Loe raamatut: «Узы Крови. Таежный рубеж»

Глава 1: Кедровка. Прибытие

Последний отрезок пути Вадим проделал в тряском, дребезжащем ПАЗике. Автобус, пропахший соляркой, дешевым табаком и застарелым потом немытых тел, полз по разбитой грунтовке, петлявшей сквозь бесконечную, угрюмую тайгу. Сотни километров глуши отделяли его от последнего островка цивилизации – пыльного райцентра с серым зданием администрации. Вадим, теперь Виктор Соколов, сидел у мутного окна, вжавшись в жесткое сиденье, и старался не встречаться взглядом с другими пассажирами. Хмурые мужики в замасленных спецовках с въевшейся в кожу усталостью, молчаливые бабы с узлами и корзинами, из которых торчали то голова курицы, то горлышко бутыли, и пронзительно кричащие, грязные дети – все они изредка бросали на него косые, изучающие взгляды. Чужак. Это читалось в их глазах без слов.

Он смотрел на мелькающие за стеклом деревья. Ели, сосны, лиственницы, березы – они стояли плотной стеной, зеленой, равнодушной, бесконечной. Тайга. Царство молчания и скрытых угроз. Шесть месяцев он был в пути. Шесть месяцев бегства после той ночи в Багрецовке. Ночи, что расколола его жизнь на «до» и «после», сломала и склеила заново – криво, чудовищно, неправильно. Привкус пепла и крови все еще ощущался на языке, стоило лишь на мгновение ослабить контроль над воспоминаниями. Он бежал. От прошлого, от тех, кто гнался по пятам, от самого себя – того нового, пугающего себя, которым он стал. Он сменил имя, документы – фальшивые, но на удивление качественные, – внешность. Отросшая борода скрывала острые скулы, короткая стрижка делала лицо проще, грубее. Дешевая рабочая одежда завершала маскировку. Виктор Соколов. Человек без прошлого. Человек, ищущий место, где можно затеряться, исчезнуть. Умереть для прежнего мира.

Кедровка. Название он увидел случайно, на клочке пожелтевшей бумаги, прибитом ржавым гвоздем к столбу в райцентре. "Требуются рабочие руки на лесопилку. Поселок Кедровка, Красноярский край". Дальше – только тайга и белые пятна на карте. Идеально.

Автобус дернулся в последний раз и, чихнув черным дымом, замер посреди того, что, видимо, и было Кедровкой. Несколько кривых, грязных колей, гордо именовавшихся улицами. Десятка три-четыре почерневших бревенчатых домов, вросших в землю по самые окна, словно пытающихся спрятаться от сурового неба и всевидящего ока тайги. Магазин с выцветшей, едва различимой вывеской «Товары Повседневного Спроса». Серое, обшарпанное здание поссовета с кривым крыльцом. И лес. Вездесущий, обступающий поселок со всех сторон, заглядывающий в окна темными стволами, дышащий холодом и вечностью.

Пассажиры высыпали наружу, разбирая свои узлы, переругиваясь, не обращая на Виктора никакого внимания. Он вылез последним, поправил на плече старый, выцветший армейский рюкзак. Воздух ударил в лицо – чистый, прохладный после автобусной духоты, но слишком резкий для его обостренных чувств. Пахло дымом печей, хвоей, прелой листвой, сырой землей и чем-то еще – тревогой? Тишина после рева мотора казалась оглушающей, давящей.

Он постоял немного, оглядываясь, стараясь выглядеть спокойным, незаинтересованным. Те же мужики, что курили у магазина, когда автобус подъехал, все еще были там. Теперь они молча разглядывали его. Долго, изучающе, без тени дружелюбия. Он чувствовал их взгляды на себе, как физическое давление. Паранойя, ставшая его второй натурой за месяцы бегства, шептала: "Они знают. Они ждут". Он заставил себя кивнуть им молча и пошел по главной колее, ища глазами дом, который можно было бы снять.

Он стучался в пару домов, но либо никто не открывал, либо вышедшие хозяева, смерив его подозрительным взглядом, коротко отвечали, что ничего не сдается.

Дом нашелся на самой окраине, почти у кромки леса. Маленький, вросший в землю, с просевшей крышей, заколоченными досками окнами и заросшим бурьяном двором. Он постучал в соседний дом. Дверь открыла сухая, сморщенная старуха в темном платке, из-под которого выбивались седые пряди. Она долго, молча разглядывала его блеклыми, глубоко запавшими глазами, словно взвешивая на невидимых весах.

– Снять хочу, – сказал Вадим. – Надолго. Работать буду.

– Избушка пустая стоит, – проскрипела старуха. – Хозяева померли давно. А сын в город подался. Мне велел приглядывать. Плата – вперед. За три месяца. – Она назвала сумму, действительно смехотворную.

– Хорошо, – согласился Вадим, доставая из внутреннего кармана потрепанные купюры.

Старуха взяла деньги, пересчитала их костлявыми пальцами, потом протянула ему большой ржавый ключ.

– Топи дровами, вон во дворе остатки лежат. Вода – в колодце, через два дома. Живи. Только не шуми больно. И в лес зря не шастай. Неспокойно там нонче.

Она ушла, не задав больше ни одного вопроса. Здесь, похоже, действительно не любили лезть в чужие дела.

Он открыл скрипучую дверь, вошел внутрь. Затхлый запах пыли, мышей и нежилого помещения ударил в нос. Осмотрелся. Большая русская печь, занимавшая почти полкомнаты. Грубо сколоченный стол у окна. Две лавки вдоль стен. Топчан с комковатым сенным матрасом. Паутина по углам. Минимум необходимого для выживания. Его устраивало. Это было убежище. Нора, в которой можно было спрятаться, зализать раны.

Вадим бросил рюкзак на топчан, прошелся по единственной комнате. Доски пола угрожающе скрипели под его весом. Окно, выходившее на лес, было мутным, рама рассохлась. Тайга начиналась сразу за двором. Могучие стволы деревьев стояли близко, их темные кроны почти полностью загораживали небо. Лес манил и пугал одновременно. Давал укрытие, но и таил в себе неведомые опасности. И он… слушал? Вадим поежился. Ему нужно было проверить замки, окна, осмотреть чердак и подпол, если они были. Паранойя не отпускала.

Вадим достал из рюкзака немногочисленные пожитки: смена белья, мыло, бритва, нож, небольшой котелок, фляга, скудный запас консервов и сухарей, аптечка. Разложил их на столе, пытаясь создать подобие порядка в этом хаосе. Нужно было устраиваться. Топить печь – проверить, работает ли она вообще. Носить воду – колодец он видел у магазина, но наверняка где-то рядом был ручей. Искать работу. Завтра он пойдет на лесопилку, к Федору Бороде, как звали хозяина из объявления. Нужно было зарабатывать на жизнь, покупать еду… С мыслью о еде к горлу подкатила легкая тошнота. Он гнал ее прочь. Нужно было вписываться в этот мир, становиться его частью. Хотя бы внешне.

Он вышел во двор, вдохнул свежий, смолистый воздух. Солнце уже садилось за верхушки деревьев, окрашивая небо в розовые и тревожно-лиловые тона. Тишина. Не давящая, как у ручья, но глубокая, непривычная после месяцев скитаний по городам и дорогам. Только где-то далеко лениво лаяла собака да монотонно стучал дятел. Здесь не было слышно городского шума, сирен, гудков. Только звуки природы и редкие признаки человеческой жизни. Может быть, здесь он действительно сможет найти покой? Спрятаться от прошлого? От самого себя?

Вадим горько усмехнулся. От себя не спрячешься. Эхо Багрецовки жило внутри него. Раны заживали слишком быстро, чувства были обострены до предела, выносливость стала почти безграничной. А сила… та странная, чужая сила, что проснулась в нем той ночью, пугала его самого. Он посмотрел на свои руки – сильные, умелые руки солдата и мастера. Но они помнили и другое – тяжесть оружия, отдачу при выстреле, хруст чужих костей… И тот ледяной холод, что затаился в глубине, готовый вырваться наружу.

Вадим не знал, когда это случится. Но он будет бороться. Он должен. Ради шанса на… просто жизнь.

Он заметил у сарая покосившийся дровник с остатками поленьев, оставшихся, видимо, от прежних жильцов. Взял ржавый топор, валявшийся тут же. Работа отвлекала. Работа давала иллюзию нормальности. Он взмахнул топором, и дерево поддалось с неожиданной легкостью. Он снова сдержал силу. Нужно быть осторожнее. Всегда. Здесь за каждым твоим шагом наблюдают – и люди, и тайга.

Глава 2: Адаптация и Тревога

Первые недели в Кедровке слились для Вадима в один бесконечный, тягучий день, наполненный тяжелой физической работой, настороженными взглядами исподлобья и постоянным, изматывающим внутренним напряжением. Он лепил из себя Виктора Соколова – молчаливого, работящего мужика, не лезущего не в свое дело, – и эта роль требовала ежеминутной игры, неусыпного контроля над каждым словом, жестом, даже взглядом. Легче не становилось.

Лесопилка Федора Бороды, пропахшая смолой, прелыми опилками и машинным маслом, стала его основной средой обитания. Монотонный скрип старых механизмов, пронзительный визг пил, гул тракторных моторов – эта грубая, механическая симфония отвлекала, забивала мысли, не давала погружаться в пучину воспоминаний и страхов. Вадим приходил на работу затемно, когда поселок еще спал, и уходил последним, когда солнце уже давно скрылось за стеной тайги. Он быстро вник в суть дела – сказывался армейский опыт и природная смекалка. Его руки, помнившие не только оружие, но и сложную технику, легко справлялись со старенькими, вечно ломающимися тракторами "Беларус", на которых трелевали лес. Он латал транспортерные ленты, менял стертые подшипники на пилораме, сваривал проржавевшие детали механизмов, находя решения там, где другие лишь разводили руками и крыли матом начальство и технику.

Федор Борода, кряжистый, невысокий мужик с густыми, седыми бровями и цепким взглядом выцветших глаз, молча наблюдал за ним. Говорил он редко, больше мычал или кивал, но Вадим постоянно чувствовал его внимание – тяжелое, оценивающее. Хозяин ценил его как работника, это было ясно, но чужака в нем видел постоянно. Однажды случился эпизод, заставивший Вадима похолодеть. Нужно было откатить тяжеленный редуктор, который обычно передвигали втроем, подложив катки. Двое рабочих уже кряхтели, пытаясь сдвинуть махину с места. Вадим, задумавшись на мгновение о чем-то своем, подошел и, забывшись, легко толкнул редуктор один, поставив его точно на нужное место. Он тут же спохватился, поймав на себе ошеломленные, почти испуганные взгляды рабочих и задумчивый, пронзительный взгляд Федора.

– Силен ты, Виктор, – пробасил Борода чуть позже, когда они остались одни в полутемной мастерской, заваленной запчастями. – Прям медвежья хватка. Не по сложению твоему сила-то. Откуда такая?

– Здоровье деревенское, Федор Михалыч, – буркнул Вадим, отводя глаза, чувствуя, как неприятно засосало под ложечкой. – Привык к работе. В геологии когда ходил, и не такое таскали.

– Ну-ну, геология… – хмыкнул Борода и больше к этой теме не возвращался. Но Вадим понял – заметил. И запомнил. Этот прокол мог дорого ему стоить. Он стал еще осторожнее, постоянно одергивая себя, сдерживая ту нечеловеческую силу, что рвалась наружу в самые неподходящие моменты.

Другие рабочие – хмурые, немногословные мужики, пропахшие потом и тайгой, – держались с ним настороженно, почти враждебно. Чужак. Городской (хоть он и отрицал это). Сильный, молчаливый, себе на уме. Его сторонились. В обеденный перерыв, когда мужики собирались у дощатого стола под навесом или у костра, с котелками дымящейся каши и грубыми, сальными шутками, Вадим обычно сидел в стороне, под навесом мастерской, жевал свой хлеб с салом или давился холодными консервами. Он слышал их приглушенные разговоры, редкие смешки, но не пытался присоединиться. Волк в чужой стае – это ощущение не покидало его. Однажды один из них, самый молодой и задиристый, попытался съязвить насчет его молчаливости, но Вадим так посмотрел на него – холодно, тяжело, как смотрел когда-то на врага в прицел, – что парень осекся и больше не подходил.

Его дом, покосившаяся избушка на краю леса, стал его единственной крепостью, его убежищем. Только здесь он мог немного расслабиться, перестать играть роль. Вернее, здесь он мог быть собой – тем новым, пугающим собой, которым он стал. По вечерам, после изматывающей работы, он принимался за ремонт своего ветхого жилища. Работа руками успокаивала, заземляла. Он конопатил мхом щели между бревнами, чинил рассохшиеся оконные рамы, укреплял скрипучий пол, латал дырявую крышу. Потом растапливал старую русскую печь, носил воду из ручья неподалеку, варил нехитрую похлебку из картошки и лука – если вообще удавалось заставить себя есть.

С едой становилось все хуже. Сначала пропал аппетит, потом появилась легкая, но постоянная тошнота от запаха обычной пищи – жареного мяса, свежего хлеба, даже вареной картошки. Он списывал это на усталость, на непривычную еду, на акклиматизацию в этом суровом краю. Но где-то в глубине души шевелился холодный, липкий страх – не начало ли это того самого? Той жажды, что он видел в глазах Олены, в глазах вампиров Багрецовки? Жажды крови. Он гнал эту мысль, как наваждение, но она возвращалась снова и снова, особенно по ночам.

Тело тоже подкидывало сюрпризы, которые приходилось тщательно скрывать. Нечеловеческая выносливость – он почти не уставал на работе, хотя пахал за троих, вызывая удивленные взгляды мужиков. Обостренные чувства – он слышал каждый звук в ночном лесу так отчетливо, словно он раздавался прямо у него над ухом, различал десятки запахов, о существовании которых другие и не подозревали, видел в темноте почти как днем. И регенерация – мелкие царапины и порезы, неизбежные при работе с деревом и металлом, исчезали бесследно за ночь. Он прятал руки в рукавицах или длинных рукавах спецовки, боялся вопросов, боялся выдать себя.

И кошмары. Они приходили почти каждую ночь, затягивая его обратно в ад Багрецовки. Залитые кровью залы усадьбы, искаженные экстазом и ужасом лица вампиров, ледяное прикосновение Древнего, серая тюрьма между мирами… Лица – Олены, Рената, Регины, Отца Павла… обрывки фраз, вспышки боли, ужаса, предательства. Он просыпался в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем, и долго лежал, глядя в темноту, пытаясь отдышаться, пытаясь стряхнуть липкие остатки сна. Иногда ему казалось, что он чувствует ее – Олену. Легкое касание на границе сознания, тревожный зов, немой вопрос… Он тут же обрывал эту связь, возводил ментальную стену. Нельзя. Слишком опасно. Если чувствует он, могут почувствовать и они. Он выбрал этот путь – путь забвения и изоляции.

Днем он старался жить как Виктор Соколов. Ходил в единственный магазин к Агнии. Хозяйка лавки, резкая на язык, но с умными, внимательными серыми глазами, по-прежнему встречала его сдержанно, но ее взгляд, казалось, проникал под его маску.

– Все работаешь, Соколов? Не щадишь себя. Исхудал вон как, – спрашивала она, взвешивая крупу или отрезая хлеб.

– Работа такая, – отвечал он односложно.

– Работа работой, а отдыхать надо. И есть нормально. А то вон… бледный какой. Аж зеленый. Нездоровится, что ли?

Ее участие – искреннее или простое женское любопытство? – заставляло его нервничать.

– Все в порядке, Агния Петровна, – бормотал он, спешно расплачиваясь и стараясь быстрее уйти.

Иногда он встречал Митю. Мальчишка-сирота, живший у не слишком заботливой тетки, часто крутился неподалеку от его дома или у мастерской на лесопилке. После того разговора у магазина он больше не подходил близко, но Вадим часто ловил на себе его внимательный, изучающий взгляд. Однажды Митя все же подошел, когда Вадим возился со старой, просмоленной лодкой на берегу реки, пытаясь заделать течь.

– Дядь Вить, а вы рыбачить умеете? – спросил он тихо.

– Немного, – кивнул Вадим, не отрываясь от работы.

– А меня дядька Паша учил… который пропал… – так же тихо сказал Митя, глядя на темную воду. – Он хороший был… Говорил, в тайге не страшно, если ее уважать… Знал много. А теперь… теперь все боятся…

Вадим промолчал. Что он мог сказать этому ребенку, потерявшему, похоже, всех близких? Одиночество мальчика остро отзывалось в его собственной душе.

– Дядь Вить, а правда, что его медведь съел? – вдруг спросил Митя шепотом, приблизившись.

– Не знаю, Митя. Так говорят, – уклончиво ответил Вадим.

– А бабка Клавдия говорит – Хозяин забрал. За то, что он в нехорошее место ходил… Туда, к Черному ручью… Говорит, его там видели последний раз. Вы верите в Хозяина?

– Я верю, что в тайге нужно быть осторожным, – повторил Вадим свой прежний ответ. – И не ходить в нехорошие места. Особенно к Черному ручью. И тебе не советую.

Мальчишка вздохнул и снова замолчал, глядя на бегущую воду. Вадим чувствовал его страх, его тоску по пропавшему дядьке, и это было почти физически больно.

Так текла его новая жизнь в Кедровке. Тяжелая работа, ремонт ветхого дома, короткие, напряженные встречи с людьми, постоянная борьба с самим собой – с жаждой, с силой, с кошмарами. Он отчаянно пытался стать Виктором Соколовым, затеряться в этой глуши. Но эхо Вадима Разумовского, эхо проклятой Багрецовки звучало в нем все громче, настойчивее. И тайга вокруг… она тоже начала подавать свои тихие, тревожные сигналы, которые слышал пока только он. Сигналы приближающейся беды.

Глава 3: Люди Тайги

Шли дни, складываясь в недели. Раннее сибирское лето вступило в свои права – короткое, но яростное, жаркое днем, прохладное ночью, наполненное звоном ненасытного гнуса и густым ароматом нагретой хвои, смолы и цветущего иван-чая. Виктор Соколов, как теперь звали Вадима, постепенно становился частью кедровского пейзажа, таким же привычным, как покосившиеся заборы или вечный дымок над трубами. Его перестали разглядывать с откровенным, неприкрытым любопытством, как в первые дни. Молчаливый, работящий мужик, который ладит с техникой лучше, чем с людьми, живет один на отшибе, у самого леса – мало ли таких судьба заносила в эти забытые богом края? Кедровка переваривала чужаков медленно, неохотно, но если те не лезли на рожон и работали на совесть, то со временем обрастали здесь корнями, как старые пни мхом.

Но Вадим не обманывался внешней переменой. Он чувствовал – остро, почти болезненно, благодаря своим проклятым чувствам – ту скрытую настороженность, что пряталась за показным безразличием. Он был чужим, и люди тайги, как и сама тайга, не спешили раскрывать ему свои объятия. Он научился распознавать их – не по лицам, которые у многих здесь были схожими, выдубленными ветрами и морозами, суровыми, замкнутыми, – а по едва уловимым признакам. По тяжелой, неторопливой походке, привыкшей к вязкой грязи и лесным тропам. По скупой манере говорить, отрывисто, по делу, словно каждое слово приходилось отрывать от себя с усилием. По взгляду – прямому, изучающему, привыкшему всматриваться вдаль и подмечать малейшие изменения.

Федор Борода, его работодатель, был как кремень – твердый, надежный, но высекающий искры при неосторожном обращении. Крепкий, немногословный, себе на уме. Он редко хвалил, но и не ругал без дела. Платил исправно, хоть и немного, каждую субботу отсчитывая мятые купюры своей широкой, мозолистой ладонью. Вадим чувствовал, что Федор ценит его как работника, видит его смекалку и силу, но не доверяет как человеку. Иногда, когда они оставались в мастерской одни, затягивая гайки на очередном редукторе или проверяя заточку пил, Борода мог задать какой-нибудь неожиданный вопрос, глядя в сторону, словно на ржавую железку у стены:

– А что ж ты, Виктор, один все? Семьи нет? Детей? Али бросил кого где?

– Не сложилось, Михалыч. Так вышло, – коротко отвечал Вадим, не отрываясь от работы, чувствуя, как напрягаются мышцы спины.

– Оно и видно, – хмыкал Федор, бросая на него быстрый, цепкий взгляд. – Глаза у тебя… как у волка-одиночки. Злые. Или просто… битые жизнью. От людей бежишь али от себя?

Вадим молчал, делая вид, что не расслышал последнего вопроса. Чем меньше он говорил, тем меньше было шансов проколоться. Но он понимал – Борода наблюдает. За его силой, которую он не всегда мог скрыть. За его молчанием. За его привычкой держаться особняком, словно он ждал удара из-за любого угла.

Агния, хозяйка магазина, была совсем другой. Женщина лет сорока, еще сохранившая следы былой привлекательности, но уже тронутая печатью местной суровой жизни и, как казалось Вадиму, какой-то застарелой печали в глубине умных серых глаз. Резкая на язык, деловая, она держала весь поселок в кулаке – у нее можно было купить все, от соли и спичек до резиновых сапог и дефицитных патронов. Она знала все и про всех, и ее магазин был не просто лавкой, а центром местной вселенной, местом обмена новостями, слухами и тревогами. Она тоже наблюдала за ним. Не так прямо, как Федор, а искоса, мимоходом, задавая вроде бы невинные вопросы, пока взвешивала муку или отсчитывала сдачу:

– Слышь, Соколов, а ты откуда родом-то будешь? Говор у тебя не наш, не сибирский. Вроде как с юга откуда-то?

– Издалека, Агния Петровна, – уклончиво отвечал Вадим. – По стране помотался. Где только не бывал.

– И чего ж тебя к нам занесло? В глушь такую? Работы мало в других местах? Иль грехи какие замаливаешь? – ее голос оставался ровным, но взгляд становился острее.

– Тишины искал, – отвечал он почти правду.

– Тишины… – она задумчиво повторяла, глядя ему прямо в глаза так, что он чувствовал себя неуютно, словно она видела его насквозь. – Ну, тишины у нас теперь хватает. Даже слишком. Особенно по ночам в последнее время. Звери вон и те притихли, не к добру это… Слыхал небось, как воет кто-то? Жуть берет…

Она замолкала, поджимала губы, и Вадим понимал – она тоже чувствует ту тревогу, что разлита в воздухе, хоть и не подает вида. Между ними возникало странное, необъяснимое напряжение – смесь взаимного интереса, подспудной симпатии и глубокой осторожности. Он чувствовал к ней необъяснимую тягу – она была умна, сильна, и в ней не было той животной подозрительности, что сквозила во взглядах мужиков. Но он гнал это чувство прочь. Ему нельзя было сближаться ни с кем. Особенно с такой женщиной, как Агния – слишком умной, слишком проницательной.

И был еще Степан Ильич, старый охотник, живший на другом конце поселка, у самой реки. Его в Кедровке уважали и немного побаивались. Говорили, он знался с тайгой так, как другие – с женой: знал все ее капризы, все повадки, все тайные тропы. Ходил в лес один, даже на медведя, и всегда возвращался с добычей. Говорил он мало, больше молчал и наблюдал своими выцветшими, но удивительно зоркими глазами. Вадим несколько раз сталкивался с ним у реки или в лесу недалеко от поселка. Старик кивал ему, иногда мог переброситься парой слов о погоде или рыбалке, но Вадим неизменно чувствовал его пристальное, оценивающее внимание.

Однажды Вадим, возвращаясь с лесопилки, увидел, как Ильич возится на берегу со своей старой просмоленной лодкой-«казанкой». Старик пытался перевернуть ее, чтобы осмотреть днище, но лодка была тяжелой, и он лишь кряхтел от натуги.

– Помочь, Ильич? – предложил Вадим, подходя ближе.

– А, Виктор… Помоги, коли не в тягость, – кивнул старик, вытирая пот со лба.

Нужно было перевернуть тяжелую, просмоленную «казанку». Вадим подошел, ухватился за борт и, снова на секунду забыв об осторожности, легко, одним движением поставил лодку на киль. Ильич, стоявший рядом, крякнул, его зоркие глаза внимательно прошлись по напрягшимся мышцам Вадима, но он ничего не сказал. Они вместе осмотрели днище, нашли пару небольших трещин. Вадим предложил заделать их смолой, которую он видел в мастерской. Позже, когда работа была закончена, они сидели на берегу и курили. Ильич достал свой старый кисет, ловко свернул самокрутку, закурил. Молчали долго, глядя на темную, быструю воду.

– А ты, Виктор, зверя бить умеешь? – вдруг спросил старик, нарушая тишину. – Ружье-то есть?

– Нет ружья, – покачал головой Вадим. – И не охотник я.

– Не охотник, говоришь? – Ильич прищурился, его взгляд снова задержался на руках Вадима. – А руки у тебя… сильные. Как у зверя лесного хватка. И двигаешься ты… тихо, неслышно почти. Не как городской неженка. И глаза… внимательные. Замечаешь много.

– Работа такая была, – снова солгал Вадим, чувствуя, как старик подбирается слишком близко. – В геологии ходил. По тайге много бродил. Приходилось и выживать, и замечать.

– В геологии… – протянул старик задумчиво. – Может, и в геологии. Только повадки у тебя… другие. Словно воевал много. Видал смерть вблизи. Или… прятался долго.

Вадим напрягся. Старик видел слишком много. Слишком глубоко смотрел.

– Разное бывало, Ильич. Жизнь долгая.

– Долгая, да, – согласился старик. – Только не у всех. Вон, Андрей Синицын… тоже думал, долгая будет. А тайга взяла – и забрала.

Он снова замолчал, глядя на темные струи воды, уносящие прошлогодние листья. Вадим тоже молчал, не решаясь спросить.

– Медведь, говорят, – нарушил тишину Ильич, сплюнув на землю. – Чушь собачья. Не медвежий то почерк был. Зверя я знаю. Что-то другое… злое. Старое. Оно проснулось в тайге, Виктор. Чуешь?

Вадим похолодел. Старик обращался к нему так, словно был уверен, что он должен это чувствовать.

– Тревожно стало, – уклончиво ответил он. – Люди говорят… в поселке неспокойно.

– Люди боятся, – перебил Ильич, резко повернувшись к нему. – А бояться надо не разговоров, а дела делать. Глаза разуть. Уши настроить. Тайга – она предупреждает всегда. Главное – услышать. Ты вот… слышишь, поди? Нутром своим? Чужой силой своей?

Он снова посмотрел на Вадима в упор, и Вадиму показалось, что в глубине его выцветших глаз мелькнул холодный огонек.

– Стараюсь быть осторожным, Ильич, – сказал Вадим как можно спокойнее.

– То-то же, – кивнул старик. Он тяжело поднялся, отряхивая штаны. – Ладно, спасибо за помощь, Виктор. Лодка теперь как новая. А ты… береги себя. И не лезь куда не просят. Особенно к ручью тому… Черному. Нехорошее там место. Очень нехорошее. Забирает оно… И не всегда возвращает.

Он кивнул и, не оглядываясь, зашагал к своему дому, оставив Вадима в еще большем смятении. Ильич знал. Или догадывался. И он предупреждал его. Но почему? Считал его союзником в борьбе с неведомым злом? Или видел в нем потенциальную жертву? А может… причину?

Люди тайги… Они были разными. Молчаливыми и работящими, как Федор. Сильными и проницательными, как Агния. Мудрыми и загадочными, как Ильич. Испуганными и любопытными, как Митя. Они жили своей жизнью, окруженные великой и равнодушной тайгой, полной своих секретов и опасностей. И Вадим, чужак с темным прошлым и пугающим настоящим, оказался среди них. Временно? Или эта земля не отпустит его так же, как не отпускало прошлое? Он не знал. Он только чувствовал, что его тихая жизнь Виктора Соколова подходит к концу. Что-то надвигалось. Из леса. И изнутри него самого.