Loe raamatut: «Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)»

Font:

Разные бывают люди

1

В тот тревожный ноябрьский день сорок первого год на тихом полустанке, затерянном в предгорных степях Притеречья, было непривычно шумно. В мирные дни здесь не только не останавливались, но даже не замедляли ход поезда дальнего следования. Разве только рабочие да пригородные задерживались на минуту, чтобы дать возможность сойти случайным пассажирам. А тут вдруг растянулся и застыл целый военный состав. И как было ему не застыть, когда в него шла погрузка казачьего эскадрона и новобранцев. О провожающих и говорить не приходилось. Они пришли всей станицей. Как ни говори, отправляли кормильцев – самых здоровых, молодых и не на какие-нибудь лагерные сборы, а на войну.

Провожал в этот день сына Назара и старый казак Денис Иванович Чумаков. И ещё провожал он Василия – круглого сироту, сына покойного друга и ближайшего соседа Николая Кочета. Провожали, как положено, всей семьёй.

Жена Чумакова, Дарья Даниловна, дочери – Мария, Ольга и невестка Дуняша, перебивая друг друга, напутствовали Назара.

– Будь осторожен, сыночек, не горячись, старайся обойти огонь и воду, – шептала Дарья Даниловна горячо любимому сыну.

– Назарушка, пиши чаще, каждый день шли письма, – просила молодая жена.

– Назар, ты прежде колбаску домашнюю скушай, а окорок копчёный опосля, – советовала старшая сестра Мария.

– А я тебе положила в дорогу пирог с капустой и курочку, гляди, чтоб не испортилась, коли сами не съедите, поделитесь с другими, – предупреждала Ольга.

Только Денис Иванович молча поглядывал на сына, часто потягивая самокрутку.

Василий Кочет, отойдя в сторонку со своей Анкой, что-то нашёптывал ей. Анка, смущённо опустив глаза, слушала его. Когда раздалась громкая команда начальника эшелона – «по вагонам!», Василий обнял Анку, поцеловал в губы и быстро побежал к семье Чумаковых. Сперва он протянул руку Денису Ивановичу. Старый казак, стараясь сдержать дрожь в руках, привычным движением руки пригладил усы, потом просто, по-мужски, пожал руку Василия:

– Ну, Василий Николаевич, в добрый час!

Затем Вася быстро попрощался с Марией, Ольгой и Дуняшей. Только Дарья Даниловна по-матерински прижала его к груди и, перекрестив, сказала:

– Храни Господь!

Тем временем Назар метнулся к Анне. Простившись с женой товарища, Назар поспешил к своим, а Василий, пробиваясь сквозь тесную, шумно суетящуюся толпу, устремился к вагону.

Валом отхлынул народ от перрона и прижался к вагонам. Одна Анна не двинулась с места. Юная, худенькая, в лёгком сером пальтишке, в вязаном платочке, смотрела она растерянно вслед Василию. На бледных губах её застыла застенчивая улыбка, в больших светло-голубых глазах затаилась тревога.

Когда Василий, поднявшись в вагон, встал у открытых дверей позади таких же бритоголовых, как сам, парней и посмотрел на неё долгим, пристальным взглядом, губы Анки дрогнули и, казалось, улыбку вот-вот исказит гримаса плача. Но Анка удержала слёзы.

Пришли в этот день на полустанок и станичники, которым некого было провожать. Держась в стороне, они с любопытством глазели на лица отъезжающих и провожающих.

– Тю, непутёвая! Ты глянь, Настенька, на Анку, стоит лыбится, – прошептала дородная молодка, толкнув локтем в бок стоявшую рядом бледнолицую женщину.

– Ой, Аришка, ты бы полегче, с ног сшибёшь, – буркнула Настенька, недовольно взглянув на мясистое лицо молодки. Потом перевела взгляд на Анку и с грустью протянула: – А чего ей горевать? Ни детей, ни плетей, ни клята, ни мята, одно слово, что замужем была…

Но до Аришки не доходили слова Настеньки. Повернув большую голову, закутанную в толстый клетчатый плед, она устремила свой взгляд в ту сторону, где среди толпы, теснившейся у вагона, стояли Чумаковы. Хотя в разноголосом громком гомоне и криках, заглушаемых звонкими звуками гармошки, трудно было что-то расслышать, однако по выражению лиц можно было определить душевное состояние людей.

Не застонал Денис Иванович стоном сражённого медведя, когда также, как Василию, пожал руку сына. Нашёл он в себе силу, подавившую желание обнять Назара. Не баба ведь – бывалый казак. И хорошо, что люди не способны видеть, как пудовой гирей легла на его сердце тяжесть, как острая боль лезвием полоснула по чреву, когда Назар кротким, ребяческим взглядом посмотрел ему в глаза. И хорошо, что левое веко его, не подчиняясь крепкой мужской воле, задёргалось лишь после того, как Назар повернулся к матери.

Дарья Даниловна, повиснув на шее сына, громко запричитала под плач невестки и дочерей, которые, отталкивая одна другую, старались удержать в объятиях тянущегося к вагону Назара.

У дверей пульмана образовалась давка. Те из новобранцев, которые успели забраться в вагон, тянули за руки отставших. Василий так же пытался вырвать Назара из объятий родни, голосившей словно на похоронах.

– Ну будя! – строго воскликнул Денис Иванович, беря Дарью Даниловну за локоть. Старуха оторвала руки от шеи сына и беспомощно склонилась на плечо мужа. Отпустили брата и Марья с Ольгой. Только Дуняша не выпускала из цепких рук полу венгерки Назара, повисшего на дверях вагона.

Вместе с другими бабами потянулись они за тронувшимся эшелоном. Поезд ускорял ход, а женщины не отставали. С душераздирающими воплями тянули они руки, словно хотели остановить убегающий состав.

– Сынку-у-у! Батя! Братеня-а-а! Ой, боже мой! Ой, лишенько! – слышался душераздирающий крик женщин. Хмурились лица выглядывавших из вагонов. Иные, в особенности молодые новобранцы, отворачивались, чтобы боль расставания не выдавила скупые мужские слёзы.

Поезд убыстрял ход. Некоторые из бежавших следом отстали и тут же, словно подкошенные, падали на землю, продолжая вопить и протягивая вслед уходящему поезду руки. Вот промелькнул последний вагон, в котором обеспокоенно топтались и ржали казацкие кони. Отстав от эшелона, упала на землю и Дуня. Глазами, полными слёз, глядела она вслед скрывающемуся за поворотом составу. Многие из баб, извергнув из груди вместе с отчаянными криками ужас, охвативший их от сознания, что расстаются навсегда, тихо поплелись к полустанку, опустошённые и убитые горем.

Неторопливо расходились толпы по ухабистому бездорожью во все стороны от полустанка. Первыми его покинули те из женщин, которые пришли проводить односельчан ради приличия. Только Денис Иванович, Дарья Даниловна да Анка продолжали стоять на месте, понурив головы. Старики ждали возвращения дочерей, побежавших за невесткой. Они с трудом подняли бьющуюся о землю Дуняшу и, взяв её под руки, поволокли обратно.

– Ну, ну, годи, дочка, поперёк воли Господней не станешь, казнить себя загодя не надо, Бог даст, вернётся наш Назар, – сказал Денис Иванович, глянув на невестку.

– Да услышит Владыка Небесный слова твои!

– Да убережёт сынов наших, – запричитала снова Дарья Даниловна, роняя слёзы.

– Ну будет и тебе, жинка! Айда до дому, – сказал Денис Иванович, поворачивая к селу.

Ольга и Марья, оставив невестку, подхватили под руки мать и повели за отцом.

Дуняшка, увидев стоящую в сторонке Анку, подошла к ней и сказала:

– Идём, теперь не выстоим, не дождёмся.

Анка, словно выведенная из полузабытья, вздрогнула и, повернув улыбающееся лицо, посмотрела на Дуняшу.

– А ты хоть бы хны, ну и характер непонятливый, на всё одним лицом глядишь, – заметила Дуняша, идя рядом.

– Да что ты, подружка, неужели думаешь, что я и вправду каменная, может, внутри себя не меньше твоего горюю, да снаружи не показываю. Говорится же, что чужую душу не узнаешь.

– Может быть, оно и так, но на людях надо было хоть слезинку выпустить, да и Василию приятнее было бы расставаючись, – продолжила Дуня.

– Зачем для виду слезу пускать? Я ведь не на клубной сцене, не в трагедию играю, – возразила Анка.

– Ну и отличаться от всего миру нехорошо в такие годины, – буркнула Дуняша.

Зябко ёжился хмурый день поздней осени. Серое небо скупо сеяло влажную пыльцу Холмистые дали и зубчатая гряда Северо-Западных высот были окутаны густой кисеёй тумана.

Медленно передвигал отяжелевшие ноги седоусый, широкоплечий, приземистый Денис Иванович. Устало шёл он с непокрытой головой, сжимая в руке старую мерлушковую папаху. Тяжкие думы, словно грозовые тучи, клубились в его голове. Думал повидавший виды казак о превратностях судеб народа и о семье своей, когда-то шумной, теперь распавшейся, и о грозящей старости. Один за другим покинули тленный мир родители и родичи. Поумирали сёстры и братья. Одна радость была – дети. Но вот вышли замуж обе дочери и отдалились, словно отрезанные ломти. Вроде бы неплохо жили своими семьями, да вот война и их обездолила. Забрали мужей на фронт, но всё равно живут они сами по себе. А вот Назарку-меньшого жалко. Надежда и гордость отца, продолжатель рода Чумаковых, разумный и хозяйственный парень.

– Эх, проклятая война!

Кто-кто, а уж сам Денис Иванович знал, что это такое. И потому в глубине души очень переживал, когда узнал о том, что Назар и Василий вместе с другими казаками станицы подали заявление в военкомат с просьбой отправить их на фронт – на защиту Родины – в первый же день войны.

– Вы что это, хлопцы, поперёд батьки в пекло лезете? Подождали бы, пока усы пробьются, – строго сказал он Назару и Василию.

– Мужчины не ждут, когда Отечество в опасности, – ответил Василий.

– Ничего, батя, не шуми зря, пушок над губой давно пробился, а пока доберёмся до германца – ощетинимся, как волкодавы, – пошутил Назар.

– Рано вам. Ещё в былые времена таких, как вы, не только в конницу, но даже в инфантерию не допускали, разве только водоносами или помощниками кашевара.

– Ну что ты, папа, за кого нас принимаешь? А ну давай! – Назар упёрся локтем о стол, приготовив ладони для отражения силы руки отца. Денис Иванович сел напротив и в свою очередь поставил локоть рядом с локтем сына. Сначала старик поддался, наклонил руку немного набок, но потом, осторожно идя на перегиб, положил руку сына плашмя на стол.

– Да, ещё силен старик! – восторженно воскликнул Василий.

– А ты как думал, халам, балам… В этом кулаке есть кое-что, – потрясая кистью, смеялся казак, а потом сказал серьёзно: – Так вот, хлопцы, знайте, что в таком опасном деле, как война, нужны знания, опыт, сила и сноровка, но иногда и это не спасает самых отважных, потому что пуля – дура.

Молодым казакам, Назару и Василию, да и некоторым другим добровольцам райвоенкомат отказал в просьбе по причине несовершеннолетия.

Денис Иванович остался доволен, в душе хвалил ребят. Добрые хлопцы, настоящие казаки получатся из них. Надо сказать, что и сам Денис Иванович почти одновременно с ребятами подал заявление, прямо на имя военного комиссара, в котором написал: «Я, бывший сотник, Денис Иванович Чумаков, отличившийся в Русско-японскую, награждённый Георгиевским крестом в Первую германскую, прошу зачислить меня в кавалерию и отправить в действующую армию для защиты Отечества».

Заявление старого казака было принято и одобрено. Но медицинская комиссия не признала его годным к строевой службе по годам и увечьям, следы которых остались на руке и ноге.

– Ну и доктора пошли, ни черта не понимают, – возмущался Денис Иванович и всё повторял: – Годы, что годы? Иной смолоду запаршивит так, что и в мирной жизни ни на что не годится, а другой – в шестьдесят гоголем гарцует. А седины для ядрёного мужика – что белый накал для булата. На мою покалеченную руку кивала медицина, а я им говорю – не помеха рука, я этой рукой сразу после войны империалистической и Гражданской пахать да косить начал в колхозном хозяйстве и управлялся не хуже других. И сейчас половчее молодых, клинком и берданкой владею. Да разве им докажешь… Они смотрят только на букву закона, а не на человека, – ворчал старик.

– Вот видите, батя, и нам несправедливо отказали, зря отказали, – подзадоривали Назар и Василий расходившегося Дениса Ивановича.

– Куда вам? Вы сопливые ещё, – гневно обрывал Денис Иванович неугомонных ребят, которых считал мальчишками и жалел по-отцовски.

Но вот с тех пор прошло почти полгода. По восемнадцати исполнилось Назарке и Васюте. И вот они мобилизованы, едут навстречу неизвестности. Но, конечно, сразу в бой их не бросят, подучат малость, а там что Бог даст.

Тяжко вздыхал Денис Иванович. И без того пасмурный день казался померкшим.

Забыл старый казак о том, как сам, когда был в таком возрасте, как Назар, в начале японской войны в девятьсот пятом году без ведома родителей уехал к дядьке на Кубань, а там увязался за дивизионом казаков, отправляемых на фронт. Не раз ему пришлось понюхать поpox самурайского образца. Со штыковой раной уполз он от твердынь павшего Порт-Артура. В германскую в четырнадцатом с пулевой раной в груди вытащили его из окопа под Брестом. И в девятнадцатом в Гражданскую крепко посекли клинком деникинские «добровольцы». Однако жив остался, видимо, не суждена была смерть на поле брани…

Да и война была тогда не то что теперешняя. Вильгельм, прежде чем пойти на Русь, объявил, что идёт войной, а Гитлер вроде бы договор заключал, заверил в добронамерении и вдруг по-воровски, как разбойник, среди тёмной ночи напал. И вот берут чохом города и сёла наши, того и гляди и до этих мест доберутся. Неужели Россия настолько ослабла, что не найдёт в себе силы, способной противостоять ворогу. И неужели Назар, Василий и все те хлопцы-новобранцы и добрые казаки полягут, не устояв перед железной лавиной фашистов?

Подобные думы тяготили душу старого казака не только теперь – после проводов ребят на фронт, а с самых первых дней войны. И казалось ему, что гнетущая тревога навечно поселилась в его душе. Одним он был доволен, что успел до мобилизации женить и Назара, и Василия. А ведь ребята и не помышляли о женитьбе. Хорошо, что надоумил.

Жизнь в станице – не то что в городе. Здесь каждый на виду как на ладони. Ничто не скроется от глаз людских. Потому само собою получается, что надзор за молодёжью устанавливается постоянный.

Пока парни и девки гуляют, как говорится, гуртом, на них мало обращают внимание, а если начинают пароваться да уединяться, тут начинается суд и пересуд – одобрение или осуждение старших.

Когда Дарья Даниловна и Денис Иванович узнали о том, что Назар стал обхаживать Дуняшу, дочь зажиточной вдовы, а Василий – Анку, такую же, как сам, сироту, препятствовать не стали. Дарья Даниловна и не думала о женитьбе юношей, а Денис Иванович, как узнал, сразу заявил:

– Значит, будем женить хлопцев.

– Да ты что, в своём уме? – воскликнула старуха.

– А что особенного? – ответил старик.

– Так ведь малы ещё хлопцы.

– Хорошенькое дело малы… Не сегодня завтра в солдаты заберут, как мужчин-воинов, взрослыми посчитают, а ты говоришь, малы, – возразил Денис Иванович и напомнил жене: – А сколько тебе было годков, когда прижималась ко мне за гумном в ночь под Ивана Купалу. Помнишь, как, перепрыгивая через костёр, ты подпалила юбку, а я погасил её и увлёк тебя в темень.

– Ох, Денис, и памятливый же ты, усё помнишь, – засмущалась Дарья Даниловна, но всё же уточнила факт: – Целоваться-то ты начал первым…

– Не будем, жинка, спорить, не об нас речь, о сынках наших.

– Да кто же их зарегистрирует прежде времени, теперь ведь всё по закону. Это не то что раньше. В церкви венчали по одному виду, не уточняя годков, – стала рассуждать Дарья Даниловна.

– Оно-то верно, но и эти новые законы, как говорится, что дышло, куда повернут, там и вышло. А любовь, ежели она настоящая, никаких законов не признаёт. В таких случаях, чтоб оградить от греха, лучше благословить на семейный союз. Знаешь, жинка, уж коли познали хлопцы сладость поцелуя, пусть вкусят и греховный хмель любви до конца. А то заберут их да бросят в проклятое пекло побоища, и вспомнить хлопчикам будет нечего в часы отбоя или привала. Окромя того, законные жинки понадёжнее в ожидании, чем девки-зазнобы.

– Но ведь не зарегистрируют их, а венчаться парни не захотят, потому что комсомольцы, – повторила старуха.

– Да ты, жинка, не беспокойся, я пробью это дело, потому как положение военное, особое, значит, и причину выставлю уважительную.

– Какую причину? – поинтересовалась Дарья Даниловна.

– Ну, скажем, насчёт Василия такую, что одинок он, не на кого бросить двор и хозяйство, всё может прахом пойти без хозяйки. А что касается нашего Назара, то тоже уважить должны, потому как я не годен к строевой, немощный, значит, и ты старая, уход требуется за нами. А сын единственный. Так и заявлю: ежели мобилизуете, кто будет присматривать за нами? Значит, и в нашем хозяйстве нужна молодая рука и присмотр.

– Ну что ж, вроде бы и верно. Воля твоя, Денис, ты голова над семьёй, как порешишь, нехай так и будет, – согласилась Дарья Даниловна. Потом, помолчав немного, посмотрела с умилением на своего повелителя и добавила: – Ох, Денисушка, и справди ты хорошо придумал, поженить хлопцев, нехай поживут по-семейному, пока призовут, а там, ежели Бог даст, закончится война, да воротятся до дому Назар и Василий, а им жёнки первеньких поднесут на радость.

Морось постепенно превратилась в мелкий дождь. Денис Иванович ускорил шаг, за ним поспешили и остальные. Когда семья Чумаковых, свернув за угол, пошла по своей улице, до слуха вдруг донеслось одинокое завывание, скорее похожее на голос волчицы, тоскующей в ночи.

Денис Иванович остановился, прислушался.

– Где-то стряслась беда, кажется, в нашей стороне, – сказал он и поспешил в ту сторону.

Через некоторое время встревоженная семья Чумаковых увидела людей, бегущих к дому Настеньки.

Новый дом, поставленный перед самым началом войны на противоположной стороне улицы, прямо перед отличавшейся добротностью хатой Чумаковых, тоже был заметен издали.

– Что же могло случиться? Ведь Настенька с Аришкой были на станции, – прошептала Дарья Даниловна.

– А вчера она получила письмо с фронта от Степана. Сама Настенька сказывала, – добавила Дуняша.

– Письмо могло прийти вчера, а похоронка – сегодня, – упавшим голосом произнёс Денис Иванович.

– Тьфу, тьфу! Упаси Господи! Не говорил бы вслух такое, – недовольно глянув на мужа, сказала Дарья Даниловна.

– Эх, жинка, жинка, да я такого врагу не пожелаю, а оттого, что не скажу вслух, тоже не утаится несчастье, ежели оно случилось.

Анка с Дуняшей и Марья с Ольгой, оставив позади стариков, побежали к дому Понамарёвых. Калитка дома была распахнута. Во дворе и хате толпились встревоженные бабы. Вбежав, Анка и Дуняша увидели Настеньку с обезумевшими от ужаса глазами на бескровном лице. Оглядывая входивших, она издала душераздирающий крик и запричитала:

– Ой, Степанушка ты мой родненький, да на кого же ты покинул меня и малых дочушек. Видно, ты в лиху годину начал ставить хату новую!

Да кто же позарился на счастье моё? Да муженёк ты мой ненаглядный! Да хозяин ты наш неустанный! Где же ты сложил свою головушку? Кто прикрыл твои глазоньки? Кто омыл тебя слезами горькими? И за что я так Богом наказана? За какие грехи мукам предана? Люди добрые, что же делать мне? Ой, ой, ой, страшна беда, бабоньки!

Выкрикивая эти слова, Настенька начала рвать распущенные волосы, царапать лицо своё до крови и, всплеснув руками, словно надломленными крыльями, с силой ударила по бёдрам своим.

Женщины поочерёдно подходили к ней, рыдая, обнимали несчастную и отходили, уступая место другим. Когда Настенька, у которой от крика охрип голос, переставала кричать, одна из женщин, считавшаяся искусной плакальщицей, продолжала жалобную заплачку:

Ой, Степанушка, сокол загнанный,
                           кто разлучник твой?
Почему же ты в свой последний час
                           не прислал коня молодой вдове?..
Чтоб поведал он весть недобрую,
                           что женился ты на другой жене!
В стороне чужой с лиходейкой той
                           вас сосватала сабля острая…
Уж не тесен ли в два аршина дом?
Взяв в приданое степь бескрайнюю,
                           поселился ты во земле сырой.

Завывающий голос плакальщицы звучал так трогательно, что во время каждой паузы женщины захлебывались от рыданий, а Настенька валилась без чувств.

Перепуганные дети – полуторагодовалая Катюша и трёхлетняя Ксюша, глядя на бесчувственную мать, ревели. Дарья Даниловна подошла к ним, взяла младшую на руки, среднюю за руку и, подойдя с ними к старшей дочери своей, сказала:

– На, уведи их.

А старшенькая – шестилетняя Маняша, стоя у окна, вертела в руке небольшую, серую, квадратной формы бумажку и, заикаясь, говорила:

– Невиноватая я, это дяденька почтальон принёс, дал мне и сказал – отдай мамке, а сам убёг.

Анка подошла к Маняше, глянула на стандартный листик и прочла роковое слово: «Извещение».

– Невиноватая я, – повторяла девочка, поглядывая то на бумажку, то на мать, то на окружающих, которые не обращали на неё никакого внимания.

Плакали все. Одни тихо, с содроганием в сердце, думая, что и им не избежать подобной участи. Другие громко, вспоминая своих, сложивших головы ранее. По сочувствию и доброте душевной плакали и те, кому не грозила утрата, у кого не было мобилизованных. Лишь одна Ариша сидела нахохлившись, как беркут, и из-под нахмуренных чёрных, широких бровей поглядывала на происходящее, отчуждённо, холодно.

Довга Ариша – так нарекли Арину Гусакову досужие станичные выдумщики за высоченный рост. С годами Аришка раздалась и вширь, а стало быть, и силой физической обладала недюжинной. И потому любящие поострить старые казаки стали величать её Аришкой Поддубной, помня известного и прославленного силищей русского богатыря Ивана Поддубного. Аришка не серчала, напротив, принимала шутки всерьёз и относила их на счёт собственных достоинств, не сомневаясь в своём превосходстве над остальными во всех отношениях, даже умственном, хотя последним качеством она была немного обойдена Богом. И ещё с «амурными» делами у неё ничего не получалось смолоду. Не сватались к ней женихи. Да и удивляться не приходилось. Кто мог в те времена предвоенные, нелёгкие рискнуть на такой семейный союз? И потому, не смягчённая жаркими мужскими ласками, не сдобренная нежным чувством материнства, окончательно огрубела внешне и очерствела душой довга Ариша.

Мать её, Степанида Пантелеевна, как всякая мать, не замечала недостатки детища, лишь только сокрушённо качала головой и, тяжко вздыхая, говорила кумушкам:

– Не ко времени породила я на свет свою Аринушку. В добрые старые времена, когда женщин выбирали не сынки, а умные родители, моя Аринушка не имела бы отбоя от сватов. Тогда настоящие хозяева-хлеборобы знали цену такой девки. А теперь чёрт-те что делается у тех колхозах. Усе люди хозяева, а толку чёрт ма, некуда приложить силу такой дивчины. Усё делают машинами. Запустят тот трактор на поля и гойдают, пользы людям никакой, а земле сильные руки нужны…

– Та она ж у тебя не дюже охочая робыть, – подмечали приятельницы, и тогда Степанида Пантелеевна без возражений умолкала.

…Удручённая своим горем, чужой бедой, усталая и голодная, вошла Анка в свою опустевшую хату и, скинув пальто, бросилась на кровать. Уткнувшись лицом в подушку, она дала волю слезам. То навзрыд плакала, да так, что сотрясались плечи от стеснения в груди, то, повернувшись на спину, глотая воздух широко открытым ртом, как задыхающаяся рыба, застывала, уставившись в темень потолка. Неудержимые тёплые слёзы продолжали струиться из глаз.

Вечерний мрак комнаты давил на неё невесомой гнетущей тяжестью. Анка почувствовала озноб, привстала, вытащила из-под себя одеяло, укрылась. Но легче от этого не стало. Лихорадочная дрожь, начиная с пальцев рук, подкрадывалась к спине и тысячами мурашек сбегала вниз до самых ступней. Отшвырнув одеяло, она вскочила с постели и долго шарила руками по припечку, ища спички.

Потом вспомнила, что положила их на шибер, потянулась к нему, не удержалась и чуть не упала. Соскользнувшей рукой столкнула черепичный горшок с закваской. Он упал и больно ушиб ногу. Анка присела, потёрла ушибленную стопу и снова зарыдала, опустив голову на согнутые колени. Когда опять стало трясти от холода, она поднялась, взяла спичечную коробку, разожгла печь, в которой были заготовлены использованные клочки бумаги, мелкие щепки для розжига и дровишки. Когда вспыхнувшее пламя осветило комнату, Анка завесила окна маскировочными занавесками из чёрной бязи, зажгла лампу и села на табурет спиной к открытой духовке. На душе полегчало. В её памяти стали возникать образы давно умерших отца, матери, боль утраты которых как никогда остро она ощутила теперь в полном одиночестве.

Потом она представила себе едущих в поезде Василия и Назара. Всё-таки им среди таких же, как они, гораздо легче в эти минуты, чем ей, подумала Анка. Куда их везут, что ждёт впереди – там, где лютует смерть? От одной мысли, что поезд, в котором едет её Василий, могут разбомбить вражеские самолёты или, брошенный на передовую, он погибнет в схватке, ей опять стало не по себе. Она поднялась, выпила воды, походила по комнате, подбросила дров в печь и снова села возле духовки. Грустные думы увлекли её в ту сторону, к тому вагону, в котором ехал Василий. Что он теперь делает? Думает ли о ней или уснул на твёрдом тряском полу пульмана? Напишет ли с дороги? А ведь обещал писать каждый день. Теперь она будет, как и другие солдатки, ждать весточки, дарящие бабам минутную радость. Интересно, о чём он будет писать? Ну, конечно же, прежде всего о том, что любит, скучает, обучается воинскому делу, припишет приветы Чумаковым. Тут её мысли перенеслись на соседей.

Денис Иванович – всё же добрый казак и душевный человек. А для Василия был не хуже отца родного. И Назар для Василия что брат кровный. Родились в один год, росли вместе, в школу пошли в один класс, окончили семилетку, опять же вдвоём стали работать в колхозе помощниками тракториста. А в последние полгода, когда трактористов мобилизовали на фронт, сами стали управлять машинами.

Тринадцати лет остался Василий без отца и матери, без братьев и сестёр, один-одинёшенек. Что бы он делал, если бы не Чумаковы?

Недаром же говорят, что лучше иметь хорошего соседа, чем плохих родственников вдалеке. Не на словах, а на деле заменили ему Чумаковы отца и мать. Это они – Денис Иванович и Дарья Даниловна надумали женить Василия, а заодно и своего Назара. И хорошо сделали. Как ни говори, а к женатым отношение не такое, как к холостякам. Все – Анка, Василий, Назар и Дуняша – были одного года, только девчата моложе на несколько месяцев.

Родители Назара жили зажиточно. Денис Иванович мужик работящий и мастер на все руки. И дом выстроил сам, даже плотников со стороны не нанимал. Мебель и ту сделал собственными руками, да такую добротную и красивую, что лучшие столяры приходили полюбоваться. Хата Кочетов была обыкновенной саманной мазанкой под соломенной крышей, которая досталась Николаю Кочету от родителей. Сам Николай Кочет смолоду рос болезненным, зарабатывал мало, так что семья в три человека едва сводила концы с концами. За четыре с лишним года до начала войны муж, а затем и жена Кочета покинули этот свет, оставив подростка Василия на попечение добрых соседей.

Анка тоже росла сиротой. Родителей она потеряла в раннем детстве. Воспитывалась у одинокой тётки по матери, в нужде и бедности. Дуняша росла по-другому. Жила она побогаче, хоть и без отца, но с родной матерью, которая умела скупать ходовые товары и выгодно продавать. Да и покойный отец Дуняши тоже был человек мастеровой – жестянщик, отдавший Богу душу за несколько лет до начала войны, кое-что оставил своей жене и дочери.

Кругленькая, румяная, весёлая и говорливая, любившая попеть и поплясать, Дуняша верховодила на вечеринках. Она сама охмурила тихого, застенчивого красавчика Назара и стала уводить до соловья! Станичные девчата говорили, что Василий – балагур и весельчак – больше подходит Дуняше. А он почему-то выбрал именно её – Анку, пугливую и одетую хуже Дуняши и других девчонок. Потому, видимо, что сам Василь, хлебнув сиротской доли, жалел её, безродную, и полюбил за то, что чаровать она могла не хуже других – своей статностью, белым личиком и русой косой. Дружба гуртовая вскоре была оставлена. Друзья и подружки стали ходить по вечерам вчетвером, а затем начали отделяться попарно. В станицах такое поведение считают серьёзным и торопятся перевести на законные основания.

Вспомнила Анка и тот жаркий августовский воскресный день, когда Чумаковы прислали сватов с белыми рушниками через плечо. Анкина тётушка была заранее предупреждена. И потому она, как положено для желанных гостей, зажарила петуха с курицей – традиционное блюдо.

Тётка и сама причепурилась, и принарядила Анку, приготовила новенькие рушники с кружевами и вышитыми красными нитками петухами по краям. Когда вошли сваты, тётушка, помнившая старые обряды, вышла навстречу и поклонилась в пояс. Потом откинула голову, сложила руки на груди и, словно невиданным пришельцам, задала вопросы:

– Откудова вы родом будете? К какому племени относитесь? Из какого царства-государства явились?

– Мы из царства малоросского, разудалые охотники, заприметили кунью каменную, к вам пришли по следу свежему, – сказал, выступив вперёд, один из сватов.

– За куницу ту серебром ли дать, сто вершков холста или золото? – спросил второй сват.

– Нам не надобно злата красного, серебра и холста не требуем. Отдадим мы вам нашу голубку за бесценное слово доброе, – ответила тётушка и пригласила посланцев жениховых в комнату. Здесь сваты и тётка обменялись рушниками, поднесёнными со стороны невесты. Рушниками сваты перевязались через плечо и уселись за стол. Это значило, что сватовство состоялось. В противном случае родители невесты должны были вынести сватам, вошедшим во двор, кавун или тыкву. Когда гости принялись за еду, тётушка моргнула Анке, сидевшей в углу с подружками. Это означало, что Анка должна запеть грустную песню с причитаниями по умершим отцу и матери. Слова этой старообрядческой песни тётушка заставила выучить Анку заранее. Но Анка, несмотря на моргания и кивки тётушки, застеснялась. Тогда тётка запела сама:

Ни в уме было, ни в разуме,
В помышлении того не было,
Что дивчине да замуж идти.

В сельсовете поначалу произошла загвоздка, не хотели молодых регистрировать по причине несовершеннолетия. Но Денису Ивановичу в конце концов удалось уговорить председателя, убедить в необходимости женитьбы, в особенности Василия.

Свадьбу решили сыграть одну на двоих парней, потому что не на что было её устраивать Василию, а вместе с Назаром задарма выходило. Свадьба та имела одно только название. Не до веселья было людям. А ежели оно у кого и было, прорывалось наружу, то тут же, спохватившись, гасили смех, стараясь не показать радость тем, на кого постоянно давил гнёт войны.