Кант. Биография

Кёнигсберг: «Подходящее место для расширения, знания о мире»?

Юность Канта характеризовалась разительным контрастом между любящим домом, где его поощряли и принимали, и суровой и мрачной школьной жизнью, где природные задатки по большей части подавлялись. Хотя и семья, и школа были религиозными, и более того – пиетистскими, контраст между ними был на редкость разителен. Канту повезло больше, чем некоторым его друзьям. Ему не нужно было жить во Фридерициануме, он мог сбегать по вечерам домой; и поскольку ему приходилось ежедневно преодолевать долгий путь по улицам Кёнигсберга, он узнал жизнь еще с одной стороны.

Кёнигсберг часто описывают как пустынный и изолированный «захолустный городок» Германии XVIII века или «пограничный город» Пруссии. И то и другое неверно. Кёнигсберг носил в каком-то смысле «островной» характер, будучи расположен в северо-восточном углу Пруссии возле русской границы, и ближе к Польше, чем к Западной Пруссии. И все же это был очень важный город. Основанный в 1255 году тевтонскими рыцарями, он присоединился к Ганзейскому союзу в 134° году и был столицей всей Пруссии до 1701 года. Когда родился Кант, Кёнигсберг был столицей только Восточной Пруссии, но все еще одним из трех или четырех самых важных городов королевства^[186]. Там оставалось значительное число правительственных учреждений, а также большой контингент военных. Расположенный в заливе Балтийского моря, он был важной торговой точкой, связывающей всю Восточную Европу с другими морскими портами Германии и Европы. В Кёнигсберге велись дела главным образом с Польшей, Литвой, Англией, Данией, Швецией и Россией. Основными товарами из Восточной Европы были зерно, конопля, лен, поташ, дерево, деготь, воск, кожа и шкуры, а с Запада— соль, рыба, сукно, цинк, свинец, медь, специи и южные фрукты^[187]. Оживленный портовый город, Кёнигсберг можно сравнить с Гамбургом и другими ганзейскими городами. Его главным соперником был Данциг.

Кёнигсберг рос на протяжении всего XVIII века. В 1706 году там проживало около 40000 жителей, в 1770 – около 50 000, а в 1786 – почти 56 000^[188]. Он также оставался одним из главных урбанистических центров королевства^[189]. Кёнигсберг был более прусским городом, чем большинство остальных городов Пруссии. Прусское государство все еще было слабым. В самом деле, большинство его жителей считали себя не «пруссаками», а скорее «берлинцами», «вестфальцами» или гражданами Клеве или Миндена. Кёнигсберг был исключением. Собственно говоря, единственными, кто заслуживал имя «пруссаков», были жители Кёнигсберга и окрестностей. Поскольку прусский король жил в Берлине, Кёнигсберг был теснее связан с Берлином, чем большинство других городов.

Длань короля простиралась далеко. Как можно увидеть по спору между пиетистами и ортодоксальными священниками, у Кёнигсберга были тесные связи и с Галле, и с Берлином. Более того, там находились некоторые важные учреждения Пруссии, и правительственные чиновники имели немалое влияние в городе. Фридрих Вильгельм I был набожным, но суровым монархом. Никто, кроме его армейских офицеров, не был застрахован от его палки. Он жестоко наказывал тех, кто, как он считал, плохо выполнял свой долг. Хотя Кёнигсберг был слишком далеко, чтобы действовать лично, декреты, указы и законы исполнялись здесь почти немедленно. Фридрих Вильгельм I разработал очень подробные правила почти для всего, от воспитания учеников и экзаменов в университетах до «обучения садовников, мельников, фонарщиков» и проповедников. Штрафы, которые он ввел, были иногда чрезмерными, иногда просто странными. Пастор, проповедовавший более часа, должен был заплатить два талера штрафа; любого, кто экспортировал сырую шерсть за границу, могли приговорить к виселице (потому что Пруссии был выгоден экспорт только обработанной шерсти). В 1731 году в Кёнигсберге повесили чиновника, взявшего небольшую сумму из бюджетных денег, хотя финансовое управление подало прошение о помиловании. Виселицу поставили прямо перед дворцом, дабы все чиновники могли ее видеть. Тело чиновника провисело там весь день, после чего его сняли и бросили за городские ворота на растерзание воронам^[190]. Еще одного чиновника сурово наказали за то, что он отказался переехать в другой город по приказу короля. Воинская повинность представляла собой постоянную угрозу молодым людям – особенно тем, кто был высокого роста.

Поскольку солдаты в Пруссии XVIII века жили в не бараках, а были расквартированы в жилых кварталах в различных частях города, они привлекали внимание и были источником постоянного раздражения. Новые рекруты требовались постоянно, и горожан иногда заставляли идти на армейскую службу. Порой рекрутеры вторгались в приходы во время воскресной службы и силой уводили самых высоких и сильных мужчин^[191]. Студенты университетов были от службы освобождены, но и они не чувствовали себя в безопасности.

Как легко можно было обойти указ против вербовки, показывает случай, произошедший со студентом юридического факультета Кёнигсбергского университета по имени Корн. 29 апреля 1729 года этого крепкого молодого человека схватили на кёнигсбергской улице, напоили крепким алкоголем, пока он не опьянел и не начал ругаться в присутствии «свидетелей», и затем зачислили в армию как правонарушителя^[192].

Большинство граждан Кёнигсберга ненавидели воинскую службу. Армейская дисциплина была суровой. Солдат жестоко избивали палками за малейшее нарушение правил и порядка. Прогнать через строй тридцать раз считалось нормальным наказанием для тех, кто перечил начальству «словами или рассуждениями»^[193]. Если же перечащий доставал оружие, это означало для него расстрел. За пьянство, если оно совершалось не на посту, не наказывали. Сам Кант, который не был сильным или высоким, не боялся вербовщиков, и все же у него, должно быть, было немало неприятного опыта взаимодействия с военными^[194]. Кант был о них невысокого мнения, и похоже, что истоки этой нелюбви к военным лежат еще в его юности.

Атмосфера, царившая в городе, когда Кант был ребенком, едва ли была либеральной или просвещенной. Правительство было деспотичным и удушающим, больше феодальным, чем современным. Фридрих Вильгельм I мог иметь самые благие намерения в том, что касалось благополучия его подданных, но воплощение их в жизнь оставляло желать лучшего.

Впрочем, город был не только прусским гарнизоном, но и международным торговым портом и столицей Пруссии. Там все еще размещались некоторые важные учреждения прусского государства. Это был город торговцев и бюрократов, богатых и бедных. Сам Кант считал:

…большой город, центр государства, в котором находятся правительственные учреждения и университет (для научной деятельности), город, связанный с морской торговлей и расположенный на реке, что содействует общению с внутренними областями страны, а также со странами, где говорят на других языках и господствуют иные нравы, – такой город, как, например, Кёнигсберг на Прегеле, можно считать подходящим местом для расширения знания о людях и о мире, которое здесь доступно и без путешествий^[195].

Вопреки мнению многих комментаторов, Кёнигсберг не был захолустьем.

Эмануил вырос не в самом городе, но в непосредственной близости, в Переднем Форштадте. В административном плане этот район принадлежал к части города, которая называлась Кнайпхоф. Это был жилой район и в то же время оживленный коммерческий центр, где находились склады зерна и других товаров, а также множество пивных и гостиниц. Заттлерштрассе, где Кант жил после 1733 года, полностью оправдывала свое название. Это была улица, сплошь заполненная магазинами и мастерскими шорников и седельников, оживленное, шумное и довольно разношерстное местечко. Ее окружали болотистые луга, ограниченные ирригационными каналами. Как и следовало ожидать, родителям в таких обстоятельствах приходилось хорошенько присматривать за детьми.

Первые товарищи по играм Эмануила жили по соседству, и они вместе играли в окрестностях. Его друзья детства были по большей части потомками искусных и независимых ремесленников, живших в этом районе и образовывавших в Кёнигсберге относительно единую страту, но ни один из товарищей по играм не стал другом, которого бы Кант вспоминал в старости. Он почти ничего не говорит о своих первых детских играх, но в одной из историй рассказывает, как удержал равновесие и не упал в воду, балансируя на плывущем бревне. Можно утверждать, что он играл во все игры, типичные для кёнигсбергских детей. Поскольку вода была повсюду, играли и на воде, и у воды, а зимой катались на коньках.

Та часть города, где вырос Кант, во многом была опасным местом для жизни. В округе часто свирепствовали пожары, наводнения и ураганы^[196]. Кёнигсберг, а особенно Передний Форштадт, пострадал от множества пожаров при жизни Канта. Дом, в котором родился Кант, сгорел в 1769 году во время пожара, «уничтожившего в Переднем Форштадте 76 домов и 134 склада»^[197]. Пожар вспыхнул в начале марта; десять недель спустя еще появлялись новые очаги^[198]. И все же сам по себе Кёнигсберг был, по общему мнению, красив и выглядел как типичный средневековый немецкий город. Из-за множества мостов его называли «Северной Венецией». Леонард Эйлер (1707–1783) прославил главные мосты города своей задачей под названием «мосты Кёнигсберга»^[199].

Можно назвать Кёнигсберг XVIII века «мультикультурным», по крайней мере в том смысле, что в нем проживало множество людей из самых разных мест. Кроме большого контингента литовцев и других жителей Балтийского региона, там жили меннониты, приехавшие в Кёнигсберг из Голландии в XVI веке, и гугеноты, нашедшие убежище в Кёнигсберге. Они продолжали говорить между собой по-французски, ходили в свою церковь, у них были свои институции и свои способы ведения дел. Было много поляков, сколько-то русских, много приезжих из стран, окружавших Балтийское море; в городе существовало и значительное еврейское сообщество, а также жило некоторое количество голландских и английских купцов. Эти группы по большей части придерживались собственных обычаев и традиций. И хотя они между собой, быть может, и не так много взаимодействовали, но тот факт, что они жили друг с другом бок о бок и им приходилось общаться хотя бы по делам, нельзя считать незначительным.

Таким образом, Канту не нужно было далеко путешествовать, чтобы познакомиться с обычаями разных культур. Он вырос в среде, где мог познакомиться с образом жизни и других людей, а не только немецких ремесленников XVIII века. Кёнигсберг, несмотря на относительную изоляцию, был в некотором роде космополитичным городом. Во многом он был гораздо менее провинциален, чем такие города, как Гёттинген или Марбург. Кроме того, он был значительно крупнее большинства университетских городов Германии того времени.

Маловероятно, чтобы город и возможности играть в нем и изучать его, которые он предлагал мальчишке, могли перевесить рутину школьной жизни. Школа не оставляла Канту времени ни на что, кроме учебы. В самом деле, лучшим отдыхом для него и его друзей являлись, вероятно, те несколько часов в неделю, которые они могли выгадать, чтобы прочитать кого-то из античных авторов, кого очень хотели прочесть. Заканчивая школу, Эмануил очень хорошо говорил и читал на латыни. Как и для многих немцев того времени, для него классическая античность была побегом от жестокой реальности жизни, школы и церкви.

Фридрих Вильгельм I умер 31 мая 1740 года, и Фридрих II сменил его. Это произошло в тот же год, когда Кант окончил школу. Фридриха II знали как гораздо более либерального в вопросах религии, он интересовался философией и литературой. От него ожидали больших перемен. Он приехал в Кёнигсберг на инаугурацию (Huldigung) 16 июля 1740 года. В этот раз, единственный раз, когда он посетил Кёнигсберг, он оставил мало сомнений в своих чувствах. Когда один студент сказал ему, что хочет поехать год поучиться в Галле, король спросил его, почему он этого хочет – ведь университет в Галле не стоит того. «Sein alle Mucker», то есть «они все пиетисты»! Противники пиетизма в Кёнигсберге тут же воспользовались возможностью очернить репутацию Шульца, рассказав королю, что он заходит к людям в дома, конфискует у них игральные карты и отлучает от причастия и евхаристии, пока они не бросят играть^[200]. Шульц отметил, что «враги царства Божьего могущественно подняли головы», и все же его собственную голову – к большому огорчению ортодоксов – не отрубили. Поскольку новый король преуспел там, где его отец потерпел поражение, а именно в том, чтобы вернуть Вольфа в Галле профессором права и вице-канцлером университета, существовали ожидания, что в Кёнигсберге все тоже изменится и станет больше религиозной свободы. Но пиетисты оставались более влиятельными, чем на то надеялись их враги. Их могущество постепенно угасало, но они удерживали свое привилегированное положение гораздо дольше, чем кто-либо ожидал. Больше интересуясь увеличением территории Пруссии, чем интеллектуальными вопросами, новый король оставил административные дела идти более или менее в том же русле, что и его отец. Он хотел завоевать для Пруссии репутацию, и его амбиции состояли в том, чтобы, как он говорил, «заставить всю Европу полыхать»^[201].

Глава 2
Студент и домашний учитель (1740–1755)

Альбертина: «Университет для роста наук»?

Жизнь Эмануила коренным образом изменилась, когда он поступил в Кёнигсбергский университет. В школьные годы все его занятия были строго регламентированы. Поступив в университет, он впервые испытал свободу учиться тому, что его интересовало, и проводить день так, как ему хотелось. Никто не мог теперь указывать ему, что нужно делать и когда. Никто не мог принудить его искать пороки в собственной душе. Теперь он был предоставлен самому себе. Он покинул дом отца, но не устроился ни в одно из общежитий для студентов меньшего достатка^[202]. Вместо этого он снял собственное жилье. Став членом университета, или «академическим гражданином» (akademischer Bürger), он не подпадал непосредственно под действие правил городских властей, а подчинялся прежде всего университетским властям. Во многом сродни гильдиям, университет по большей части был независимым объединением. Новый статус Эмануила нес в себе множество прав и привилегий. Академический гражданин не только имел право ходить на лекции и пользоваться ресурсами университета, но и освобождался от прямых требований города и государства, что включало в себя и защиту от призыва в армию^[203].

Поступление Эмануила в Кёнигсбергский университет стало началом связи на всю жизнь. Для него было знаменательным событием, когда 24 сентября 1740 года ректор университета добавил в реестр поступивших имя «Эмануил Кандт». Это означало, что он, сын ремесленника, по сути перешел из одной гильдии в другую. И все же академическая гильдия, или гильдия ученых (literati), образовывала собственный класс или сословие (Stand), во многом более близкое к знати, чем к тем, кто зарабатывал на жизнь своими руками или продавал товары^[204]. Трудно переоценить важность этого перехода «из грязи в князи». Академическое гражданство в XVIII веке было первым важным шагом к более почетному положению для многих молодых людей в Пруссии и в других местах. Для молодого Эмануила это был явно шаг на ступеньку вверх^[205].

Обычно те, кого вносили в реестр, присягали на верность университету и стране и клялись в любви к истинной христианской религии. Это означало, что в течение долгого времени присягу не мог принять ни католик, ни иудей, ни даже протестант реформатского толка^[206]. Считалось, что только лютеране могут любить истинную христианскую религию. И если реформатам разрешили принимать присягу после 1740 года, то католиков и иудеев продолжали подвергать дискриминации^[207]. На Канта, которому было всего шестнадцать, это требование не распространялось. Ему нужно было только пообещать, что он будет подчиняться. Для поступления в университет большинство студентов сдавали экзамен декану факультета, чтобы получить testimonium initiationis. В требованиях к приему, сформулированных Шульцем, указывалось:

Нельзя принять в университет того, кто недостаточно уверенно излагает достаточно сложного писателя, такого как Курций или как «Избранные речи» Цицерона, и не может произнести небольшой речи без грамматических ошибок. Он должен достаточно хорошо понимать устную латинскую речь. В логике он должен разбираться в существенных частях силлогизма. Он также должен знать все самое необходимое по географии, истории и эпистолографии. Он должен уметь объяснять и анализировать по меньшей мере два из Евангелий, такие как от Матфея и от Иоанна на греческом, и 31 первую главу из книг Моисеевых на древнееврейском^[208].

После Фридерицианума у Канта едва ли могли возникнуть какие-либо сложности при прохождении такого испытания^[209]. Именно к этому его и готовили. Не следует удивляться и тому, что математика и натурфилософия выделялись только тем, что отсутствовали в перечне необходимых квалификаций.

Можно было ожидать, что Кант пойдет по легкому пути и вступит на тот же карьерный путь, что и большинство его предшественников и однокурсников. Если бы он к этому стремился, то мог бы, посетив обязательные курсы по философии, продолжить изучать богословие. После пятого семестра он мог бы стать учителем во Фридерициануме или получить одну из многочисленных стипендий, доступных студентам-богословам. Наконец, его могли бы назначить пастором, он бы получил приход или стал профессором богословия в университете (а возможно – и то и другое, обеспечив себе относительно комфортный и надежный доход). Кант не получил стипендии и не стал преподавать во Фридерициануме. Он выбрал совершенно иной путь. Мы не знаем точно, какой образовательный курс Кант официально выбрал, когда поступил в университет, поскольку ректор не записал, какие факультеты выбрали принятые в университет в 1740 году^[210]. И все же более чем вероятно, что он с самого начала ходил на курсы по философии, хотя бы потому, что философия была первым предметом для всех студентов^[211]. Даже те, кто намеревался изучать богословие, право или медицину, сначала должны были пойти на философию в качестве подготовки к одному из «высших» факультетов. То, что сначала Кант изучал философию, таким образом, не означает, что он собирался избрать ее основным предметом. Поскольку в последний год во Фридерициануме его больше всего интересовала античность, вполне вероятно, что он собирался изучать именно античную литературу. И все же он довольно скоро передумал и сосредоточился на занятиях по философии.

Кристоф Фридрих Гейльсберг (1726–1806) начал обучение на следующий год после Канта. Первым приятелем Канта в университете был Иоганн Генрих Влёмер (1728–1797), настолько «близкий друг Канта», что иногда они снимали жилье вдвоем. По настоянию Влёмера Кант взял Гейльсберга под свою опеку, дал ему «книги о современной философии и объяснил самые сложные части того, чему учили Аммон, Кнутцен и Теске. Все это он сделал по дружбе»^[212], иными словами, не взял за это денег. Кант учил несколько других студентов за деньги – и не только. Они могли вернуть ему долг и по-другому. Они обеспечивали его такими предметами роскоши, как кофе и белый хлеб. Когда Влёмер переехал в Берлин, еще один студент, Кристоф Бернхард Калленберг, обеспечил Канта бесплатным жильем и оказал значительную поддержку^[213]. Канта поддерживал и дядя, сапожник Рихтер, который взял к себе его младшего брата, когда их отец умер в 1746 году. По словам Гейльсберга:

Кант жил очень скромно, но никогда не испытывал настоящей нужды, хотя бывали времена, когда ему нужно было выйти, а одежда была у штопальщика. Тогда один из студентов оставался у него дома, а Кант выходил во взятых взаймы пальто, брюках или обуви. Если одежда была совершенно изношена, студенческое братство собирало деньги и покупало новую, не требуя оплаты или возвращения.

Кант не был пьяницей или драчуном, что нередко встречалось среди студентов немецких университетов в XVIII веке^[214]. Кажется, он не принимал участия ни в каких студенческих розыгрышах. Так, он не участвовал в так называемом Pantoffelparade, когда студенты, выстраиваясь вдоль выхода из церквей Кёнигсберга, нарочито разглядывали и критически оценивали юных барышень, выходивших со службы. Учеба была для него важнее всего. На старших курсах у Канта появились поклонники среди молодых студентов. Те равнялись на него. Он не только давал им уроки по академическим предметам, но и оказывал на них влияние во многом другом. Так, Гейльсберг сообщает, что «Кант не любил никаких фривольностей, и того меньше „выходить в город“, и мало-помалу убеждал своих слушателей вести себя так же». Он был нравственной силой в жизни других задолго до того, как закончил университет и начал преподавать.

Кант был серьезным, смеялся нечасто. Чувство юмора у него было, но совсем не такое, к какому привыкли студенты. Кант ценил юмор писателей-философов; его шутки были тоньше, чем могли бы оценить большинство его товарищей. Кроме того, он был невозмутим. Спонтанный смех или неконтролируемая радость были не в его характере. Вполне возможно, что под влиянием пиетистского образования он научился подавлять такие порывы. Дети Господа в Кёнигсберге не были замечены в неконтролируемом и недисциплинированном поведении.

Даже в старости его юмор был сух, а тонкие шутки произносились совершенно серьезно. Уже студентом Кант, кажется, считал самоконтроль одной из высочайших добродетелей.

Когда кто-то раскритиковал его за то, что он мало смеется, «он признал этот недостаток, а потом добавил, что ни один метафизик не принес миру столько добра, сколько принесли Эразм Роттердамский и знаменитый Монтень», посоветовав друзьям их «постоянно читать», особенно последнего. Он мог цитировать целые отрывки из Монтеня «наизусть»^[215]. Немаловажно, что Монтень был так важен для Канта-студента, но едва ли он был в этом одинок. Монтеня столь же высоко ценили многие современники Канта, например Гаман и Шеффнер. Неудивительно и то, что Кант продолжал хвалить Монтеня и в более поздние годы, хотя и считал, что Монтень слишком много говорит о себе – недостаток, Канту не свойственный.

Нельзя сказать, что для Канта существовала только работа и вообще не существовали развлечения. И снова Гейльсберг:

Он отдыхал, только играя в бильярд. Мы с Влёмером были в этом его постоянными спутниками. Мы достигли высот игры и редко уходили домой, не выиграв. Я оплачивал учителя по французскому практически полностью из этих денег. Когда с нами больше никто не хотел играть, поскольку мы всегда выигрывали, мы полностью оставили этот источник дохода и перешли на ломбер, в который Кант хорошо играл.

Даже в своих развлечениях Кант никогда не терял из виду утилитарные соображения. Игра была еще и способом заработать денег. Пиетисты, особенно Шульц, вряд ли одобрили бы эту практику^[216]. Для строгих пиетистов карты были «молитвенником дьявола», дорогой, ведущей прямиком в ад. Канта не беспокоили такие соображения. Игры не препятствовали его учебе или тому, чтобы давать уроки, – совсем наоборот. В одной из лекций по антропологии он утверждает, что игра в карты «обучает нас, делает нас уравновешенными, учит держать чувства под контролем. В этом смысле они могут иметь влияние на нашу нравственность»^[217]. Кант был бы хорошим игроком в покер.

Как выглядела учеба Канта в Кёнигсбергском университете? В 1700 году на немецких землях рассредоточилось 28 университетов. Многие из них были небольшими. Во всех вместе взятых немецких университетах училось всего 9000 студентов^[218]. К 1760 году это количество сократилось до 7000, хотя к тому моменту открылось пять новых университетов (Бреслау, Бютцов, Фульда, Гёттинген и Эрланген). В Гейдельберге училось всего 80 студентов, в двадцати из других университетов – менее 300. Галльский и Лейпцигский были побольше: в каждом более 500 студентов. В Кёнигсбергском университете, по всей видимости, на протяжении большинства семестров в XVIII веке училось от 300 до 500 студентов^[219]. Отчасти причиной относительного успеха в привлечении студентов было местоположение. Альбертина была единственным университетом в Восточной Пруссии и фактически одним из двух главных прусских университетов. Студентам, которые хотели учиться где-то еще, приходилось уезжать далеко от дома. Кёнигсбергский университет привлекал и студентов из окружающих стран. Это был международный университет, там училось немало поляков, литовцев и студентов других балтийских народов ^[220]. Еще одним преимуществом, по крайней мере после 1737 года, был тот факт, что студентов богословского факультета, окончивших Кёнигсбергский университет, единственных в Пруссии освобождали от двух лет обучения в университете в Галле^[221]. В самом деле, кёнигсберский богословский факультет, как и университет в целом, уже были реформированы в соответствии с принципами, установленными в Галльском университете.

В географической изоляции Кёнигсберга были свои недостатки. Иоганн Георг Бок (1698–1762), профессор поэзии и риторики, горько на них жаловался. В 1736 году он писал своему другу Иоганну Кристофу Готшеду (1700–1766), известному вольфианскому философу и литературному критику, который сам учился в Кёнигсберге с 1714 по 1723 год: «Как Вы знаете, я живу в таком месте, где новые иностранные книги и труды появляются, как кометы, лишь спустя многие годы»^[222]. Еще в 1781 году Людвиг (Адольф Франц Йозеф) фон Бачко (1756–1823) писал о Восточной Пруссии в целом: нас «недооценивают почти как ученую Сибирь; а поскольку мы находимся в значительном географическом отдалении от Лейпцига, центра немецкой книжной торговли, то естественно, что мы будем страдать, ведь все литературные новинки доходят до нас поздно, а писательство тормозится нехваткой книжных магазинов»^[223]. Когда Фридрих Великий приехал в Кёнигсберг в 1739 году, он язвительно заметил, что город лучше подходит для того, чтобы «дрессировать медведей, чем стать ареной для науки»^[224].

Учитывая удаленность Кёнигсберга, неудивительно, что не всем дисциплинам учили одинаково хорошо. Мало кто ехал в Восточную Пруссию с конкретной целью преподавать в университете, и некоторые из лекторов Кёнигсбергского университета не обладали достаточной квалификацией. В иных случаях «преподаватель плохо знал свой предмет и желал выучить его, читая лекции»^[225]. Некоторые из самых талантливых преподавателей были выпускниками Кёнигсбергского же университета или, родившись в Кёнигсберге, получили образование где-то еще. Программы курсов были неоднородными. Какие-то дисциплины вообще не преподавали; иные же, например химия, естественная история, экономика и политическая наука, были представлены недостаточно хорошо. Математику и физику, согласно всем свидетельствам, преподавали плохо. Экспериментальная физика присутствовала, но набор экспериментов, которые можно было проводить, используя университетское оборудование, был, по общему мнению, скуден. В естественных науках Кёнигсберг не был среди ведущих университетов Европы или даже Германии того времени.

В 1744 году в университете было 44 ординарных профессора (Ordinarien), всем им платили мало. Ординарные профессора получали маленькое жалование, экстраординарным профессорам (außerordentlicheProfessoren) и приват-доцентам (Privatdozenten) не платили вовсе^[226]. Они должны были жить на плату, которую вносили студенты за посещение их лекций и публичных чтений. Никто не смог бы прожить без дополнительного дохода. Фактически всем членам факультета, если они сами по себе не были обеспеченными людьми, нужно было иметь дополнительный доход: какой-то еще официальный пост (Nebenamt), свое дело или другое занятие. Кто-то управлял общежитиями для студентов, другие брали студентов на постой в свой дом, кто-то занимался торговлей и по меньшей мере один из них был владельцем пивной. Даже в Гёттингене, где преподавателям платили лучше, многие держали огороды. Богословы, которые обычно были еще и пасторами или занимали высокие посты в прусской лютеранской церкви, жили лучше, чем те, кто обучал праву, медицине или философии (хотя богословы преподавали и некоторые из этих дисциплин тоже). Философам платили меньше всего, но поскольку каждый студент должен был пройти несколько курсов по философии, на лекциях всегда было много студентов.

В Альбертине было четыре факультета (Fakultäten): философский, богословский, юридический и медицинский^[227]. Философский назывался «низшим» по сравнению с «высшими» факультетами^[228]. Самым важным был, конечно, богословский. Там было больше всего студентов, преподаватели получали наиболее надежный доход, факультет был и самым влиятельным. На философском факультете теология преобладала в большей степени, чем на юридическом или медицинском. Это проявлялось не только в том, что несколько профессоров-богословов преподавали философию, но и в том, что многие философы изучали богословские вопросы, хоть сами и не были теологами. Первые две трети XVIII века философия в Кёнигсберге была, по сути, не более чем служанкой богословия. Насколько богословские исследования влияли на факультет философии, хорошо видно из истории этих двух дисциплин в начале века. Изначально философия почти полностью опиралась на Аристотеля^[229]. Декарт и другие современные философы очень мало влияли на то, как ее преподавали. Кажется, они были важны в основном как мыслители, которых надлежит опровергнуть. Большинство профессоров философии, по-видимому, занимались тем, что защищали аристотелианство от различных атак на него^[230]. Причиной было то, что ортодоксальная протестантская доктрина, которой учили на богословском факультете, основывалась во многом на аристотелевской. Когда в последующие годы влияние ортодоксии ослабло, аристотелизм стал не так важен. В конце тридцатых у него почти не осталось приверженцев. Однако же, когда Кант поступил в университет, на факультете еще преподавали профессора-аристотелианцы, и аристотелизм продолжал играть там определенную роль.

Уже в 1715 году несколько философов пытались найти золотую середину между традиционным протестантским аристотелизмом и некоторыми более свежими философскими направлениями, утверждая, что не вся современная философия плоха. Так, Готшед сообщил, что в 1714–1715 годах его учили философии в соответствии с картезианскими принципами и естественным правом по Христиану Томазию (1655–1728)^[231]. Готшед утверждал, что на него оказали влияние и другие мыслители, такие как Локк и Леклерк, и что в то время университет пронизывал дух свободной и открытой дискуссии. По крайней мере, именно так Готшеду казалось позже. Он подчеркивал, что «большая свобода философствования, господствовавшая в Кёнигсбергском университете, когда я там учился, защитила меня от того рабского способа мышления и обучения, который был столь распространен на ведущих факультетах философии»^[232]. Именно тогда философия Вольфа впервые стала важна в Кёнигсберге. Иоганн Генрих Крейшнер (1693–1730), пастор церкви в Кнайпхофе, учился у Вольфа и был первым его видным последователем. Кристоф Фридрих Баумгартен (ок. 1690–1746), уроженец города и один из первых учеников Вольфа, говорят, первым стал преподавать вольфианскую философию в Кёнигсберге. Получив степень магистра в Лейпцигском университете в 1720 году, он вернулся в родной город, чтобы там преподавать, и учил тому, что сам считал лучшей системой. За ним последовали другие. Так, Теодор Рейнгольд Тат (1698–1735) выпустил в 1724 году книгу, где пытался показать превосходство метода Вольфа. Натанаель Эфраим Фромм (1701–1762) тоже выступал за строгий вольфианский подход. Георг Генрих Раст (1695–1726), в 1719 году защищавший объяснение Лейбница, почему уровень ртути в барометре падает перед грозой, тоже был близок к Вольфу^[233]. Именно он обратил молодого Готшеда в учение Вольфа^[234]. Еще одним молодым преподавателем, отстаивавшим принципы Вольфа, был Конрад Теофил Марквардт (1694–1749). Тоже уроженец Кёнигсберга, он изучал богословие в Кёнигсберге и философию в Галле. В Галле он стал убежденным вольфианцем. В 1722 году он защитил в Кёнигсберге инаугурационную диссертацию о предустановленной гармонии и все еще преподавал богословие, философию и математику, когда Кант поступил в университет. В Кёнигсберге преподавали не только Лейбница и Вольфа. Студентов знакомили с множеством разных мыслителей, и одностороннее вольфианство, кажется, не было повсеместным. Так, даже Готшед, который увидел в Вольфе возможность уйти от эклектизма, «смешавшего самые разные идеи и принципы» и оставившего его самого дезориентированным, оставался относительно независимым. Его первый ученый трактат назывался «Сомнения по поводу монад Лейбница», а инаугурационная диссертация «Об истинном понятии божественного всеприсутствия» показывает, что он был занят вольфианскими проблемами, но не соглашался слепо со всеми доктринами Вольфа.