Loe raamatut: «Тайная тетрадь»

Салам, читатель!

Так уж сложилось, что мы тут встретились. Ты не поверишь, я не планировал эту встречу, но судьбе было так угодно. Что ж, буду откровенным. Книга, которую ты держишь в руках – не только плод моего воображения, сплав ностальгии, детских воспоминаний и острой тоски по любимым и ушедшим. Может быть, она так и начиналась, но с каждой написанной главой я все яснее чувствовал, как сквозь строчки прорывается мир моего Джурмута с его людьми и шайтанами, орлами и кавтарами, джинами и животными. Поэтому я не вижу надобности сохранять хронологию событий и выстраивать четкую структуру с логической связью между повествованиями. Какая может быть четкая линия и логика там, где люди и джины творят, что хотят? Я не могу их призвать к порядку. И ты, читатель, не смог бы. Собеседники у меня были самые разные, а главный среди них – Исмаил из аула Салда общества Джурмут, мой ныне покойный отец. Его памяти и посвящаю я эту книгу. Но был еще один собеседник. Тот, чей голос я со временем научился различать среди всех прочих. Именно он заставлял меня размещать рассказ в рассказе, а тот еще в одном и всюду говорить от первого лица, из-за чего порой тяжело разобрать, кто тут рассказчик и чья звучит история. Этот собеседник – сам Древний Джурмут, это он через нас всех, через моего отца, тетю, моих старших сестер, через моих родных, знакомых и через меня самого рассказывает о себе. Потому что как бы далеко мы ни уехали, увозим его с собой. Где бы ни жили, останемся его частью. В наших жилах течет общая кровь. Для себя, для близких и для тех, кто способен слышать голос этой крови, я и написал эту книгу.

С уважением, автор.

Детство

Первая печаль и знакомство со смертью

…До школы, в раннем детстве я рос счастливым мальчиком. Отец меня баловал как младшего – только я в семье мог возразить ему. Была сплошная радость, я и не знал иной жизни, кроме той, где улыбки, подарки, похвалы и слова о том, какой я замечательный мальчик. А затем у меня появился младший брат, он был очень подвижным, беспокойным мальчиком. Помню, как я играл с ним, когда он был в колыбели, как мы радовались, когда он начал делать первые шаги, ходить, выговаривать первые слова.

Потом случился несчастный случай. Мама пошла по вызову скорой медпомощи в другой аул, а его оставила с сестрой-школьницей. Та на мгновение отвлеклась, двухлетний мальчик дёрнул за шнур кипящий чайник и опрокинул на себя. Его ожоги долго лечили. Помню, мама всё время делала ему уколы. Он плакал. Я маму уговаривал не делать, мол, ему больно. Мне объясняли, что ему ещё больнее будет, если не делать. Как я понимаю сейчас, ему никак не могли сбить температуру.

Была зима. В одну из ночей братишка, не умолкая, плакал; мама, не покидавшая его ни на минуту, никак не могла его успокоить. Отца не было дома, кажется, уехал то ли в город, то ли в райцентр по служебным делам. Я проснулся от плача, из-под одеяла смотрел, как мама ласкала братишку, произносила разные добрые слова, чтобы его успокоить. Через мгновение голос мамы пропал, а плач усилился. Вижу, мама головой уткнулась в брата и тихонько плачет, чтобы мы не слышали.

Почему-то я боялся шевельнуться и думал, что мама ещё сильнее заплачет, если увидит, что я не сплю. Не помню, как я заснул, помню только, что, когда проснулся, в доме никого не было. Братья и сёстры куда-то вышли, мама, наверное, возилась со скотиной, только братик в углу комнаты на небольшой тахте лежит. Я подошёл. Вместо красивого, с большими чёрными глазами братика я увидел другого ребёнка. Впалые глаза, от круглых щёчек ничего не осталось, губы ссохлись как у старичка, и на них желтоватый налёт. Он не плакал. Только часто-часто дышал, и в груди у него что-то хрипело.

К вечеру вернулся отец. Они с матерью что-то долго обсуждали тихими голосами. Света не было. Помню почти раскалённую печь, тёплую комнату и отца с мамой, сидящих над больным ребёнком. Тени прыгали, искажая их лица, то превращали в маску страдания, то растягивали в страшном нечеловеческом смехе.

Когда я проснулся, комната была полна народа. Все что-то говорили, иногда перебивали друг друга, хотя и не ссорились. Я не мог разобрать ни одного слова, слышал только гул чужих голосов. Отца и мамы не было в комнате. И тахта, где обычно лежал больной братик, была прибрана.

Во дворе нашего дома отец и ещё один мужик резали козла с большими рогами сероватого цвета. Их лица были мрачные. Чуть дальше от них пылал костёр, и двое мужчин прилаживали над огнём большую кастрюлю. Вместе со сверстниками я бегал вокруг костра – мы все были голодны, хотели мяса и ждали, когда же сварится. Но полной радости у меня не было. Беспокоили две мысли: почему брата нет там, где он всегда лежал, и где мама?

Через какое-то время в наш дом направилась группа мужчин. Они вошли, и почти сразу в доме, где только что было настолько тихо, что он казался пустым, забормотали – всё громче и громче, потом заплакали; кто-то вдруг забился, закричал, будто хотел расшатать стены. Вскоре дверь снова открылась, и из дома вышли мужчины. У них были лица людей, которые страшно хотят сейчас оказаться совсем в другом месте. В проёме распахнутой двери я увидел маму. За плечи и за руки её удерживали несколько женщин, уговаривая вернуться в дом, а она рвалась вслед за мужчинами, быстрыми шагами удалявшимися по узкой аульской улочке. Кто-то из мужчин остановился и, обернувшись, прикрикнул на женщин. Только тогда я рассмотрел: впереди шёл отец и в руках у него было что-то, завёрнутое в жёлтое одеяло.

Детвора побежала по улице за мужчинами, женщины увели в дом мою плачущую маму. А я стоял посреди пустой улицы и не знал: за детьми бежать или к маме идти. Не пошёл ни к кому. Побежал в сарайчик соседей, сел на бревно и заплакал навзрыд. Я плакал обо всём сразу. О маме, которая так громко кричала. О том страшном, что увидел в лице отца, утром резавшего козла. О козле, который хрипел и бился в его руках. И о себе, маленьком, ничего не понимающем, но чувствующем: случилась беда.

Долго я сидел и плакал в том сарае. Руки замёрзли, ноги замёрзли. Меня никто не искал. Да никто и не видел, куда я пошёл.

Дальше помню урывками. Старую женщину рядом с собой. Как она за руку ведёт меня домой. Наш дом, где много людей и вся сельская детвора сидит на полу, жуёт хлеб с мясом. Ещё одну женщину в чёрном, она большим черпаком наливала детям горячий бульон. Другую комнату, где за столом сидят мужчины и отец с ними.

Я никак не мог понять: почему, когда моя мама плачет, весь аул у нас кушает, а дети радуются и шумят? Меня посадили в углу, налили бульон и дали хлеб. Я был очень голоден, точнее, должен был быть голоден, но еда утратила вкус. Я вяло жевал хлеб, когда меня позвали к маме. В полутёмной комнате сидели, как мне показалось, все женщины аула. Мама молча встала мне навстречу, обняла, посадила возле себя. Она с большим трудом сдерживала слёзы:

– Ты покушал?

– Да… А наш Эльдар где? – начал я, но замолчал, посмотрел на маму, и мы вместе заплакали.

Заплакали и женщины. Там, в тёплой комнате, я и заснул возле мамы. На следующее утро первым делом побежал посмотреть на тахту, где лежал больной брат. Там было убрано. Во дворе девочка лет восьми сказала мне:

– Ваш Эльдар умер… его похоронили… твой папа его похоронил… вон там он… – она указала пальцем в сторону кладбища…

Первые воспоминания

Самое раннее воспоминание детства – это день, когда отец купил новый холодильник. Ясно помню, как я ходил вокруг него. Мне было очень любопытно. Особенно удивило, когда загорелась лампочка внутри. Полочек не было, их сняли, когда холодильник несли домой, чтобы они не попадали. Я был очень рад, в холодильнике горел свет, я забрался внутрь, и отец сказал, что это мой дом. И вдруг дверь закрылась. Свет потух. Я оказался в полной темноте. Мои слабые детские ручки, как могли, толкали дверцу, но она не открывалась. Я плакал, бился, кричал, но и голос мой был пленником, как и я, даже его не выпускала проклятая дверь! А потом она вдруг отворилась, я выпал, мой крик вырвался наружу и мгновенно заполнил весь дом, каждую его комнату, каждый закуток. Вбежала бледная мама, кинулась ко мне. Как оказалось, старшему брату надоело слышать, что это мой дом, он закрыл дверцу и держал. Сиди, мол, там, если твой. За что получил от мамы прутом по спине.

Ещё помню, как маленький я пошёл на каток. Был большой снег и блестящий каток изо льда, я с трудом ходил по нему и падал всё время. Сестра забрала домой, посадила меня у печи и дала горячую печёную картофелину. Мама пришла и схватила тёплыми ладонями мои замёрзшие щёчки, накричала за то, что долго был на улице, и уложила спать. Старшая сестра легла рядом со мной, укрыла нас одеялом с головой и там, в темноте, чужим хриплым голосом запела песенку старого медведя на джурмутском диалекте аварского языка:

Дун хIерлъила, хIаликълъила,

Рас хIулила, са бихьала,

Гьубил кьомоб – басанлаб къо,

Салибаза – чихIарлаб къо,

ГIесенал жал – чIамулеб къо,

ЧIахIаял жал – хъамулеб къо

Айла, майла мигIил гIоооор…

В переводе на русский это звучит примерно так:

Постарел я, стал немощным,

Волосы выпали, да и клыки поредели,

Был день танца на крыше мельницы,

Вырывал из земли корни деревьев.

Мелкую живность грыз разом,

Крупную забирал к себе в берлогу.

Да протекут ныне реки слёз,

И нет возвращения молодости…

Сестра пела во мраке эту песню, пела низким чужим голосом, а перед моими глазами мелькали картины: мельница, лес, старый медведь, я сам оказывался в каком-то загадочном мире и начинал бояться под одеялом. И, когда страха становилось уже очень много, сестра громко выкрикивала припев «айла, майла мигIил гIо-о‑ор» и сбрасывала одеяло. Радовался бесконечно, что спасся от медведя, от этих страшных картин, что увидел свет. И вот засыпаю я после песенки сестры и вижу во сне себя в тёмном лесу. Иду я по узкой тропе, а ей конца нет. Вдруг появляется старый медведь с высунутым языком и идёт ко мне. Я убегаю и прячусь под деревом, чтобы не заметил, а он подбирается всё ближе и ближе. Я делаю вид, что сплю, медведь всё подходит, я чувствую его ворчание и дыхание… и тут медведь наклонился и коснулся языком моего лица…

«Он весь вспотел! Говорила я вам не выпускать его на улицу?», – ругает мама домашних. Она вытирает мне лицо, а я всё не могу разобрать, мама это или я в объятиях медведя до сих пор. Обрадовался, когда понял, что всё же мама, хотя она, когда наказывала за баловство и сердилась, сама становилась, как медведь. Я её так и называл. Отец и домашние смеялись, сама мама тоже принимала это вполне нормально, видимо, нравилась ей такая роль в семье. Так и рос в ауле со своими радостями, печалями и надеждами. И со своими страхами, конечно. Природа их могла быть разной, но первое, что они делали со мной – отсекали от всего родного и знакомого, будто в мире остался только я и не от кого ждать спасения. Когда с плоской крыши перед отцовским домом смотрел на вершины дальних гор, мне казалось, что за той вот горой всё обрывается в бездну и там кончается мир. Это пугало. Это было трудно уложить в голове. В мире всё должно было быть предельно ясно. Медведи – в лесу, волки и туры – в горах, лиса – где-то в норе. Были ещё кавтары. Говорили, что иногда вечером возле фермы раздаётся плач, переходящий в истеричный смех, а потом обратно в плач. И что именно такие голоса бывают у кавтаров.

Больше всего я боялся, и дрожь по телу проходила, когда рассказывали, как кавтары убивают своих жертв.

– Ты знаешь, как кавтар убивает? – сказал однажды старший брат. – Они, как волки и медведи, не грызут. Они ловят человека и начинают щекотать живот, ты смеёшься и смеёшься и не можешь остановиться. В это время кавтар смотрит тебе в глаза и смеётся сам тоже. Твой смех глушит смех кавтара. Вот так смеются, потом от смеха задыхаются и умирают люди, попавшие в руки кавтара. И, когда их находят, все они бывают с улыбающимися лицами.

Как я в школу пошёл

Была осень 1979 года. Я пошёл в подготовительный класс Салдинской начальной школы. С раннего утра мама меня искупала, надела на меня молочного цвета рубашку и лёгкий, из тонкой ткани пиджак с вышитым на нагрудном кармане значком октябрёнка с портретом юного Володи Ульянова. Дала тетрадку с ручкой и отправила в школу.

Был яркий солнечный день, и каждый встречный односельчанин шутками, смехом провожал меня. Я сел за первую парту, хотел стать отличником, мотивация была серьёзная.

Оказалось, непросто это, и не получилось – ужасно рисовал и математику не любил.

В классе у нас было шесть мальчиков и четыре девочки. Преподавать к нам в подкласс пришёл мужчина средних лет, он играл на зурне во время сельских свадеб и других торжеств. Я удивился, когда увидел его в роли учителя; кажется, и сам он ещё месяц назад не представлял такого поворота. Но к сентябрю выяснилось, что учителей не хватает, и он стал преподавать нашему классу.

Он следил, чтобы мы правильно сидели за партой, учил, как класть руки на стол, объяснял, что нельзя толкаться, разговаривать, шуметь, что надо внимательно слушать его. Он был добрый и хороший человек, и учитель, кажется, неплохой был – с юмором, мог детей расположить к себе. Но я с трудом понимал, что он говорил. Говорил он на аварском, но не на том, на котором мы в селе разговаривали, а на книжном, литературном аварском.

Книжный аварский я слышал от нескольких женщин, которые привозили на ишаках в аул женскую одежду на продажу, и дома на пластинке песни были на этом языке. Слушал песни, подпевал, но смысла не понимал. Русская речь не звучала у нас в горах, разве что по радио; правда, слышал я однажды, как отец говорил на русском с одним геологом и туристами, которые направлялись в Грузию. Телевизор тогда в горах не работал. Детских садиков тоже не было. Вот с таким багажом знаний начали мы изучение «великого и могучего» со слов: мама, хлеб, Родина, река, медведь и т. д.

Прошло два месяца, и нам на дом задали выучить целых два куплета стихотворения на русском. Выучу с большим трудом одну строчку и тут же забываю, мучаюсь с этим проклятым стихом. А ещё слова отца крепко в голове засели: «Ты должен учиться отлично!». Больше всего переживаю за это, не хочу его разочаровать. Время бежит, а я не могу выучить и одной строчки. Старший брат, ученик восьмого класса, прочитал один раз и наизусть рассказывает. Просит меня повторить за ним. Не получается – забываю. Он, насмехаясь, называет меня тупицей. Я плачу и скандалю с ним.

Заходит отец, я заплаканный с потрёпанной книжкой сижу у печки. Он подозвал меня к себе. Лёг на кровать, поправил подушку для себя, потом поднял меня, уложил рядом и спросил: «Что у тебя тут?» Я закрыл книжку, замолчал, отвёл глаза от стыда, тихонько заплакал. Подошёл брат и рассказал, что не получается у меня со стихом. Отец взял книгу, открыл на моём стихотворении и начал спрашивать смысл слов, их перевод. Выяснилось, что я не понимаю смысла ни одного слова. Он перевёл каждое слово, показал девчонку с книжкой на иллюстрации и объяснил, в чём смысл этого стиха.

Через полчаса я всё запомнил, этот стих я не могу забыть уже лет сорок:

«… Я спрятала куклу,

Играть не хочу.

Не буду играть –

Я буквы учу!

Из букв я сама

Составляю слова.

Сама прочитала:

«Трава и дрова.

Дрова на дворе

Трава на лугу».

Теперь, как большая,

Читать я могу…»

Гениальное стихотворение! Пришёл на урок, учитель спросил: «Кто выучил стихотворение?» В классе молчание, я неуверенно поднял руку. Вышел и рассказал. Зурнач в шоке, дети в недоумении от моего непрерывного русского, продолжительностью аж в целых три куплета. Получил первую пятёрку и сел за парту.

Прошла первая четверть учебного года. Мама поехала в райцентр отчёты сдавать, она работала заведующей фельдшерским пунктом. Отец тоже в отъезде. Учитель дал табель успеваемости и отправил на подпись к родителям. А у меня тройка по чистописанию (была такая дисциплина). Дал старшей сестре на подпись. Она посмотрела и швырнула табель в лицо: «Я троечникам подписи не ставлю…».

Поругался с ней и не знаю, что делать. Утром учитель потребует табель, а там нет подписи. Решил сам сделать подпись сестры, написал ужасным, корявым почерком «Зухра» и пошёл в школу. Учитель сразу узнал почерк на троечку по чистописанию, поругал, что это государственный документ, и пару раз дал указкой по голове. Дети одни злорадствовали, другие жалели юного преступника. Теперь я боялся, что зурнач расскажет это отцу. К счастью, он оказался благородным человеком, не рассказал.

Медвежьи «узлы»,

ночной выстрел и пир в Джурмуте

Я был под сильным впечатлением от рассказов и разного рода страшилок про кавтаров. Ещё брат напугал описанием, как кавтар убивает человека…

Была зима 1977 года. В том году весь Джурмут был в заложниках другого гостя, который, в отличие от джиннов и шайтанов, наносил серьёзные убытки джамаатам.

Однажды утром брат пришёл и говорит, что ночью медведь залез в наш сарай, одну овцу ранил, другую утащил с собой. Был такой медведь-шатун, который не залёг в зимнюю спячку, а ходил по аулам ночью и забирал овец. Все попытки выследить и настигнуть его были безуспешны – он исчезал. Медведь был очень хитёр и коварен – забирал овец именно из того аула, где не охраняли сараи в ту ночь.

Что только ни придумывали джурмутовцы, чтобы избавиться от него. Один додумался повесить коровью ляжку с капсюлем внутри, с капсюлем, которым взрывают скалы и твёрдый грунт. По замыслу охотника, капсюль должен был попасть под клык и разорвать медведя на куски. Медведь аккуратно съел мясо вместе с капсюлем; видимо, он не попал под клык, и взрыва не произошло. Охотники в очередной раз остались с носом.

Однажды в лунную зимнюю ночь к отцу пришли сельские ребята и сказали, что только что видели, как медведь перед аулом перешёл речку и куда-то направляется. Отец прямо со двора выстрелил наугад и так и не понял: попал или нет. А медведь потерялся в кустарнике возле речки. На следующее утро весь аул собрался вокруг убитого медведя. Там были стар и млад из нашего аула и пострадавшие от медведя из соседних. Выстрел оказался роковым для неуловимого шатуна. Прямо в голову. Один шутник по этому поводу сказал, что не мог Исмаил попасть в медведя с такого расстояния, скорее, медведь сам напал на пулю. В то утро у меня походка изменилась – я был безгранично горд за отца, который убил медведя одним выстрелом. Я не уставал рассказывать детям, какой меткий стрелок и храбрец мой отец. По обычаю Джурмута, шкуру забирает стрелок, мясо раздают всем причастным, а потом и всем желающим, если что-то останется. Ни одного куска мяса медведя джурмутовцы не оставили, всё разобрали люди, чтобы съесть его.

Для людей, скучающих долгими зимними вечерами, это было событием из ряда вон выходящим, праздник и пир на весь мир! Самое яркое – это «Си бугьи». Своего рода презентация добычи или трофея – как хотите. Медвежью голову насаживают на кол. Здоровый, крепкий молодой человек держит на плече кол с медвежьей головой мордой вперёд и идёт по аулу в окружении большой свиты, с ритуальным танцем и песней. Слева от него идёт другой джигит – с медвежьей шкурой и лапами на колу. Справа – сам охотник и его окружение. Мужчины хором перед каждой саклей поют:

Можер гIака чIвараб гьаб,

Можер хIама чIвараб гьаб,

Можер чахъу чIвараб гьаб,

Можер цIини чIвараб гьаб,

Жекъа гьаб жибгу чIвайла

Муж чIвази щолу боъли.

Аб чIварав бахIарчиги

Нежеа кьоров вугу…

О чём же песенка? Даю подстрочный перевод:

Вашу корову убил,

Вашего осла убил,

Вашу овцу он убил,

Ваших коз тоже убил,

Сегодня он сам убит,

Чтобы не шёл он на тебя.

А охотник – молодец –

В гостях сегодня у вас.

Выходит из дома хозяин, благодарит стрелка, поздравляет с успехом и даёт что-нибудь человеку с рюкзаком, который собирает подарки. Чаще всего это были чача кахетинская, сушёное мясо или колбаса; были случаи, когда давали деньги. Затем хозяин сакли и сам присоединялся к толпе, чтобы продолжить шествие в свите победителя. Когда обход всех хозяйств аула был завершён, толпа собиралась в доме охотника, где продолжалось веселье. Это было одно из самых ярких воспоминаний моего раннего детства.

Для мальчишки, который только начал познавать мир, это всё было продолжением снов и песен, и сказок сестры, и легенд, которые рассказывали старшие. Вот ходит по аулу медведь – огромный, косматый, опасный – и забирает барашков. Его убивают, и убивает не посторонний человек, а родной отец, который тут же сам будто бы входит в легенды. Я страшно гордился тем, что победил медведя мой отец. А если бы на его месте был кто-то другой, я легко доказал бы случайность выстрела и то, что мой отец лучше убил бы, чем тот.

Таковы дети в аулах, но какие они бывают здесь, в городе, никак не могу разобраться, хотя сам уже давно отец троих детей.

Дуа Маарухъ гимищ бехьри?

(Видел ли ты в горах буйвола?)

Когда мой дедушка по матери Абдурахимил Мухама из аула Чорода умер, я был маленький. Всего 10 лет от роду. Помню, как он осенью спускался с гор к Джурмуту с отарой овец, помню его голос, его молитвы, лучше всего помню, как собирались у него односельчане, чтобы слушать его рассказы о былых временах, снегопадах в горах и походах в Цор, о людях и событиях. Люди говорят, он был очень интересным рассказчиком. Когда он рассказывал о чём-то, слушатели будто видели живую картину событий, словно это происходит здесь и сейчас. Жаль, я мало что запомнил. Когда дедушка был жив, я был слишком маленьким для этих рассказов, когда его не стало, мне их заново пересказали старшие. С трудом смог восстановить две истории. Обе они про то, как словом можно защитить друга и уничтожить врага. Происходило это вот как.

В один пасмурный летний день в дедушкину дверь постучали. На пороге стоял худощавый мужчина средних лет, он спросил на закатальском диалекте:

– Это что за село, куда я попал?

– Это Чорода… Привяжи коня к столбу и заходи, тут разберёмся, – сказал дедушка и позвал гостя к себе. Приезжий был одет легко, да ещё и промок насквозь. Видно, человек пришёл с Цора, не знает горы и здешний климат. Дедушка дал одежду сухую, затопил печь, предложил гостю поесть и предоставил ночлег. Утром гость сказал, что нет ни одного знакомого человека в горах, а сам он прибыл сюда на отдых, подышать горским воздухом.

– Подыши, друг, сколько тебе дышится, воздух найдётся, горы кругом, да и проблем с жильём и едой тоже у нас нет, – сказал дедушка. Был гость у него недельки две, ходил к речке на рыбалку, собирал лекарственные травы и ягоды в лесу, гулял по аулу и знакомился с горцами. Через определённое время дед положил ему в хурджуны овечьего сыра, зарезал козлёнка, дал на дорогу мяса и провёл в Цор. Через несколько лет дедушка направился в тот же Цор, чтобы закупиться на зиму продуктами. Остановился у своего кунака Гъара Халила в Белоканах. Тот очень обрадовался приходу давнего друга, организовал застолье. Все, кто знал дедушку, собрались у Халила и интересовались житьём-бытьём в горах. Когда застолье было в разгаре, зашёл к ним тот самый дедушкин гость из Цора. Звали его Ширин. Он поздоровался со всеми и сел за стол. Дедушка начал интересоваться, как добрался гость до дома, всё ли у него хорошо. Ширин принялся рассказывать, какой у него крепкий дом, красивый сад и как ему хорошо живётся в Цоре. И тут же продолжил эмоционально:

– Зачем вы там, в горах, живёте? Там нормальные люди не поживут. Плохие дороги, суровый климат, маленькие неудобные дома. Как можно там жить?! Инжир не растёт там, овощей и фруктов нет, глупые люди… – сказал Ширин. Дедушке очень не понравилось, как какой-то каджар, который всего полдня проскакал верхом, потом трое суток не мог ходить по земле, говорит о горах и горцах. Но он промолчал – не хотелось ему нарушать горский этикет, затевать ссору. Когда Ширин повторно о горах нелестно начал отзываться, хозяин дома Халил вмешался в разговор и спросил:

– Ле, Ширин, ты там, в горах, хоть один гимищ (буйвол) видел?

– Нет – ответил Ширин.

– Гусей видел?

– Не бывают там гуси и буйволы, – ответил Ширин.

– Правильно, буйвол на первой же тропинке споткнётся, свалится с кручи и умрёт, гусь не сможет ходить, задохнётся и сдохнет. Это не их место. Они бывают тут, внизу, кувыркаются в грязи и едят, что подают. Там живут горные туры, которые свободно скачут по отвесным скалам и смотрят на мир со снежных вершин. А в небе парят гордые орлы и питаются кровью и свежим мясом. Они живут мало, но свободной и достойной жизнью. Ты зря туда пошёл, это не твоё место, ты живи тут с буйволами и гусями и не берись оценивать жизнь орлов, туров и людей, проживающих там достойную жизнь, – сказал Халил. Ширин замолк, а дедушка безгранично обрадовался мудрому и остроумному ответу своего кунака.

После этого у нас в Джурмуте появилось это выражение: «Дуа маарухъ гимищ бехьри?» («Ты в горах буйвола видел?»). И вопрос этот задаётся, если приезжие с равнины, из городов и Цора начинают плохо говорить о горах. А Ширин из Белоканов после этого всю жизнь приезжал в горы за сыром, мясом или мёдом. Но была у него одна черта: каждое лето себе искал нового кунака или новое село, чтобы остановиться в Джурмуте. А это по обычаям гор не очень хорошо, менять кунака. Да и по цорским обычаям это порицаемо, просто у человека был такой непостоянный характер, простим великодушно, у людей ведь разные пороки. А дедушка часто рассказывал про этот случай. Любил он горы и тех, кто разделял эту его любовь.

Мой дед и вор, который воровал своих овец

Мы с мамой из дома вышли на закате дня. Шли по тонкой заснеженной тропинке пешком в аул Чорода дедушку навестить. Мама шла быстрыми шагами, я с трудом поспевал за ней и чувствовал: её что-то тревожит. Поэтому, наверное, и болтал больше обычного, говорил про нашего быка, который должен весной победить всех сельских бычков, про коня-иноходца, которого отец купил в Камилухе, и как я на нём перешёл через Джурмут. Иногда спотыкался и падал лицом вниз в сугробы, которые намела метель на дорогах. Мама, кажется, не слушала меня. Если прерывался мой рассказ, оборачивалась, возвращалась, стряхивала с меня снег и шагала дальше. К дому дедушки мы подошли, когда уже стемнело. Мой всегда весёлый и добрый дедушка в лице изменился, он лежал и смотрел в потолок. Видно было: сильные боли не дают ему покоя. Когда я подошёл, он повернулся и, приложив свою горячую ладонь к моей покрасневшей от мороза щёчке, о чём-то спросил. Далее мама взялась за него: делала ему уколы, измеряла давление и всё время сидела возле деда.

Весёлый уютный дом сильно изменился. Бабушка всё время возле печки с едой возилась и рассказывала, как дед ночью не спал и мучился от боли. На стене большие белые часы без стекла тикали неустанно, мне казалось, они никогда раньше так часто и громко не тикали. В комнате деда было тепло. А за окнами стояла тёмная зимняя ночь, и ветер, словно раненый зверь, завывал и свистел сквозь щели веранды. На следующий день дедушку забрали на вертолёте в Махачкалу, говорили, что ему должны операцию сделать. И мама поехала с ним. В отцовском доме в с. Салда стало неуютно без мамы.

Долго не было мамы и деда. Когда уже наступил март, мне сказали, что в Чорода прилетел вертолёт и в нём были мой дед и мама. Радости не было конца, я побежал туда. Дом был полон людьми. Мама обняла меня, дедушка подозвал, посадил возле себя и погладил по голове. Мне показалось, что он стал другим человеком. Был выбрит, одет в какой-то свитер, который я ранее не видел, и разговаривал серьёзно и без шуток. Рассказывал, как ему сделали в Махачкале операцию, а после отправили в Каякент на восстановление.

– Я хотел вернуться после операции, но доктор сказал, что надо в грязелечебницу. Очень хорошие люди были со мной, много людей пришло навестить, было даже неудобно перед ними. Пришёл с подарками первый секретарь райкома Джаватхан Алиханов вместе с главным «тохтиром». Большой человек, занятый, зачем ему нужен старик из Джурмута? Они меня даже в Россию хотели отправить, где хорошие, дорогие курорты. Я отказался. «С моим русским языком нельзя в Россию», – сказал я им. В Азербайджан или Гуржистан если отправите, там я на уровне больших хакимов знаю языки, а вот с русским у меня очень плохо, не слышал ведь этот язык, кроме как сейчас в больнице.

В Каякенте деда разместили с тремя аварцами его возраста. Назначали им процедуры, воду, лечебную грязь, так и жили тихой санаторной жизнью. Там дед нашёл одного лъебелав из нашего района, говорил, очень набожный, порядочный был человек. Однажды вечером после ужина старики сели на лавочки в саду со своими разговорами. К ним подошёл молодой человек, поздоровался на аварском и начал расспрашивать.

– Ты откуда? – спросил он одного старика.

– Я лъебелав (тляратинский), – ответил тот.

– Когда был младше и жил в горах, сколько тлебелалских (тляратинских) овец похищали мы! Возле ратлубского моста есть поворот. Когда чабан отару гонит, ему не видно, что там сзади происходит. Он скроется за поворотом, а мы хватаем барашка и под кусты к речке! Никто нас ни разу не поймал, – начал хвастать молодой человек.

Старики-аварцы в полном недоумении молчали.

Тляратинец же сильно разозлился на молодого и начал кричать, что нормальные мужчины чужих барашков не воруют. Дед спокойно наблюдал за их спором, а потом обратился к своему другу.

– Ты почему с ним ругаешься? Он своровал своего барашка, этот барашек не наш.

– Как не наш? Он же говорит, что наши барашки, – возмутился старик.

– Не наш… Это его барашек. Зачем тебе то, что он говорит? Я же знаю, это его барашек. Когда Всевышний Аллах даёт нам ризкъи, среди них бывают и наши овцы, предписанные нам, и не наши. Там есть одна часть для медведя, для волка, для лисы, для шакала, для ворон и прочей живности вплоть до червей, это их удел. Есть также барашки, предназначенные для мелкого воришки, у которого нет имана, чтоб не воровать, и нет мужества, чтобы вырастить себе мясо честным путём, и живёт он на таком трусливом воровстве. Поэтому он делает то, что может делать, на другое он не способен, и это его удел. Не надо спорить с ним, пожалей его. Я в комнате деньги забыл, иначе я ему десять рублей дал бы сейчас. Вдобавок ко всему Аллах ещё умом обделил его, видишь, как он пришёл хвастать этим постыдным для нормального человека поступком. Иди, дорогой, воруй дальше. Всё, что достанется тебе, оно тебе предопределено Аллахом. Оно твоё, – сказал дед, обратившись к молодому.

Старики начали смеяться, а молодой резко встал, пробубнил что-то под нос и поспешно ушёл. После этого случая зауважали старики деда, все услышали, как старик отчитал глупца, что хвастал своими подвигами.