Loe raamatut: «Нерон. Родовое проклятие»

Font:

Посвящается моей внучке Лидии Маргарет, которая (мне нравится в это верить) происходит от великой воительницы царицы Боудикки

Margaret George

THE CONFESSIONS OF YOUNG NERO

Оформление обложки Егора Саламашенко

Карты выполнены Юлией Каташинской

Издательство Азбука^®

Я БЛАГОДАРНА

Бобу Фейбелу, который много лет назад предложил: «Почему бы тебе не сделать своим героем императора Нерона?»

Профессорам Античности Барри Б. Пауэллу и Уильяму Айлварду из Висконсинского университета в Мэдисоне за переводы и за то, что помогли познакомиться и пообщаться с Нероном.

Моему вдумчивому и проницательному редактору Клэр Зайон и моему бессменному и незаменимому агенту Жаку де Шпельберху, которые с энтузиазмом приняли идею рассказать историю Нерона и всецело меня поддерживали.

* * *

I
Локуста

Я не в первый раз в заточении, поэтому надеюсь, что оно лишь для виду и новому императору Гальбе скоро понадобятся мои уникальные способности; он втайне пошлет за мной, и я снова буду свободно прогуливаться по залам императорского дворца. Там я чувствую себя как дома. Может ли быть иначе? Я много лет оказываю властям предержащим своевременные услуги.

Я – отравительница. Почему не сказать это прямо? И не какая-нибудь отравительница из старых времен, а настоящий знаток и первая в своем деле. Великое множество людей хотят стать второй Локустой, то есть мной, в будущем. Поэтому-то я и основала академию – чтобы передать свои знания и подготовить следующее поколение отравителей, ведь Рим всегда будет в них нуждаться.

Я могла бы посокрушаться и рассказать, как мне жаль, что Рим опустился до такого, но с моей стороны это было бы лицемерием. К тому же я не уверена, что смерть через отравление – не лучшая из смертей. Подумайте о способах умерщвления, которые предлагает Рим. Вас могут разорвать на арене дикие звери, могут удушить в тюрьме Туллианум¹, ну и самое пресное – могут приказать вскрыть себе вены, и вы истечете кровью, как жертвенное животное. Вот еще! А от хорошего яда я не откажусь. Разве Клеопатра на своем ложе не приняла с благодарностью яд змеи, который сохранил ее красоту нетронутой?

Покойного императора Нерона я впервые увидела, когда он был еще совсем ребенком и носил имя Луций Домиций Агенобарб, данное ему при рождении. Он был в низшей точке своей жизни – брошенное дитя во власти его дяди Калигулы. (Это уже потом он не оставлял меня без дела!) Его отец умер, его мать Агриппина была в изгнании, а дядя часто забавлялся с ним, как со своей игрушкой.

Помнится, он был славным ребенком – впрочем, он всю жизнь оставался славным и умел расположить к себе, – но робким. Его многое пугало, но больше всего – громкие звуки и те моменты, когда дядя неожиданно призывал его к себе. Была у Калигулы такая привычка – посылать за людьми посреди ночи. Однажды он вынудил меня посетить во дворце ночное театрализованное представление, где сам выступал в роли Юпитера. Иногда, как в тот раз, все проходило безобидно. А иногда заканчивалось смертью какого-нибудь беззащитного призванного бедняги. В общем, Нерон (давайте я буду так его называть, как во избежание путаницы называю Калигулу Калигулой, а не Гаем Цезарем Германиком) очень рано осознал, насколько опасен – смертельно опасен – его дядя.

О, какие воспоминания!

Здесь, в моей камере, я ловлю себя на том, что постоянно к ним возвращаюсь. Так легче скоротать время в ожидании того дня, когда Гальба пришлет за мной, чтобы поручить работу. Я знаю, он призовет меня!

II
Нерон

Луна, круглая и яркая, освещала озеро – тоже круглое. Из-за этого казалось, будто луна опустилась на землю и многократно увеличилась в размере. Золотистым светом она поднималась вверх по склонам окружавших озеро холмов и превращалась в яркий шар высоко в небе.

Лунный свет заливал широкую палубу корабля. Я сидел рядом с дядей и слушал, как он речитативом возносит хвалы богине Диане, храм которой стоял на берегу. Само озеро для дяди тоже было сакральным.

Помню красные отсветы факелов на лицах окружавших меня людей – они так контрастировали с голубовато-белым лунным сиянием, которое окрашивало все остальное. Дядя был похож на демона в преисподней.

Это все впечатления, промельки ни с чем не связанных воспоминаний. Отражение в воде, факелы, высокий козлиный голос дяди; нервный смех тех, кто был тогда рядом; холодный воздух.

Мне было всего три года, так что неудивительно, что воспоминания столь обрывочны.

А потом передо мной всплыло лицо дяди.

– Что же мне делать с выкормышем этой суки? – произнес он шелковым голосом.

Снова нервный смех. Грубые руки берут меня за плечи и поднимают в воздух. Я беспомощно дрыгаю ногами.

– А вот что! Я принесу его в жертву богине!

Дядя решительно подходит к поручням и держит меня над водой, покрытой рябью. Я все еще вижу волнообразное отражение луны, оно как будто ждет меня.

– Богиня хочет человеческой жертвы, а что может быть лучше, чем этот мой мелкий сородич и потомок божественного Августа? Для Дианы все самое лучшее. И возможно, это послужит искуплением за те времена, когда Август с большим усердием поклонялся ее брату Аполлону. Так-то!

И я взлетел в воздух, а потом плюхнулся в воду.

Вода была такой холодной, что я даже вскрикнуть не смог и сразу стал тонуть. А потом меня схватили сильные руки и вытащили из воды – я вдохнул. Меня усадили на палубу. Рядом, подбоченившись, стоял дядя.

– Не повезло сегодня, повезет завтра, да, Херея? Ты слишком мягкосердечен, если спас из воды этот мусор. Все, что приносит в мир моя сестра, испорчено.

III

Я сидел рядом с Хереей, меня трясло от холода. С моего места просматривалась вся покрытая мозаикой палуба огромного корабля. Белая мраморная рубка сияла в лунном свете.

Сумасшедший, который бросил меня в воду, теперь расхаживал туда-сюда и смеялся. В следующий раз я услышал точно такой же смех, когда стал старше, – так повизгивала, хныкала и подвывала посаженная в клетку гиена.

«Забери меня, забери меня с этой лодки!» – умолял я любого из богов, лишь бы кто-то меня услышал.

Херея положил мне на плечо огромную ладонь:

– Вставай, парень, чтобы согреться, надо походить.

Он заставил меня подняться и водил вдоль палубы, пока я снова не почувствовал онемевшие от холода ноги. Когда мы проходили мимо гребцов, они поворачивали в нашу сторону голову, как цветок на стебле. Один или два улыбнулись, остальные были похожи на расставленные на палубе статуи.

– Видишь, уже близко. – Херея поднял меня на руки и указал пальцем в сторону суши. – Скоро мы сойдем на берег и вернемся домой.

* * *

Как и когда я вернулся домой, не помню. Я уже говорил, что те ранние воспоминания словно подернуты туманом и не связаны между собой. Они как облака, проплывающие в моей голове, – каждое само по себе, и каждое вмещает что-то свое.

* * *

Моя маленькая кровать в доме тети, где я жил, была узкой и жесткой. Думая о ней, я даже чувствую грубые простыни, но что еще было в той комнате, увидеть не могу. Знаю, что дом был в сельской местности: по утрам я слышал кукареканье петухов и помню, как собирал на соломенной подстилке теплые яйца. А еще помню много самых разных бабочек и цветы на длинных стеблях – теперь я знаю, что это были сорняки.

Я звал тетю Бабочкой, потому что одним из ее имен было Лепида, что означает «прекрасная и утонченная», а она была очень красивой. Ее волосы отливали медью, но не яркой, будто только что начищенной, а потускневшей от пыли. Будучи младшей сестрой моего отца – он умер до того, как я успел его узнать, – она рассказывала мне о нем разные истории. Однажды я вслух заметил, что у нее волосы светятся на солнце.

– В нашем роду у всех волосы цвета бронзы, – рассмеялась тетя в ответ. – Вот у тебя волосы светлые, а я все равно вижу легкий бронзовый оттенок. Хочешь, расскажу, почему так получилось?

– Конечно хочу!

В надежде, что история будет длинной, я поудобнее устроился рядом с тетей.

– Хорошо, слушай. Когда-то очень давно один из наших предков шел по дороге и вдруг увидел двух высоких и красивых молодых мужчин.

– Это были боги? – попробовал угадать я.

Когда вдруг возникают высокие незнакомцы, это всегда боги.

– Да, боги-близнецы – Кастор и Поллукс. Они сказали нашему предку, что римляне одержали победу в великой битве, затем велели ему пойти в Рим и всем об этом рассказать. А чтобы доказать, что они боги и говорят правду, близнецы прикоснулись к его черной бороде, и борода сразу стала рыжей. Так наш род получил свое прозвище: Агенобарбы, Рыжебородые.

– У моего отца тоже была рыжая борода?

Я хотел больше узнать об отце, хотел услышать, что он был прославленным героем, а его смерть явилась настоящей трагедией. Позже я понял, что ни то ни другое не соответствовало действительности.

– О да, он был истинным Агенобарбом. А еще наш род необычен тем, что его мужчины носят только два имени: Гней и Луций. Имя твоего отца – Гней, тебя зовут Луций. Твоего деда тоже звали Луцием, он был консулом, но еще и колесничим, причем прославленным.

У меня были игрушечные колесницы из слоновой кости, я любил устраивать гонки на полу.

– А когда я смогу стать колесничим?

Тетя Бабочка запрокинула голову и рассмеялась:

– Еще не скоро. Чтобы править колесницей, надо быть очень сильным. Поводья придется держать крепко, иначе их у тебя вырвут лошади. К тому же колесница так подпрыгивает, что можно выпасть, а это крайне опасно.

– А если в маленькую колесницу запрячь пони, я с такой управлюсь?

– Может быть, – сказала тетя. – Но ты все равно еще слишком молод для этого.

* * *

Я действительно помню тот разговор про колесницы и рыжие бороды. А вот почему жил у тети Бабочки и что случилось с моими матерью и отцом, понятия не имел. Я знал, что отец умер, но о матери не знал ничего, кроме того, что ее со мной не было.

* * *

Тетя определила ко мне двух наставников. Одного звали Парис, он был актером и танцором. Второго звали Кастор, и он работал парикмахером. Он брил бороду тетиному мужу (не рыжую, а обычную коричневую), зашивал порезы и еще много чего полезного умел делать. Парис лишь развлекал меня. Он только и делал, что играл и притворялся кем-то другим. Сначала он рассказывал историю – обычно про греков, потому что у них лучшие истории, – а потом изображал всех ее героев. В жизни Парис был темноволосым и не очень-то высоким, но, клянусь, изображая Аполлона, он становился выше, а глаза и волосы его светлели.

– Нет, малыш, – рассмеялся Парис, когда я ему об этом сказал, – это все твое воображение. Такая у актера работа: благодаря ему ты видишь и слышишь то, что ты представляешь в голове.

– Значит, актеры занимаются магией?

Парис быстро огляделся по сторонам, в глазах у него промелькнул испуг.

– Конечно нет! Магия только в твоих мыслях.

Это было незадолго до того, как я узнал, что колдовство запрещено и что именно его практиковали в этом доме.

* * *

Расти единственным ребенком в доме как-то странно. Играть мне было не с кем, кроме разве что Париса – который во многом казался ребенком, но все же оставался взрослым – и детей-рабов. Тете не нравилось, что я играю с этими детьми, но она не могла следить за мной весь день, да и чего еще ей было от меня ожидать?

Скажу прямо: я был одинок. Одинок, словно в молитвенном уединении; словно в тюрьме – так может быть одинок лишь тот, кто не такой, как все. Тетя не уставала повторять, что выделяться и отличаться от других – это особое качество сродни славе, но для меня это было сродни наказанию или заключению.

Я обретал свободу, играя с детьми-рабами моего возраста или изображая разных персонажей, чему меня учил Парис. Иногда я выступал в роли какого-нибудь бога, иногда – в роли девушки: например, играл Персефону, когда Парис изображал Аида (мы всегда использовали греческие имена, а не римские, Прозерпина и Плутон). Порой я изображал взрослых. На сцене – на самом деле это был внутренний двор – я мог быть кем угодно, а в реальной жизни, как постоянно напоминала мне тетя, я был потомком божественного Августа. Но, как рассказал мне Парис, моим предком был еще и соперник Августа, Марк Антоний. И для меня Антоний был гораздо интереснее, чем скучный, лишенный эмоций божественный Август.

– Антоний отправился на восток, в земли, где говорили на греческом, и в Египет. Там он наслаждался музыкой, цветами, вином и дионисийскими мистериями. Он командовал огромным флотом, а его жена Клеопатра была царицей Египта. Он…

– Разрушил себя и опозорил звание римлянина, – прервал рассказ Париса резкий голос.

Мы обернулись и увидели, что в дверях стоит муж тети, Силан. Он редко бывал дома, поэтому его неожиданное появление испугало нас вдвойне. Силан подошел ко мне, наклонился и посмотрел прямо в глаза:

– А теперь пусть Парис расскажет тебе всю историю. – Он вскинул голову и посмотрел на моего трясущегося от страха наставника. – Продолжай, Парис!

– Уф… у берегов Акция его флот сошелся в морской битве с флотом Октавиана Августа, и он потерпел поражение.

– Однако, вместо того чтобы упасть на меч, как поступил бы любой уважающий себя римский генерал, он бежал обратно в Египет, – подвел итог Силан. – Перед тем как переметнуться на восток, он женился на сестре Августа и оставил с ней двух прекрасных дочерей, Антонию Старшую и Антонию Младшую. Божественный Август и Марк Антоний оба твои предки. И никогда не забывай, что ты наследник Марка Антония – римлянина, а не развращенного и опозоренного грека.

Силан говорил с такой яростью в голосе, что я сразу кивнул, лишь бы он отвел от меня взгляд. Наконец Силан выпрямился и велел Парису вернуться к нашим обычным занятиям и выкинуть эту греческую чушь из головы.

В общем, все обошлось, а когда Силан удалился, я спросил Париса:

– Но что было с Антонием после возвращения в Египет?

– Август настиг его там, и он умер. Он похоронен в Египте, а не в Риме. Что ж, Египет – очень интересное место, там древние руины и громадные пирамиды, множество гробниц… Весьма неплохое место для вечного упокоения, – громко сказал Парис, а потом уже шепотом заметил: – У Антония в Египте были еще дети, Август привез их сюда и воспитал, как римлян.

– И они были хорошими римлянами?

– Насколько можно судить – да. Девочка выросла и стала царицей Мавритании, а ее сын уже потом вернулся в Рим. Он мог бы стать твоим кузеном².

– А что с ним случилось?

– Калигула приказал его казнить, потому что он осмелился появиться в присутствии императора в пурпурных одеждах. Теперь понимаешь, как тебе повезло, что он всего лишь выбросил тебя за борт? Да еще и позволил вытащить из воды, а потом только посмеялся.

* * *

Однажды тетя призвала меня к себе. Она держала на руках младенца и счастливо улыбалась, потом поставила его на пол. Малыш покачнулся и сделал несколько неуверенных шажков, при этом булькал и лепетал что-то бессвязное.

– Вот, теперь тебе есть с кем играть! – сообщила тетя, будто я мог играть с соплей, которая ни ходить, ни говорить толком не умеет. – Моя внучка Октавия!

То есть она решила, что мне лучше играть с этой мелкотней, чем с детьми-рабами? И что мне с ней делать?

Я наклонился, чтобы лучше разглядеть малышку. Она потянулась и вцепилась мне в волосы, а потом заплакала. Очень неприятное создание. Я выпрямился и только тогда заметил, что из-за плеча тети выглядывает женщина.

– Это твой маленький кузен? – спросила, выйдя вперед, незнакомка так, как будто и правда ожидала, что малышка ответит; когда же этого не произошло, обратилась ко мне: – О, маленький Луций, у тебя волосы вьются, как у всех в нашей семье! Это очень хорошо! У меня тоже.

Она немного взбила свои кудри.

– Знаешь, мы с тобой двоюродные родственники… то есть очень близкие!

Она наклонилась и поцеловала меня в обе щеки. Я сразу почувствовал аромат толченого корня ириса. Голос у нее был низкий и теплый.

– Я мама Октавии. Надеюсь, вы полюбите друг друга.

Тетя Лепида ревниво за нами наблюдала.

– Это моя дочь Мессалина, – представила она. – И хотя она замужем и сама уже мама, у вас разница всего в семнадцать лет.

– Как я вам завидую, – сказала Мессалина сладким и тягучим, как сироп, голосом. – Живете на природе… я так по этому скучаю.

– Она живет в Риме вместе с мужем Клавдием, – пояснила мне тетя. – Он брат твоего прославленного деда Германика.

– Наверное, очень старый, – ляпнул я.

– Если встретишь его, никогда так не говори! – рассмеялась Мессалина, и смех ее был столь же чарующий, как и голос.

Хоть я и был тогда совсем юным, сразу отметил про себя, что она не стала оспаривать мои слова.

– Так, значит, у нас гости… семьи? – спросил Силан, входя в комнату.

– Да, гости семьи, – проворковала Мессалина.

– Гости семьи – самые желанные гости, – заверил Силан.

Почему они все время упоминают семью? И почему всегда собранный и невозмутимый Силан вдруг так разволновался?

– Да, давно… очень давно вы нас не навещали. Но я понимаю, из Рима выбраться не так просто.

– Но и не так уж трудно, если очень захотеть, – сказала Мессалина и чуть подалась ему навстречу.

Это был лишь один шаг, такой маленький, что я его заметил только потому, что наши ступни оказались рядом.

– Уверен, Клавдий очень ценит твое присутствие, – сказал Силан и едва заметно попятился.

Почему эти взрослые двигаются как крабы, хоть и медленно? Тут Октавия завопила, появилась рабыня и взяла ее на руки.

– Давайте насладимся подогретым вином, – предложил Силан. – В эти дни нам так не хватает тепла.

Они вышли из комнаты, предоставив меня самому себе.

* * *

«Порядок» – любимое слово Силана, только вот поддерживать порядок в семье было очень сложно: из-за множества близкородственных браков казалось, что все друг другу родня. Одной из моих любимых комнат в доме тети была та, где стояли бюсты предков. Я часто и подолгу их разглядывал, так что внешность связалась с именем. Все они давно умерли, и я не мог с ними повстречаться, и в то же время они казались мне вполне живыми, как прочие родственники, ведь их имена постоянно всплывали в разговорах. Великий Германик, Антония Старшая, Марк Антоний, Октавия Младшая… Можно было подумать, что они живут где-то по соседству.

В этой тихой комнате, не знавшей смены времен года (зимой мраморные полы были теплыми, а летом – прохладными, но воздух всегда стоял одинаковый), главенствовали бюсты. Это было их маленькое царство. Все беломраморные, и только один Марк Антоний – из темно-красного порфира. Густые волнистые волосы, мощная шея – я представлял его мускулистым и коренастым. Он казался каким-то взъерошенным, и я был уверен, что никогда бы его ни с кем не перепутал.

Рядом стоял бюст Антонии Старшей. Такой свою дочь Антоний не знал, ведь в последний раз он видел ее маленькой, в возрасте Октавии. Их бюсты были неподвижны и навеки разлучены. Я внимательно изучил ее лицо. Хотелось бы мне назвать бабушку красавицей, но она была самой обычной дурнушкой: сколько раз с такой ни встреться, все равно не запомнишь лицо. Говорят, ее младшая сестра, моя прабабушка по другой линии, была гораздо красивее. Она умерла, когда я родился или чуть раньше. Возможно, когда-нибудь я увижу ее бюст и смогу сравнить с сестрой.

Бюст главы нашего рода Германика был крупнее всех и стоял особняком. Мой предок был красив и молод, таким и останется в наших историях. Смерть он встретил, когда правил вдали от Рима. Порой людей, которые умирают, не исполнив своего предназначения, превозносят вопреки их заслугам. Так случилось и с Германиком. Я слышал, как люди сетовали, что судьба обманула его и не дала стать великим императором. Но кто знает, каким императором он бы стал? Надежды далеко не всегда оправдываются, и бутоны не всегда превращаются в прекрасные цветы. Если Германик был невзрачным цветком, смерть спасла его от разоблачения.

Было еще много других бюстов: Луции и Гнеи из рода Агенобарбов и их жёны, черты которых слабо угадывались в их потомках. Я решил, что все они жили в далеком туманном прошлом, и не стал тратить на них время.

IV

Время на вилле тети тянулось очень медленно, но не могу сказать, что один день был похож на другой. В солнечную погоду двор был словно позолочен, но чаще стояли холод и сумрак, и мы сидели в доме, греясь возле жаровен. В общем, скука и почти никаких развлечений. Я мог часами играть со своими колесницами, растянувшись на полу, и меня никто бы не заметил.

Сбор урожая оливок нарушил однообразное течение дней. Это было осенью, и мне поручили идти за рабами и следить, чтобы ни одна оливка не осталась лежать на земле. На самом деле это придумали, чтобы чем-то занять маленького мальчика, но у меня, пока я высматривал на земле маленькие округлые плоды, было ощущение, что я выполняю очень важную и нужную работу. Многие оливки были побиты и раздавлены, в воздухе висел густой и сладкий запах оливкового масла.

– Жидкое золото, – сказал мне надсмотрщик. – И намного полезнее, чем настоящее. Оно и в еду годится, им можно освещать жилье, с его помощью залечивают раны и смягчают сухую кожу, в него можно макать хлеб… Настоящий дар богов. Без оливкового масла мир стал бы безвкуснее, а твоя тетя – беднее. Оливки, может, и не такие притягательные, как золото, но они уж точно более надежный источник дохода.

У нас за спиной послышался шум, я обернулся и увидел, что к нам идет тетя Лепида с каким-то мужчиной – то ли хромым, то ли качавшимся на ходу.

– Клянусь Посейдоном, это же сам Клавдий! – изумился надсмотрщик.

А потом он повернулся ко мне и улыбнулся, причем улыбка его была скользкой, словно оливковое масло, которое он только что расхваливал.

– Да, урожай в этом году прекрасный, – говорила тетя спутнику, пока тот рассеянно смотрел по сторонам и подергивал свой плащ.

– Я в-в-вижу, – сказал мужчина, глядя на оливковую рощу, разросшуюся по склонам холмов.

Солнечный свет падал на деревья под косым углом, придавая зеленой листве серебристо-серый оттенок.

– Видеть вас – большая честь для нас, о принц, – низко поклонился надсмотрщик.

Я быстро огляделся по сторонам: все вокруг поклонились, и я тоже поклонился.

– Т-ты не обязан мне к-кланяться. – Мужчина взял меня за руку, и я сразу выпрямился. – Я твой д-двоюродный дед Клавдий, б-брат твоего деда Германика.

Я чуть не рассмеялся, но вовремя удержался. Это что, шутка? Все говорили, что Германик был воплощением мужественности, а судя по бюсту в комнате тети, он еще и красив был, как Аполлон. Этот же человек – какая-то развалина, а не мужчина.

– Тем больше у нас оснований беречь его как дражайшее сокровище, – сказала тетя Лепида и взяла Клавдия за руку (тот как будто растерялся). – Он – все, что нам осталось от этого образцового воина.

– Я не р-реликт! – возмутился Клавдий.

– Нет, ты – супруг моей любимой Мессалины, а слишком хорошо для нее не бывает.

О, Мессалина! Женщина, которая источает спелость, превосходящую спелость всех оливок на этих холмах. Та странная женщина с неинтересным ребенком.

– Она в п-пути, – сказал Клавдий. – З-задержалась в Риме, но с-следует за мной.

– Я благодарна, что ты взял ее с собой. В последнее время я так редко ее вижу.

– Н-новый ребенок т-требует внимания, так что я т-тоже редко ее в-вижу.

Клавдий улыбнулся, а тетя вдруг наклонилась ко мне, будто захотела поделиться чем-то очень интересным.

– Луций, у тебя появился кузен… Малыш по имени… как его зовут, Клавдий?

– Т-тиберий Клавдий Германик. Г-германик – чтобы сохранить б-благородное имя и показать, что линия п-продолжается.

Так я впервые услышал имя своего будущего соперника, который претендовал на мою жизнь и мое положение.

В следующий момент Клавдия всего передернуло, и он стал заваливаться на надсмотрщика, едва не сбив того с ног. Глаза у него закатились, челюсть отвисла.

– Тише-тише… – Тетя поддержала Клавдия. Она вытерла его лоб и погладила по щеке, потом повернулась к нам и сказала: – С ним случаются такие припадки, но быстро проходят. Не обращайте внимания.

Если бы мы могли! Я во все глаза смотрел на Клавдия. Лицо у него было каким-то пустым, будто в него вошел дух (повар рассказывал мне о духах или демонах, способных завладеть человеком). А потом все прошло, в точности как говорила тетя. Клавдий заморгал, закрыл рот и вытер ладонью стекавшую по подбородку слюну. Он огляделся по сторонам, словно припоминая, где находится.

– Да, благородное имя, – сказала тетя так, будто разговор и не прерывался.

И они пошли к дому, причем Клавдий опирался на ее плечо.

– Да уж, бедняге не позавидуешь, – заметил надсмотрщик, – пусть он и брат Германика. Как так получилось? Его мать была распутницей или боги действительно любят с нами поиграть?

– Ты говоришь о моей прабабке, – сказал я со всем достоинством, на которое был способен в том возрасте, а потом рассмеялся. – Так что мне придется придерживаться теории, что мы для богов – всего лишь игрушки.

Я вернулся в дом и тут же увидел, как в холл стремительно вошла Мессалина. С ней была маленькая девочка, а в руках она держала сверток, который, как я догадался, и был прибавлением в их семействе.

– О, Луций!

Мессалина бросилась ко мне и прижала к своей пышной груди так, будто мы были самыми близкими друзьями. Сверток, от которого скверно пахло, оказался зажат между нами, и его содержимое пискнуло.

– Это твой новоиспеченный кузен Тиберий!

Я посмотрел на его личико и постарался изобразить улыбку, но больше всего в тот момент мне хотелось высвободиться из объятий Мессалины.

– Очень милый, – сказал я.

Мессалина притянула к себе Октавию и заключила в свои объятия нас обоих – или, вернее, троих, если считать со свертком.

– Кузены, разве это не прекрасно? Как же хорошо, что мы есть друг у друга!

Мессалина внезапно отпустила нас и выпрямилась. Голос у нее изменился. Она послала за рабом, чтобы тот присмотрел за детьми. К детям она, естественно, причисляла и меня, однако я медленно, но уверенно отошел от нее и направился в свою комнату. Еще чего, решила приравнять меня к своим младенцам!

Довольно долго я играл с колесницами, наслаждался тишиной и примерял миниатюрные театральные маски, которые специально для меня сделал Парис. Потом начался дождь, мягкий стук капель по крыше убаюкал меня, я положил голову на руки и задремал.

Сколько я так проспал, не знаю, но, когда проснулся, за окнами уже было темно. За дверью послышались тихие шаги, и кто-то заглянул в мою комнату – я закрыл глаза и притворился, будто все еще сплю, а потом с трудом расслышал, как в соседней комнате кто-то доложил, что никто не подслушивает и можно говорить. Последовала беседа, в которой принимали участие несколько человек; они говорили негромко и часто перебивали друг друга, так что я не мог различить и разделить голоса.

Что у них за секрет такой, если они боятся, что я – или кто-то другой – их услышу? Мне так захотелось это выяснить, что я потихоньку вышел из комнаты и опустился на четвереньки, чтобы можно было медленно, но верно двигаться вперед и оставаться незамеченным, если кто-то посмотрит в мою сторону.

Они собрались в библиотеке вокруг большой жаровни. Тетя, Клавдий и еще одна женщина, которую я раньше не видел, сидели на скамьях; остальные стояли. Увидев их всех, я юркнул обратно в коридор и навострил уши. Перед глазами еще стояла картина: все жестикулируют, мужчины ходят взад-вперед.

Первое, что я услышал:

– …он не сошел с ума окончательно, просто на него накатывает безумие, а потом все приходит в норму.

Второе:

– Только накатывает быстро, а приходит в норму очень медленно.

И дальше:

– Если это никому не вредит, пусть себе рядится в Юпитера или соединяет свой дворец с его храмом, но число убийств растет с каждым днем. Да, я утверждаю: число убийств растет. Даже то, что я это говорю как само собой разумеющееся, – ненормально.

Они наверняка о Калигуле. Я мог бы свидетельствовать, что он – убийца… он пытался убить меня.

– Говори тише, рабы…

К сожалению, они заговорили тише, и пришлось напрячь слух.

– Он был болен, и я подумал, что может и не оправиться. Но он выздоровел. И потом, случись с ним что-нибудь, кто его сменит? Его единственный ребенок – маленькая девочка, и он не усыновил взрослого в качестве наследника.

– Об этом действительно небезопасно говорить. Даже здесь. Шпионы могут быть повсюду.

– Тогда нам следует признать, что он нас контролирует и мы бессильны. Хоть кто-нибудь чувствует себя в безопасности? Он ведь бьет наугад.

– Никто не может чувствовать себя в безопасности. Даже собравшиеся в этой комнате, хоть мы ему и родня. Мы знаем, что он убивает родственников. Хоть Птолемея Мавританского спросите… Только он уже не сможет заговорить.

Я вскочил на ноги и вбежал в комнату. Страх и ненависть к Калигуле заставили забыть об осторожности.

– Я! Я могу говорить! Он хотел меня утопить!

Все одновременно повернулись в мою сторону.

– Луций! – изумилась тетя Лепида. – Ты должен немедленно вернуться к себе. Иди и ложись спать.

– Уже п-поздно, – сказал Клавдий. – Он все с-слышал, и он с-слишком большой, чтобы з-забыть. Но у него есть честь. Он никому не расскажет о т-том, что услышал. Т-так, Луций?

У Клавдия тряслась голова, но говорил он здраво.

– Да. И никто не должен повторить того, что я скажу сейчас. Он взял меня на свой корабль и хотел принести в жертву Диане. Он по-всякому меня называл, а потом бросил в воду. Меня спас один солдат.

– Думаете, солдаты по-прежнему ему верны? – спросила Мессалина.

– П-преторианцы т-традиционно верны императору, – сказал Клавдий. – Но они могли бы…

– Я слышала, он их унижает и всячески над ними насмехается, – заметила Мессалина. – Станут ли они и дальше это терпеть?

– Зависит от т-того, с-скольких он унижает, – отозвался Клавдий.

Еще одна здравая мысль.

Тут встала женщина, которую я до того дня никогда не видел.

– Я могу предложить другое решение, если вы пожелаете с ним согласиться, – сказала она.

У нее были темные волосы, но прежде всего я отметил спокойствие, с каким она говорила, и ее осанку.

– Меня знают под псевдонимом Локуста, в целях безопасности я не стану раскрывать свое настоящее имя. Мое ремесло – приготовление амброзии, которая уже многих отправила на Олимп… Хотя на вопрос, превратились ли отправленные туда в богов, я не смогу вам ответить.

– Другими словами, ты отравительница, – заключила Мессалина. – Мы не опустимся до подобных методов. Но в подтверждение собственных слов не могла бы ты поведать нам хоть об одном… своем успехе?

– Конечно нет. Я не настолько глупа. У меня чистая репутация, и мне никогда не выдвигали обвинений. Только круглая дура может объявить на весь свет, что приложила руку к тому, что все считают естественным ходом вещей. Доверьтесь мне, а я продемонстрирую вам свое умение на любом животном, какое вы выберете. Кроме того, вы можете заказать средство очень медленного действия, среднего или мгновенного. Все зависит от… от события, соответствующего вашим целям.

1.Туллианум, более известный как Мамертинская тюрьма, был местом ожидания казни приговоренных к смерти государственных преступников. Казнь нередко осуществлялась тайно, непосредственно в темнице. – Здесь и далее примеч. перев.

2.Кузен – здесь: один представитель правящего рода по отношению к другому; также обращение.