Булат Окуджава: «…От бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет»

Редактор А. Е. Крылов

Редактор В. А. Щербакова

Редактор Н. В. Торбенкова

© Марат Гизатулин, 2020

ISBN 978-5-0051-0516-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Слово «тайна» применительно к Окуджаве первым произнес Евгений Евтушенко в своем весьма талантливом предисловии к первому советскому «гиганту» Окуджавы 1976 года – Окуджава дождался-таки большой советской пластинки к пятидесяти двум: «Меня невольно потянуло к этому человеку. В нем ощущалась тайна».

Эта тайна в нем ощущается и теперь, когда издано наконец полное собрание песен, когда вышло несколько биографических книг о нем, когда изданы почти все стихотворения, включая черновики, и собрано десять томов воспоминаний и документов «Голос надежды». И чем больше мы узнаем об Окуджаве, тем непостижимее для нас – словно по контрасту – те народные песни, которые писал этот человек, сам не до конца разбиравшийся в себе.

Кажется, собственный дар Окуджавы и для него был неразрешимой загадкой – во всяком случае, он не мог им управлять. Как и Блок, он трудно переживал периоды творческого молчания, но не мог их прервать по доброй воле. Он понимал, что одна песня удалась больше, другая – меньше (и почти безошибочно предчувствовал, какую будут петь, какую – просто ценить, а какую запомнят единицы). Но механизм превращения лирической темы в идеально законченную, герметичную, вызывающую множество толкований музыкально-поэтическую миниатюру был для него тёмен. Он мог объяснить многое в своих романах, в стихотворениях – и не убегал от читательских вопросов, – но в песнях, в том жанре, в котором, по словам Н. А. Богомолова, бесспорно и очевидно проявлялась его гениальность, почти всё было для него самого подарком неизвестно откуда. Он ощущал себя не столько музыкантом, сколько инструментом.

«И вот мы теперь без него эту загадку разгадываем», как сказал Достоевский в пушкинской речи; одни заходят со стороны структуралистской, филологической, текстологической, изучая повторяющиеся лексемы и сквозные мотивы его песен и стихов; другие изучают его личность, его страхи и пристрастия, политические и литературные взгляды. Третьи, как Марат Гизатулин, пытаются по документам реконструировать его биографию, отыскивают предков и родственников, пишут семейную историю, поднимают приказы по школе и газете, где Окуджава работал до 35 лет – до того возраста, когда о нем впервые широко заговорили.

Расследования Гизатулина читаются, как детектив, и приоткрывают для нас не только судьбу Окуджавы, который творил авторский миф и правду о себе рассказывал немногим, – но и трагедию его поколения, на четверть выбитого войной и от души битого отечественными пришибеевыми. Всё это в самом деле очень интересно, потому что в судьбе Окуджавы сошлись трагедии грузинских меньшевиков, великих кавказских поэтов, кантонистов, советской элиты и среднерусского крестьянства, среди которого он прожил и проработал пять лет после университета; и чем больше мы знаем, тем меньше понимаем, как все это у него переплавилось в две сотни бесспорных шедевров, ставших народными.

Впрочем, и о собственном народе, и о его фольклоре, и о механизмах его создания и сохранения мы знаем очень мало – нет большей тайны в народной жизни, чем тайна появления фольклора. Окуджава жил среди нас, мы его знали и с ним говорили, и тем не менее он создавал этот фольклор – тайную летопись жизни народа. Мы можем все узнать о тех обстоятельствах, в которых создана та или иная песня, мы можем даже знать примерно, что он сам имел в виду, – но получалось-то у него нечто иное, бесконечно большее, универсальное, каждому говорящее о своем.

Тем не менее книга Марата Гизатулина – хоть и не приближающая нас к тайне гения, но с замечательной точностью и полнотой описывающая его корни и окружение, – читается с тем же любопытством, с каким мы до сих пор слушаем Окуджаву. Любое прикосновение к его личности, говоря его слогом, нас возвышает. И хотя многое в этой книге вызывает моё несогласие – а Гизатулин часто говорит о своих несогласиях со мной, – это вещь естественная: Окуджава у каждого свой, каждым интерпретируется лично, и все равно нас сближает и заново объединяет любовь к нему и интерес к его открытиям. Он дал нам такую общую на всех печаль, любовь и уж тем более загадку, что разбить этот круг оказалось не под силу всем мерзостям того и этого времени, и поднявший меч на наш союз прекрасно понимает бесполезность своих попыток.

Но в качестве постскриптума не могу не проговориться: Марат, ты и сам в этом очерке прямо пишешь, что усомнился в душевном здоровье младшего брата Окуджавы. «Душевная болезнь» – это ведь не отсутствие интеллекта, это зачастую как раз спутник одаренности; но то, что написано в этом очерке, кажется, подтверждает самые печальные догадки. Впрочем, гениальность – тоже патология, и слава Богу, что у Булата Окуджавы был свой способ преодолевать отчаяние – способ, который спасает нас и сегодня.

А в общем, читателю этой книги можно только позавидовать. Его ждут открытия. И слава Богу, что эти открытия позволяют нам, говоря по-ахматовски, узнавать секреты, не раскрывая тайны.

Дмитрий Быков

 
                            Хочу воскресить своих предков,
                            хоть что-нибудь в сердце сберечь.
                            Они словно птицы на ветках,
                            и мне непонятна их речь.
 
 
                            Живут в небесах мои бабки
                            и ангелов кормят с руки.
                            На райское пение падки,
                            на доброе слово легки.
 
 
                            Не слышно им плача и грома,
                            и это уже на века.
                            И нет у них отчего дома,
                            а только одни облака.
 
 
                            Они в кринолины одеты.
                            И льётся божественный свет
                            от бабушки Елизаветы
                            к прабабушке Элисабет.
 
 
                                                           Булат Окуджава
 

Армянская песня¹

^{Ашхен Степановна Налбандян с сыном Булатом}

Вообще-то, прабабушку, упомянутую в эпиграфе к книге, звали не Элисабет, а Егисапет. Её отец, Григор, был священником в селе Ганза Ахалкалакского уезда Тифлисской губернии. У него было семь детей², но здесь мы упомянем только двоих.

Сын Григора Сукиас, тоже священник, и как потомственный священнослужитель получил фамилию не просто по имени отца, а с почётной приставкой – Тер-Григорян. Сукиас также имел много детей и одиннадцатым ребёнком его стал выдающийся армянский поэт Ваан Терян (псевдоним Терян получился путём сокращения настоящей фамилии). А дочь Григора Егисапет вышла замуж за Мкртича Налбандяна, осела в Тифлисе и стала прабабушкой выдающегося русского поэта.

Академик Арам Григорян, внук одного из братьев Ваана Теряна, вспоминает своё знакомство с троюродным братом:

С самим Булатом я познакомился так. Я сидел в ресторане Центрального дома литераторов в компании ведущих русских литературоведов, совершивших в 60-е годы переворот в мировом литературоведении, – Сергеем Бочаровым и Вадимом Кожиновым. За соседним столиком я увидел Окуджаву, встал, подошёл к нему и похлопал по плечу: «Делайте всё что угодно, только не делайте вид, что мы не братья». Он был взволнован. Говорит: «Простите, вы можете кого-нибудь назвать, чтобы я опознал вас?» Я назвал Лялю Мелик-Оганджанян, дочь Гоар, родной сестры Ашхен. «Это моя любимейшая сестра», – сказал он.

Я пригласил Булата за наш стол. Мы прекрасно провели время. За столом я вспомнил «Грузинскую песню» Окуджавы («Виноградную косточку в теплую землю зарою…») и не без некоторой нагловатости спросил, почему она называется «Грузинская…»? Булат ответил, что эта песня могла бы называться и «Армянская…»³.

Но это всё потом, а сначала Егисапет с Мкртичем родили шесть детей. Среди них были два сына – Аршак и Степан. Вот о Степане и его отпрысках и будет наш рассказ.

1

Мария в свои шестнадцать была ослепительной красавицей. Во всём Авлабаре⁴ не было её краше. Так хороша была Мария, что, говорят, к ней сватался даже самый богатый человек в Грузии – нефтяной король Александр Иванович Манташев⁵. Вартан Вартанян, отец Марии, был небогат, и такой головокружительный брак дочери мог бы ощутимо поправить его мелкие купеческие дела. К тому же Манташев был известен не только как миллионер, но и вообще как очень хороший человек. Правда, он был старше невесты чуть не на сорок лет, и это, конечно, никак не могло понравиться молодой девушке. Поэтому, несмотря на кроткий характер, Мария наотрез отказалась выходить замуж за Манташева. И мать её поддержала, сказав: «Не хочу, чтобы моя дочь всю жизнь собирала слёзы в золотое блюдо».

^{Будущая бабушка Булата Мария Вартанян}

Предание об этом несостоявшемся замужестве жило в семье много лет.

А потом Мария встретила человека, которого полюбила. Её избранник Степан Налбандян был хоть и небогатый, зато молодой здоровый красавец с крутым нравом.

Так Мария стала женой Степана.

Их внук напишет об этом почти через сто лет:

Марию выдали за него с трудом, ибо она была дочерью купчишки, хоть и не слишком богатого, но всё же⁶.

И ещё:

Мария была молчалива, улыбчива и покорна, Степан – грозен, величествен и вспыльчив, но вдруг мягок, и вкрадчив, и отходчив.

Степан и Мария за свою жизнь нарожали шестерых детей⁷. Марии было двадцать, когда в самом конце 1895 года, 31 декабря, у них родилась первая дочь, Сильвия. Через пару лет родилась вторая, Гоар. За ней, 17 августа 1903-го, появилась Ашхен. Потом Анаид. Наконец, в 1905 году появился единственный сын Рафик, и последней, в 1911-м, родилась снова девочка, которую назвали Сирануш, а дома всю жизнь звали Сиро.

^{Степан и Мария Налбандян с сыном Рафиком и внучкой Луизой}

Отец один работал, кормил свою большую семью. Всю жизнь он трудился слесарем на тбилисском водопроводе, а по вечерам, после работы, становился отличным мастером-краснодеревщиком. Руки у Степана были – что надо, и особенно приспособлены они были к дереву. Он мастерил на продажу и деревянную мебель, и какие-то причудливые шкатулки, чемоданы. Его изделия были настолько изящными и добротными, что до сих пор хранятся и служат в семьях его внуков и правнуков.

А ещё на лето они покупали корову за три рубля – для молока, а потом по осени продавали её за те же деньги.

2

Старшая дочь Сильвия – близкие называли её Сильвой – окончила известную тбилисскую школу Малхасяна. Училась она блестяще, и потому в последних классах, платных, её учили за казённый счёт. Она явно переняла крутой нрав отца, – может быть, даже и с лихвой.

Старшая дочь, Сильвия, Сильва, была стройна и красива в мать, но вспыльчива и авторитарна в отца. Как странно сочетались в ней большие невинные карие глаза, мягкий покрой плеч – и гнев, неукротимость; или тихая, проникновенная, доходящая до простого дыхания речь – и внезапно визгливые интонации торговки, но тут же извиняющееся бормотание и пунцовые щёки, и всякие суетливые старания замазать, стереть, замолить свой грех. Но было в старшей дочери и кое-что своё: был здравый смысл, было житейское мастерство и абсолютное невосприятие романтического.

Политика её не интересовала, главным её делом всю жизнь была забота о близких, иногда навязчивая, деспотичная. Но нельзя не оценить её участия в судьбах многих её родных. Особенно много сделала Сильва для своих племянников – Булата и Виктора, сыновей Ашхен. Но это потом, много позже.

Даже в юные годы её силе, здравомыслию и умению находить выход из трудных ситуаций мог бы позавидовать любой мужчина. Высшего образования у неё не было, но аттестат школы Малхасяна давал право преподавания в армянских учебных заведениях, и после окончания школы в 1914 году Сильвия не побоялась уехать по распределению в Тебриз (Иран), где целый год преподавала в армянской женской школе. А ведь было ей тогда всего восемнадцать лет. Потом, вернувшись в Тифлис, она работала в большой школе на Авлабаре.

Она взрослела стремительно и целеустремлённо. Представления о собственном предназначении были конкретны и точны. Детских игр для неё не существовало, сентиментальное отрочество обошло её стороной, в двадцать четыре года, в пору разрухи и гражданской войны, она внезапно стала главной хранительницей очага, и оторопевшие, потерянные родители смирились перед её неукротимостью.

После революции родители сникли, особенно отец, буйный нрав его сильно поутих, и Сильва действительно очень быстро стала главной в семье.

^Гоар

Вторая сестра, Гоар, тоже была красавицей, но более женственной, чем Сильва, а присущие ей, как и многим представительницам прекрасного пола, некоторая взбалмошность и легкомыслие отличали её и от остальных сестёр. Она вышла замуж за уважаемого доктора из Армении, уже немолодого Баграта Мелик-Оганджаняна. Единственная из всех сестёр, она в замужестве поменяла фамилию. Муж её происходил из очень знатной семьи, имел нескольких братьев, тоже весьма образованных. Об одном из братьев Баграта, Арташесе, подробнее будет рассказано в следующем очерке. Другой, Карапет, крупный филолог и арменист, тоже не избежал сталинских репрессий, но, в отличие от Арташеса, выжил и впоследствии стал академиком, был директором хранилища древних рукописей «Матенадаран».

Сразу после замужества Гоар уехала к мужу в Эривань и прожила там всю жизнь. У неё было трое детей: Парсадан (Борис; 1921—2009), Ануш (Ачик; 1923—2006) и Вилена (Ляля; 1926—2010), – о них будет рассказано позже.

^{Гоар с племянником Виктором Окуджава}

Удивительным образом переплелись семьи Окуджава и Налбандян. Сначала Ашхен Налбандян вышла замуж за Шалву Окуджава, а через много лет её племянник, Парсадан Мелик-Оганджанян, которого в Москве звали Борисом, а домашние ласково Буликом, женился на Тамиле Окуджава. Отцы Тамилы и Булата Окуджава⁸ были двоюродными братьями.

Сильвия, как и Гоар, тоже довольно рано вышла замуж и тоже за преуспевающего врача. К этому моменту ей ещё не исполнилось двадцати. Правда, для Гоар это было единственное замужество, а у Сильвии – только эпизод в её большой жизни. Мужа Сильвии звали Леон Арешев, он был старше жены почти на десять лет. Леон происходил из довольно известного рода армянских дворян, живших на юге Грузии. Деревня Вархуни располагалась на высоком горном склоне над известным грузинским курортом Тетрицкаро (Белый ключ). Сейчас Тетрицкаро поглотил деревню, но осталось кладбище, на котором сохранились могилы нескольких поколений Арешевых. На кладбище стоит маленькая церковь, над входом в которую в камне выбита надпись, указывающая на то, что в 1601 году эту церковь построил предок Леона Григор Арешян. Дворянство Арешевых подтверждает и запись в приложении к Георгиевскому трактату (1783), где они числятся в списке дворян, приписанных к князю Багратиону. Род Арешевых происходит, видимо, из Персии, ареш по-персидски – медведь.

Сильвия и Леон поженились в 1916-м, в разгар Первой мировой войны. Леон служил в русской армии врачом, и сразу после свадьбы они поехали в Киев, к месту его службы. Военный врач в царской армии был заметной фигурой. Необычайно красивая и умеющая расположить к себе Сильва быстро вошла в местное высшее общество. У них дома регулярно собирались офицеры, бывал и городской голова. Часто играли в преферанс. Сильвия быстро научилась игре и нередко садилась за стол с мужчинами. Однажды она в шутку предложила городскому голове, что если он проиграет, то найдёт возможность оставить Леона в Киеве, а не посылать на передовую. Голова проиграл. Леон остался в Киеве.

После революции, когда Российская империя распалась и Армения отделилась от России, Арешев стал служить врачом уже в армянской армии. 16 июня 1920 года Сильвия родила дочь Луизу. Гарнизон Леона стоял возле старинного города Карс, а жена и дочь жили в самом городе. В 1920 году город захватили турки, и Леон с семьёй оказались отрезанными друг от друга. А потом по Карскому договору, в самом конце того же 1920 года, Карс, древняя столица армян, равно как и главная армянская святыня Арарат, перешёл к туркам.

Так Сильвия с дочерью очутились в Турции. В конце концов, благодаря знанию нескольких слов на английском, она сумела через американского представителя Красного Креста переправиться на другой берег реки Арпачай в Армению. Но семья больше не воссоединилась: Сильвия с Луизой вернулись в Тифлис, а Леон Арешев всю жизнь проработал хирургом в армянском городе Кировакан (сейчас Ванадзор). Он умер в 1965 году, и его именем назван главный больничный комплекс города.

^{Сильва с дочерью Луизой и племянником Булатом Окуджава}

Дочь Сильвы Луиза была очень больным ребёнком. Дмитрий Быков в своей книге предполагает, что у неё был врождённый спондилёз. На самом деле никакого врождённого спондилёза у неё, конечно, не было: спондилёз не только врождённым не бывает, но и поражает преимущественно пожилых людей. Болезнь Луизы была куда серьёзнее: с раннего детства она страдала туберкулёзным спондилитом. Его ещё называют костным туберкулёзом. Болезнь сопровождалась мучительными болями, и Люлюшка, как звали девочку дома, страшно страдала. Но ещё более страдала её мама, видя мучения дочери. Врачи ей вообще никаких шансов не давали, но упорная Сильва всегда добивалась своего. Чего она только не делала, чтобы вылечить своё чадо. Это был тяжёлый каждодневный труд, и вопреки всем прогнозам ей практически удалось одолеть недуг дочери и вырастить её полноценным человеком.

3

Третья сестра, Ашхен, была ещё красивей прекрасной Сильвы. У неё, правда, были не голубые, а карие глаза, но – тоже огромные. Однако старшая сестра обладала каким-то шармом, или аурой, что ли, – чем-то таким, что просто сводило мужчин с ума. Ашхен же была обычной девушкой, в чём-то средней между старшими сёстрами. Была сильной, как Сильва, – но это не так бросалось в глаза, сила её была внутренней, она не стремилась так всех подавлять и поучать. В то же время она была женственной, как Гоар, – но не гипертрофированно, без истерик и капризов.

^{Будущая мама Булата Ашхен}

И ещё Ашхен были присущи восторженность и романтизм, чего начисто была лишена Сильва. Отсюда – жажда переустройства мира, приведшая её в конце концов в стан большевиков.

В своей автобиографии в 1957 году она писала:

Родилась в 1903 году в гор. Тбилиси в семье рабочего-слесаря машиниста. Училась и окончила армянскую среднюю школу «Гаянян» в 1921 году⁹.

Частная женская школа Гаяняна была одной из лучших армянских школ в Тифлисе, располагалась в Сололаки, армянском районе города, и имела замечательных преподавателей. В частности, армянский язык там преподавал крупный филолог, в будущем академик Степан Саркисович Малхасянц.

В первое десятилетие XX века материалистическое мировоззрение распространилось в различных кругах и даже стало проникать в духовные учреждения. А что уж говорить об учебных заведениях, тем более таких прогрессивных, как школа Гаяняна. Новые знания оказывали большое влияние на учащуюся молодёжь, и результаты не заставили себя долго ждать, тем более, что Ашхен рано оставила детские шалости и увлеклась чтением. В 1919 году, в возрасте шестнадцати лет, Ашхен примкнула к большевистскому движению, вступив в ученическую организацию «Корпорация», которой руководил Гурген Восканян. Уже в начале 1920 года, всё ещё будучи школьницей, она вступает в подпольный комсомол, а чуть позже в такую же незаконную большевистскую партию.

И ничто не могло свернуть Ашхен с её пути – ни суровый отец, ни благоразумная старшая сестра, ни их веские доводы и аргументы.

…Степан спросил у своей плачущей дочери Ашхен, мягко и участливо:

– Вот я рабочий человек, да? Я трудящийся, да? Я свою работу выполняю?

Скажи, скажи…

Она кивнула, утирая слёзы.

– Целый день работаю, – продолжал Степан, – вечером делаю шкаф с аистами. Тебе нравится?.. Тебя кормлю, одеваю… корову дою… Да? Что хочу – делаю, да?

– Да, – сказала Ашхен.

Он помолчал, оглядел притихший стол и ещё тише спросил:

– Какая мне нужна свобода? Скажи мне, цават танем¹⁰, какая?

Этот очень серьёзный, может быть, даже трагический диалог из «Упразднённого театра» Дмитрию Быкову показался ироническим.

Чем же занимались эти молодые бунтари? Да, собственно, антигосударственной деятельностью. Вот как рассказывала об этом сама Ашхен в той же автобиографии:

Вела работу среди учащейся молодёжи, а также среди рабочих типографии. Работу вела агитационно-пропагандистскую, а также участвовала в распространении прокламаций и т. п. Принимала участие в подготовке и проведении Первомайской демонстрации в 1920 году.

Сын Ашхен писал об этой её деятельности в своём автобиографическом романе:

– За нами гналась полиция <…> мы убежали. <…>

– Ты что, с ума сошла? – спросила Сильвия. – Ты хочешь, чтобы нас всех арестовали? Чего ты хочешь?.. <…>

– Свободы людям, – упрямо сказала Ашхен.

– Каким людям?! Каким? Каким? Где они?! – крикнула старшая сестра.

– Всем трудящимся, – упрямо сказала Ашхен. <…>

– Ну хорошо, – сказала Сильвия, – ты у них спросила, хотят ли они этого?

Как тут не вспомнить бессмертное «Горе от ума»: «Уж коли зло пресечь: забрать все книги бы да сжечь». Прагматичная, приземлённая Сильвия оказывается во сто крат мудрее своей начитанной сестрёнки. И демократичнее, как ни странно, – «ты у них спросила, хотят ли они этого?»

^{Юная революционерка Ашхен Налбандян}

Но разве можно переубедить фанатика?..

Советизация Грузии, или (в переводе на человеческий язык) оккупация Советской Россией вмиг превратила Ашхен и её товарищей из гонимых преступников в уважаемых людей. Уже в феврале 1921 года Ашхен становится сотрудником отдела культпропаганды в горрайкоме комсомола Тифлиса (тогда уже появились все эти дурацкие словечки: культпропаганда, горрайком, комсомол).

Вот тут-то, на комсомольской работе, она и знакомится со своим будущим мужем Шалвой Окуджава. Тот, революционер уже со стажем, ещё гимназистом в родном Кутаисе был заметной фигурой.

Очевидец и участник тех событий Владимир Мдивани вспоминал:

В качестве комсомольского вожака он (Шалва) всегда выступал на общегородских митингах учащихся, на которые и мы, малыши, попадали. И, естественно, митинговую деятельность Шалико, его зажигательные, правдивые, самые левые выступления я ставил превыше всего, вот кто казался мне олицетворением настоящего революционера¹¹.

^{Шалва и Ашхен. Фотография обрезана не мной, так делали в каждой семье, отрезая тех, кто стал врагом народа. Когда на фотокарточке никого не оставалось из не врагов народа, её сжигали. Но эта сохранилась}

А к моменту знакомства с Ашхен он уже в ЦК комсомола Грузии заведует оргинструкторским отделом. И оба они делают головокружительную карьеру. Шалва летом 1921 года был делегирован на III конгресс Коминтерна в Москве, слушал Ленина.

4

Летом 1922 года Шалва Окуджава и Ашхен Налбандян поженились. «…Но не придали „советскому обряду“ никакого значения», – пишет Дмитрий Быков. Непонятно, что имеется в виду. Следует ли это понимать так, что брак был фиктивным? Как же тогда объяснить появление в этом браке детей, да ещё и с десятилетней разницей?

Почти сразу после свадьбы Ашхен поступает на трёхмесячные лекторские курсы при ЦК КП (б) Грузии, а осенью того же 1922 года она вместе с мужем в группе молодых коммунистов Грузии едет в Москву на учёбу на экономический факультет 1-го МГУ.

В Москве молодые супруги Окуджава получили две комнаты в квартире №12 дома №43 по Арбату – квартире, принадлежавшей до революции фабриканту-кожевнику Каминскому. Каминский теперь работал на бывшей своей фабрике экономистом и занимал с семьёй одну комнату в бывшей своей квартире на правах обычного жильца.

Через два года, 9 мая 1924 года, у Шалико и Ашхен родился сын Булат. Практически сразу после этого Шалико отзывают в Тифлис на ответственную работу. Так ему доучиться и не довелось. Следом за мужем, сдав экзамены за курс и оформив академический отпуск, в Тифлис возвращается и Ашхен с сыном.

Этот год в Тифлисе она и за ребёнком ухаживает, и работает ответственным секретарём партячейки мебельной фабрики.

^{Булат на руках у мамы. Её пришлось отрезать, а Булат ещё не успел стать врагом народа}

Ещё через год Ашхен возвращается в Москву с сыном и со своей мамой Марией Вартановной, чтобы было кому за ребёнком присматривать. В Москве Ашхен почти всё время на учёбе или на работе, ведь она одновременно работала инструктором по информации в Рогожско-Симоновском райкоме партии. Конечно, у неё совсем мало времени оставалось для сына, но Ашхен старалась как-то такое время выкраивать. Когда Булату было пять лет, она начала его приобщать к классической музыке. Почти каждый вечер после работы она водила сына в Большой театр. Сама Ашхен не была музыкально образованной, но ей хотелось, чтобы сын был разносторонним человеком.

В 1928 году Ашхен окончила Институт народного хозяйства им. Плеханова (куда перешла из МГУ в связи с реорганизацией экономического отделения), получила специальность экономиста текстильной промышленности и была направлена на работу в качестве экономиста в 1-й хлопчатобумажный трест Наркомата текстильной промышленности.

Дмитрий Быков пишет об этом периоде: «Всё это время – если не считать его (Шалвы. – М. Г.) кратковременных наездов в Москву и столь же кратких визитов Ашхен в Тифлис, – родители жили врозь». Ну, визиты Ашхен всё же были не такими уж и краткими, – на всё лето.

И, видимо, чтобы подчеркнуть неполноценность семьи, писатель утверждает, что Булат «четырёх лет от роду съездил в Евпаторию с семьёй тетки, но совсем этого не запомнил». Да и не мог запомнить! Потому что он в это время был… с родителями в Анапе. С Сильвой и Луизой он действительно отдыхал в Евпатории, но позже – в 1932-м.

Ашхен потом, через много лет, рассказывала двоюродному брату мужа Василию Киквадзе об этой поездке:

Когда Булату пошёл четвёртый год, состояние здоровья его вызвало опасения. В лечебной комиссии Франгулян направил родителей к врачу по детским болезням. Пожилой врач посоветовал вывезти ребенка на лето в Анапу, которая считалась детской здравницей. Берег был мелкий. Пляж был усеян людьми. Шалико заплывал далеко. Мы часто целые дни проводили в местечке Джемете в нескольких километрах от центра. Добирались автобусом или на катере, курсировавшем между Джемете и Новороссийском. Народу было меньше, и было просторно. Возвращаясь с пляжа, мы отдыхали в парке с множеством цветочных клумб. Недалеко от парка была столовая, где вкусно готовили… Булат с аппетитом ел мясные блинчики, запивая их молоком и сливками. Ребёнок поправлялся. Это нас радовало, и мы возвращались в Тифлис счастливыми¹².

^{Ашхен с сыном Булатом на курорте в Манглиси. Лето 1925 года}

Кстати, надо заметить, что внук председателя лечебной комиссии Франгуляна через много лет станет автором памятника тому самому пациенту, которого тогда рекомендовали вывезти на лето в Анапу. Василий Киквадзе вспоминал своё знакомство с маленьким племянником:

1929, Тифлис. Август, стояла невыносимая жара, духота. Мы с двоюродным братом Василием Окуджава, выйдя на улицу, остановились на углу Паскевича и Лермонтовской.

Вдруг, откуда ни возьмись, ребёнок 4—5 лет, сидя на лошадке, вцепившись в гриву, подъехал к нам с сияющим лицом, приветливым нежным голосом поздоровался. Глаза крупные, каштанового цвета, головка покрыта густыми вьющимися волосами смолистого цвета. По бокам свисали вьющиеся локоны.

На вопрос, где папа, ребёнок ответил:

– Папа скоро приедет, мама дома.

На углу Лермонтовской стоял двухэтажный дом с большим балконом на улицу. Поднявшись по старой деревянной лестнице, мы вошли в большую комнату, в которой проживала тётя Сильвия с дочерью Люлюшкой.

Новая жизнь, только-только нарождающаяся новая жизнь их страны и всего человечества – всё так нравилось молодым Ашхен и Шалве! И этот восторг запомнился Василию Киквадзе:

Ашхен, недавно приехавшая из Москвы, где она училась в Институте народного хозяйства им. Плеханова, рассказывала, как они с мужем слушали доклад Бухарина на философские темы:

– Мы были счастливы!

Возвращались в Тифлис счастливыми.

А Сильвия в это время накрывала на стол и, приглашая гостей, не слышала или не хотела слышать сестриных восторгов:

– У меня сегодня долма.

^{«Дедусе и бабусе от Булата. Москва 5/III 29 г.»}

5

Про следующую сестру в «Упразднённом театре» сказано коротко: «Анаида умерла в отрочестве от брюшного тифа». Непонятно, почему возникло такое объяснение, но, возможно, Булат Шалвович действительно не знал истинной причины смерти этой своей несостоявшейся тёти. А причина была куда страшней, чем брюшной тиф. На самом деле Анаид¹³ застрелил её собственный отец, когда ей было лет двенадцать. Это была страшная трагедия. В Грузии тогда у власти было меньшевистское правительство, время было неспокойное, действовал комендантский час, по улицам для предотвращения грабежей и мародёрства ходили патрули. И неизвестно было, чего ждать завтра. Поэтому, понятно, Степану хотелось, чтобы на всякий случай под рукой было оружие. В тот день Степан сидел во дворе своего дома и чистил ружьё. Анаид играла рядом с отцом. Вдруг раздался выстрел… Ружьё оказалось заряженным. Девочка умерла на руках отца.

На выстрел быстро прибежал случившийся неподалёку патруль. Степана забрали и куда-то увели. В условиях военного времени история легко могла закончиться ещё одной смертью в семье Налбандян. Но у них были очень добрые соседи, тётя Сато с мужем. Увидев происходящее, они успели, пока Степана вели в комендатуру, где-то раздобыть денег и выкупить его. Спрятали его у себя, а потом отправили куда-то подальше – на время, пока всё уляжется.

^{Сато и Мадат Петросян}

Тётя Сато, Сатеник Налбандян, была то ли родной, то ли двоюродной сестрой Степана Налбандяна. Она была замужем за довольно известным по тем временам в Тифлисе армянским писателем Мадатом Петросяном. Единственный сын их Петя погиб, по словам Сильвии, на войне, поэтому им оставалось заботиться только о детях Степана. Тётя Сато очень любила Сильвию и даже поселила её у себя, когда та училась в старших классах. Анаид запомнилась родным очень похожей на свою маму Марию – такая же красивая, белокурая и голубоглазая.

^{Мадат Петросян с Сильвой}

Из всех детей Степана и Марии ещё только у Рафика были белокурые волосы. Единственный мальчик в семье, красивый, голубоглазый, весёлый… Но жизнь его не удалась. Какой-то он легкомысленный получился – учиться не хотел, любил погулять. Всю жизнь проработал шофёром. Много лет работал на такси, потом Гиви Окуджава взял его к себе персональным водителем. Рафик любил застолья, очень увлекался женским полом, оттого, наверное, и семейная жизнь его сложилась не очень хорошо. Жена его Вера была очень полной болезненной женщиной, детей у них не было.