Кант. Биография

Учение о живых силах было связано с теорией монад. Лейбниц считал, что полностью материалистическое или механистическое объяснение явлений невозможно, и поэтому полагал форму, энтелехию и силу внутренним началом субстанций. Кант соглашается с этой точкой зрения. Когда он проводит различие между математическими и естественными телами и когда он приписывает естественным телам внутреннюю силу, позволяющую им иметь свободное движение, кажется, что он просто следует Лейбницу, но это не так. Скорее Кант следует идеям Александра Готлиба Баумгартена (1714–1762), вольфианца, который подошел к Лейбницу ближе, чем любой другой из современников-вольфианцев, – или, лучше сказать, он развивает эти идеи. Баумгартен пытался защитить теорию предустановленной гармонии перед лицом теории физического влияния путем отказа от утверждения, что монады не воздействуют друг на друга. Как и Кант, он утверждал: monades in se mutuo influant («монады влияют друг на друга»)^[342]. Это отличается – или кажется, что отличается – от того, что предложил Лейбниц. Лейбниц не считал, что монады взаимодействуют или что они состоят в реальных внешних отношениях друг с другом.

Хотя некоторые из наблюдений Канта (и Баумгартена) и были нацелены на то, чтобы модифицировать идеи Лейбница, фундаментальных изменений тут не предполагалось. Кант утверждает, что если бы у него было больше времени, он бы показал, что его теория в состоянии отдать должное «правилам всеобщей гармонии и порядка» Лейбница, столь «похвальным» в свете взглядов Лейбница на живые силы. Он даже заявляет, что завершил «несколько набросков», в которых он именно это и показывает^[343]. Кажется, Кант соглашается здесь с теорией Лейбница о предустановленной гармонии. И действительно, его «новую систему» можно понимать как подводящую новое основание под эту лейбницевскую доктрину^[344]. И все же предустановленная гармония Канта отличается от гармонии Лейбница в том смысле, что предустановлено не только внутреннее состояние субстанций, но одновременно и внутреннее состояние субстанций, и их взаимодействие. Более того, их взаимодействие имеет первостепенное значение для создания мира. В то же время Кант остается лейбницианцем в одном решающем аспекте: порядок мира предустановлен, и внутренние принципы субстанций находятся в гармонии с их внешними отношениями^[345]. Это означает, что он принимает модифицированную теорию предустановленной гармонии как верное систематическое описание мира в целом.

Хотя Кант и соглашается с тем, что теория физического влияния – это корректное описание определенного рода движений, он считает, что она не может объяснить всей реальности. Она объясняет только внешнюю причинность. Внутренние принципы субстанций подчиняются другим законам. Бог (и его предустановленная гармония) необходим, чтобы поддерживать гармонию внутренних и внешних сил. Какие последствия это имеет для нашего понимания пассажа в самом начале книги, на который часто ссылаются, утверждая, что Кант был сторонником теории физического влияния? Там Кант пишет, что «ничто так не помешало одному проницательному писателю добиться полного торжества физического влияния над предустановленной гармонией, как именно это небольшое смешение понятий, от которого легко избавиться, как только обращают на него внимание»^[346]. Это смешение понятий касается души, и в частности вопроса, может ли душа, будучи нематериальной, привести материю в движение. Кант утверждает, что этот вопрос перестает выглядеть парадоксальным, как только мы осознаем, что о душе можно и нужно говорить как о находящейся в каком-то «месте» (Ort). Заявляя, что слово «место» на самом деле означает «взаимные действия субстанций», он может утверждать, что любая субстанция, которая взаимодействует с другими субстанциями, обладает местом. Если у души есть место – а оно есть – то она может взаимодействовать с другими субстанциями. Это означает, что проблема того, как душа может быть причиной движения, может быть решена. Кант также утверждает, что лучше говорить о силе в терминах «действий на другие субстанции, которым нельзя дать более точное определение», а не в терминах движения ^[347].

Часто высказывалось мнение, что Кант здесь отсылает к Кнутцену. Кнутцен действительно утверждал, что у души есть место, что она находится in loco. Он также пытался доказать, что теория физического влияния была вероятной, на основании такого рода «локальности» души. Его аргументы выглядели примерно так: 1) Душа находится in loco (на месте), потому что она обладает телом. 2) Тот факт, что душа обладает собственным движением, доказывается тем, что ее тело часто движется. Поэтому з) душа обладает собственным движением. Поэтому 4) она может двигать другие вещи. Проблематичный характер посылок 1 и 2 слишком очевиден, чтобы их обсуждать. Декарт и Лейбниц увидели бы в них лишь путаницу относительно того, о чем вообще шла речь в проблеме отношения ума и тела. Кант же просто утверждает, что иметь «место» или быть in loco означает находиться во «взаимном действии» с другими субстанциями. Это утверждение – независимо от того, есть ли у него иные достоинства – предпочтительнее утверждений Кнутцена. В своей работе Кант, таким образом, пытается улучшить теорию своего учителя. Он не только хочет заменить вероятность определенностью, он хочет к тому же поправить Кнутцена.

Скажем больше. Во-первых, в тоне Канта звучит сарказм: легкое смешение мешает абсолютному триумфу – а правда ли смешение такое уж легкое? Если «проницательный писатель» действительно Кнутцен, тогда это колкость. Во-вторых, нет причин полагать, что Кант действительно считал, что теория физического влияния может когда-либо взять верх над теорией предустановленной гармонии так, как это видел Кнутцен, то есть полностью заменив ее. То, что говорит Кант, вполне совместимо с той точкой зрения, что теория физического влияния была триумфом в одной области, а именно в том, что касается мертвой силы и внешней причинности, но не в том, что касается систематического описания целого.

Теория предустановленной гармонии в самой строгой ее форме была неприемлема для Кнутцена и других пиетистов в Кёнигсберге по теологическим причинам. Им казалось, что она вступает в противоречие с верой в свободу воли и ведет к полному детерминизму и фатализму. Таким образом, хотя Кнутцен использует слово «монада», его монады отличаются от монад Лейбница. Они характеризуются «интеллектом и свободной волей» (intellectu et libera voluntate) и совершенно нематериальны. Кнутцен открыто отвергает теорию Лейбница о том, что монады отражают вселенную и что они суть субстанциальные единства, из которых состоят все вещи. Для него substantia simplex sive monas (простая субстанция, или монада) тождественна Spiritus, или уму. Кант, принимая теорию «всеобщей гармонии и порядка» Лейбница, таким образом, выступает за неприемлемую для Кнутцена и пиетистов позицию. В каком-то смысле его позиция в «Мыслях об истинной оценке живых сил» так же близка позициям Марквардта и Раппольта (и даже Фишера), как и позиции пиетистов. Ни Кнутцен, ни кто-либо еще в пиетистской фракции не придерживался настолько широких взглядов, чтобы пропустить такое отклонение от «партийной линии», даже если бы они могли простить колкость о легком замешательстве некоего «проницательного автора». Одно дело – использовать вольфианские принципы, и совсем другое – принять теорию предустановленной гармонии.

Таким образом, книгу можно рассматривать как акт неповиновения. Кант отрицает один из главных постулатов своего учителя. Это выражение его «настроя против пиетизма», и оно не могло пройти мимо пристального внимания пиетистов. Это, вероятно, отчасти объясняет, почему текст не мог стать диссертацией и почему Кант думал, что ему нужно уехать из Кёнигсберга.

Процесс, который привел к этому разрыву, начался уже в 1744 году. Одну из причин, почему ему потребовалось так много времени, чтобы уехать, можно найти в важном событии в личной жизни Канта. 1744 год был знаменателен не только из-за спора вокруг Фишера и кометы Кнутцена. В конце этого года серьезно заболел отец Канта, с ним случился удар, который привел к его смерти «от полного изнеможения» через полтора года, 24 марта 1746 года^[348]. Это радикально изменило жизнь Канта. Его старшей сестре было 25, двум младшим сестрам – 17 и 14, а младшему брату – всего 9 лет. Похоже, что две сестры уже покинули дом и работали где-то в других хозяйствах, и только самая младшая сестра и брат оставались дома. Кант, как старший сын, теперь отвечал за всю семью. Сестра, вероятно, достаточно сносно могла позаботиться об отце и брате, прибегая к помощи старших сестер и родственников. И тем не менее, часть работы выпала на долю Канта, и он уже не мог так свободно учиться, как раньше. Кант, должно быть, ответственно подошел к своему долгу. В «Метафизике нравов» он приводит пример человека, который отказывается от запланированного им развлечения «без колебаний, хотя и весьма неохотно, при мысли том, что он в таком случае не выполнит какой-то служебный долг или не сможет позаботиться о больном отце», и поступив так, доказывает в высшей степени свою свободу^[349]. Этот пример не был выдумкой^[350]. Канту, должно быть, приходилось проводить значительное время дома с семьей в 1745 году, и вполне вероятно, что он написал большую часть «Мыслей об истинной оценке» именно в этот период, когда не мог постоянно посещать лекции и чтения. Как бы то ни было, он представил книгу цензору только в летний семестр 1746 года, то есть уже после смерти отца^[351].

Кант уехал из Кёнигсберга вскоре после августа 1748 года^[352]. Значительную часть двух лет между смертью отца и отъездом наверняка заняли хлопоты по поводу имения. Как позже в одном из писем говорил сам Кант: после того, как все долги были уплачены, осталось не так уж много. И все же наверняка нужно было время, чтобы продать дом, инструменты и оборудование отца, позаботиться о брате и сестрах. Какими бы мотивами не руководствовался Кант, уезжая из Кёнигсберга, он не мог уехать, пока эти вопросы не были улажены. В этот период (в 1747 году) Кант внес в книгу ряд исправлений и написал посвящение Иоганну Кристофу Болиусу (1703–1785), преподавателю медицины в Кёнигсбергском университете. Он жил по крайней мере часть времени у другого студента, который ему помогал – как и его дядя. Впрочем, после того как семейные дела были улажены, в Кёнигсберге его почти ничего не держало, тем более что он не видел возможности карьерного продвижения в университете.

Книгу заметили. Вышло несколько рецензий^[353]. Готхольд Эфраим Лессинг (1729–1781) написал на нее ироническую эпиграмму:

 
Затея явно не под силу, —
Кант учит целый свет;
Живые измеряет силы,
А собственные нет^[354].
 

В антропологии Кант отмечает следующее:

Человек может достигнуть полного применения своего разума как умения (способности осуществить любое намерение) примерно к двадцати годам; как ума (умения использовать для достижения своих целей других людей) – примерно к сорока, и наконец, как мудрости — примерно к шестидесяти годам; в этот последний период мудрость носит скорее негативный характер, что позволяет оценить все глупости, совершенные в два первых периода^[355].

Это говорит о том, что в возрасте 22–24 лет он считал себя достаточно зрелым, чтобы решать технические вопросы философии, но не имел ясного представления о том, что это ему принесет. Эпиграмма Лессинга, конечно, была неверна, если принимать ее за предсказание того, что в будущем будет делать Кант. Неудивительно, что Лессинг убрал эту эпиграмму из более поздних изданий своих сочинений.

Домашний учитель: «Возможно, никогда не было худшего учителя»

Студенческие годы Канта были нелегки – и не только по финансовым причинам, – но в целом они, вероятно, оказались полезными. То были годы свободы и интеллектуального роста. В 1748 году, окончив университет и потеряв отца, он смотрел в неопределенное будущее. Он стал полностью самостоятельным в свои 24 года, и его жизнь коренным образом изменилась. Боровский утверждал, что «из-за отсутствия средств он стал домашним учителем (Hofmeister) и сначала нанялся к реформатскому пастору Андершу в Юдшене, а потом к фон Хюльзену в имение рядом с Аренсдорфом и, наконец, к графу Кейзерлингу»^[356]. Решение стать домашним учителем не было напрямую связано со смертью отца^[357]. Не могло оно быть вызвано и просто «нехваткой средств», ведь это всегда было проблемой. Сомнительно, что самым привлекательным вариантом было покинуть Кёнигсберг и учить детей за городом. Почему он не попытался найти место учителя в одной из школ Кёнигсберга? Быть домашним учителем, или «лакеем-компаньоном и учителем», к которому обычно относились не намного лучше, чем к слуге, едва ли было желанной перспективой^[358]. Она могла показаться ему единственным способом себя содержать. В самом деле, обычно это был единственный выход для молодых и бедных ученых, не видевших будущего в университете и не имевших правильного рекомендательного письма, чтобы преодолеть разрыв между годами обучения и постом пастора, учителя или правительственного чиновника. Это означало быть «на временной должности»^[359]. И все же ожидание порой длилось довольно долго, а успех совсем не был гарантирован.

Канту невероятно повезло с работодателями: пастором Даниелем Андершем (1701–1771), Бернхардом Фридрихом фон Хюльзеном (1700–1763) и семейством Кейзерлинг. В Юдшене он был, вероятно, с осени 1748 до осени 1751 года^[360]. Юдшен находился близко к Кёнигсбергу, а пастор Андерш принадлежал к реформатской церкви, то есть к кальвинистской конфессии, а не лютеранской. Он проводил богослужения для французских гугенотов, приехавших в Пруссию при Фридрихе Вильгельме I^[361]. Юдшен был довольно процветающим городом, который населяли иммигранты-гугеноты. И пастор, и судья обычно говорили по-французски, так что немецкоговорящий пастор был не к месту. Андерш получил свой пост несмотря на протесты франкоговорящей конгрегации в 1728 году. С годами он нравился им все больше и больше, и в конце концов его полюбили многие фермеры. В то же время у Андерша были проблемы с коллегами-лютеранами.

Имея достойный доход, Андерш мог позволить себе дать хорошее образование своим пятерым сыновьям. Канта наняли учить троих из них. Одним из учеников Канта был Тимофеус (1736–1818), который позже станет в Кёнигсберге виноторговцем. Они с Кантом подружились. Его старший брат Эрнст Даниель (1730–1802) уже покинул дом и учился в гимназии в Берлине. Позже он изучал богословие и стал пастором реформатской церкви в Кёнигсберге. О пребывании Канта в Юдшене известно немногое, но он общался с членами конгрегации, и его дважды за это время просили стать крестным отцом. Хотя семья пастора говорила по-немецки, Канту приходилось говорить и по-французски, по крайней мере с некоторыми членами конгрегации. Если он хотел, то легко мог попрактиковаться во французском^[362]. Ему нужно было ходить на некоторые службы в реформатской церкви, и хотя Андерш, вероятно, не был великим теологом, но его проповеди отличались от проповедей кёнигсбергских пиетистов. Учитывая отличия между убежденными лютеранами и протестантами-реформаторами – отличия, которые долгие годы запрещали тем, кто принадлежал к реформатской церкви, принять клятву верности Кёнигсбергского университета, – показательно, что Кант позволил себе стать крестным отцом кого-то из реформатской церкви.

Проведя три года в этом сообществе, Кант уехал, чтобы поступить на службу к фон Хюльзену, прусскому рыцарю, владельцу большого имения неподалеку от Арнсберга. Город был расположен примерно в 60 милях к юго-западу от Кёнигсберга^[363]. Кант учил трех его старших сыновей, по всей видимости, несколько лет. Фон Хюльзенам он нравился, и когда он их покинул, они продолжали ему писать и «сообщали обо всех интересных событиях в семье»^[364]. Вернувшись в Кёнигсберг (10 августа 1754 года), Кант послал им два учебника по истории и латыни и картинки для двух младших сыновей с пожеланиями, чтобы каждый был «хорошим примером» для «прекрасного маленького человека», который родился в 1750 году^[365]. Двое из сыновей потом жили у Канта, когда учились в Кёнигсбергском университете, а еще позже Кант рекомендовал учителей уже для детей одного из своих бывших учеников.

Сам Кант думал, что он, возможно, худший домашний учитель (Hofmeister) из когда-либо существовавших. «Одним из самых неприятных» его снов был сон, что он опять учитель. Он признавался, что профессия учителя «всегда казалась [ему] самой докучливой». И все же он был, вероятно, лучшим учителем, чем ему казалось^[366]. То, как семьи его учеников поддерживали с ним связь, говорит о том, что они считали его хорошим учителем и человеком. Их дружеские послания также позволяют предположить, что ему, по всей видимости, не пришлось переносить тех унижений, которые многие бедные домашние учителя вынуждены были терпеть в знатных семьях.

Будучи домашним учителем, Кант не только отточил свои манеры в приличном обществе, но и продолжал учиться самостоятельно. Мы не знаем, сколько личного времени оставалось Канту для занятий, но Боровский утверждает, что в этот период он продумал план ряда своих исследований и даже написал черновики: «Он собирал в своих записях из всех наук то, что ему представлялось значимым для человеческого знания, и еще теперь он с удовольствием вспоминает об этих годах»^[367]. Кант никогда не отрекался от своего академического гражданства и продолжал оставаться «студентом». По всей вероятности, он всегда планировал вернуться в Кёнигсбергский университет.

В августе 1754 года, после шести лет отсутствия, Кант вернулся в Кёнигсберг, где он готовил диссертацию, работал над второй своей крупной немецкоязычной работой и писал очерки, которые вскоре выйдут в свет. Университет изменился, пока его не было. Кнутцен умер, и некоторые из тех, кто учился вместе с Кантом, уже получили должности. Многие заняли посты вне университета или Кёнигсберга. Сам Кант целенаправленно стремился получить должность в альма-матер. В то же самое время он, вероятно, присматривал за членом семьи Кейзерлингов, который учился в Кёнигсбергском университете^[368]. Как бы то ни было, за тот год он опубликовал два очерка в еженедельнике Königsbergische Frag- und Anzeigungs-Nachrichten. Первый очерк, озаглавленный «Претерпела ли Земля в своем вращении вокруг оси. некоторые изменения со времени своего возникновения», вышел в номерах от 8 и 15 июня. Целью этой работы было ответить на вопрос, вынесенный на открытый конкурс Берлинской академии. Крайним сроком сдачи работ на конкурс сначала назначили 1754 год, но 6 июня 1754 года Академия продлила его на два года. Когда Кант решил опубликовать свой очерк, он не знал о продлении. Кант утверждал, что не смог достичь совершенства, требовавшегося для победы, потому что он ограничил себя «физической стороной» вопроса^[369]. Что еще важнее, он использовал этот очерк, чтобы привлечь внимание к своей книге, которая вскоре должна была выйти под названием «Космогония, или Попытка объяснить происхождение мироздания, образование небесных тел и причины их движения общими законами движения материи в соответствии с теорией Ньютона»^[370]. Второй очерк – «Вопрос о том, стареет ли Земля с физической точки зрения». Он вышел в шести частях в августе и сентябре 1754 года. В нем он пытался ответить на поставленный вопрос, не говоря «о кометах, на которые с недавнего времени считают удобным ссылаться для объяснения всякого рода необыкновенных явлений»^[371]. Кометы имеют «столь же мало отношения к вопросу о старении Земли, сколь мало имеется оснований для того, чтобы при рассмотрении вопроса, отчего ветшают здания, принимать во внимание землетрясения и пожары»^[372].

В то же самое время Кант работал над книгой, к которой он уже привлек внимание в своем очерке. Окончательным названием было «Всеобщая естественная история и теория неба, или Опыт об устройстве и механическом происхождении всего мироздания, истолкованных сообразно принципам Ньютона»^[373]. Кант знал, что она покажется опасной последователям «истинной веры» хотя бы потому, что ее тут же опознают как следующую традиции «Лукреция или его предшественников Эпикура, Левкиппа и Демокрита». Не отрицая этой преемственности, Кант утверждал, что «решился на это начинание, лишь убедившись, что оно не противоречит требованиям религии»^[374]. Он заявлял, что знает, что снова вступил на опасную почву (или по-прежнему на ней находится?), но должен продолжить свой путь: «Я прекрасно вижу все эти затруднения и все же не падаю духом. Я сознаю всю силу встающих передо мною препятствий и все же не унываю»^[375]. Кант должен был знать и то, что отчаяние и трудности не обязательно столь велики, хотя бы потому, что король – а он был тем, кто в конечном итоге мог сломать карьеру Канта или поспособствовать ей – не слишком беспокоился по поводу «требований религии». Едва ли случайность, что книга была посвящена ему. Случайностью было то, что издатель книги обанкротился, и суд конфисковал весь тираж. «Всеобщая естественная история» не вызвала даже ропота фанатиков – вышла всего лишь одна рецензия. Книга имела даже меньший успех, чем первая работа Канта, но в этот раз у него в планах уже было академическое продвижение в университете.