фея выпорхнула за дверь.
– Что такой взмокший, Мурат? Видок, действительно, будто кто гнался… Может, еще полкружечки?.. – Глаза у Володи внимательные, с проблесками сочувствия.– Отдышись, посиди спокойно, пока никто не дергает. А лучше, по коечке спину распредели. Позвоночник – штука хрупкая, – беречь надо…
– Угадали, позвоночник – больное место. Повредил по молодости, сорвавшись с водопада.
– Вот тебе и раз! – тут же встревает Морозко. – Уж не из наших ли геологических? Вот уж кого-кого подносит народу на блюдечке геология, так это деятелей культуры. Только с моего факультета знаю и поэтов, и актеров, и режиссеров, и бардов…
– Окоротись, мемуарист, – прищуривается Смирнов. – Нечего похваляться знакомствами с великими…
– Да нет, не геолог я, химик по образованию. Но уж потом, после университета, расширил образование в сфере естественных наук, «бичуя» по широкой стране моей родной. То с вулканологами на Камчатке, то с гидрологами на Северном Урале, то с мелиораторами на Кольском…
– Где?! – у Валеры голос сорвался в сипение. – На Кольском? Мелиорация?.. Это по скальным-то породам да ледниковым валунникам?
– О, голос специалиста. Успокойтесь, Валерий, мелиорация – только звучный предлог для проведения комплексной съемки. А все остальное – действительно, ваша вотчина.
– И за каким тебя-то так носило? Или химичил при лаборатории, по специальности?
