Loe raamatut: «Роза Ветров»

РОДОСЛОВНЫЕ:

Графы Румянцевы:

Его сиятельство, старый граф Румянцев, Александр Михайлович.

Его сиятельство, молодой граф, Дмитрий Александрович.

Князья Дашковы, друзья Румянцевых:

Пётр Сергеевич, князь Дашков.

Его жена, княгиня Дашкова.

Елизавета Петровна Дашкова, их единственная дочь.

Гюльбекяны:

Баграт Гюльбекян, держатель нефтяных месторождений.

Ануш Гюльбекян, его жена.

Гаянэ Гюльбекян, их дочь.

Ованес, муж Гаянэ.

Вачаган, сын и наследник рода.

Спанидасы:

Василиос Спанидас, критский священник, погиб в монастыре Аркади.

Кирья Мария Спанидас, его жена.

Ксения Спанидас, их дочь.

Геннадиос Спанидас, их сын.

Артемиос Персакис, жених Ксении.

Абдулла-эфенди (дядя Анатолиос), родной брат кирьи Марии, живёт в Константинополе.

Кирья Ирина, двоюродная сестра Василиоса, тётка Геннадиоса и Ксении.

Семейство Мустафы-Паши:

Мустафа-Паша, бывший визирь, заседал в совете дивана, позже назначен бейлербеем Румелии.

Афифе-ханым, его жена.

Нариман, их старший сын.

Хазал, его жена.

Ибрагим, их средний сын.

Эдже, его жена.

Мехмед, их младший сын.

Фарах, его жена.

Саадет, родная сестра Фарах, свояченица Мехмеда.

Кадер-Паша, тесть Мехмеда.

Гульфия-ханым, тёща Мехмеда.

Семейство Фазлы-Кенана-Паши:

Фазлы-Кенан-Паша, визирь, заседает в совете дивана, родной брат Мустафы-Паши. Дядя Наримана, Ибрагима и Мехмеда.

Шебнем-ханым, его жена.

Амина-ханым, его дочь.

Айвазяны:

Тикин Каринэ Айвазян.

Татев Айвазян, старшая дочь.

Лилит Айвазян, младшая дочь.

Нерсесяны, хорошие друзья Гюльбекянов:

Хорен Гюльбекян, лучший ювелир султана.

Тикин Нвард, его мать.

Астхик Гюльбекян, его жена.

Артак Нерсесян, их старший сын.

Завен Нерсесян, их средний сын.

Манэ Нерсесян, их младшая дочь.

Нет, я не судья для них.

Просто без суждений вздорных,

Я четырежды должник

синих, серых, карих, черных.

Как четыре стороны

одного того же света

Я люблю – в том нет вины –

Все четыре этих цвета.

(с) Киплинг Д.Р.

Часть 1. ВМЕСТЕ

ГЛАВА 1.

Российская империя, зима 1827 года

Санкт-Петербург

Александр Михайлович расхаживал взад-вперёд по своему кабинету, и, убрав руки за спину, размышлял. Внизу слуги так сильно суетились в своих сборах, что старый граф их прекрасно слышал. За окном крупными хлопьями падал снег, от которого его сиятельство уже отвык за то время, пока занимал пост полномочного министра в Риме. На этот раз воля государя оказалась более чем неожиданной. Граф Румянцев, доверенное лицо императора и известный дипломат в третьем поколении, чрезвычайным указом назначался послом в Константинополь.

Отношения с турками ухудшались с каждым днём. Поговаривали, что на Балканах и в Закавказье будет война, и никто лучше графов Румянцевых, чей род подарил своему отечеству множество видных дипломатов, не найдёт общего языка с османами. Логика государя вполне ясна и, может статься, принесёт плоды, но Александр Михайлович не радовался этой перспективе так, как следовало бы. Как очередной переезд скажется на его сыне?..

Дима сидел на полу у кабинета отца и, приложившись затылком к стене, наблюдал за тем, как приказчик гонял слуг. Бесчисленные комнаты на первом и втором этажах гудели как пчелиный улей в преддверии отъезда господ, а входная дверь не успевала закрываться. Даже богатая люстра, выписанная графом Румянцевым из Франции, от этого тряслась!.. Несколько раз снизу дунуло холодом, и юноша поёжился, после чего обратил взор на заиндевевшие окна и с улыбкой всмотрелся в причудливые морозные узоры.

В руках Дима теребил перстень, который во время их визита в Ватикан осветил сам Папа Римский, но мысленно юноша до сих пор гулял по узким итальянским улицам. Румянцевы уже несколько месяцев как приехали домой и до сих пор скучали по Риму. К счастью, старая няня ещё не вышла из-за угла и не заставила его подняться, пока он «не отморозил себе чего-нибудь». Ах, милая, милая няня!.. Знала бы она, что юный граф с удовольствием бы отморозил руку или ногу, но не поехал бы в неизведанную и страшную Османию!..

Дмитрий Александрович был робким пятнадцатилетним юношей, проведшем всё детство в разъездах и потому не знавшим слова «друг». Впереди его ждал дикий, непредсказуемый восток, где люди совсем не похожи на тех, кого он знал… К взрывным итальянцам он привыкал целый год, а до них чуть не взвыл от одиночества среди чопорных англичан! Его мать угасла от чахотки, и с тех пор они с отцом остались только вдвоём. Вернее, у них, конечно, имелись слуги – конюхи, горничные, крепостные крестьяне… предки Румянцевых отличались верностью короне, и за эту преданность русские цари никогда не обделяли почестями их потомков.

Эта история, впрочем, не о том, как графы Румянцевы строили карьеру при русском дворе и даже не о том, как Дмитрий Александрович – самый младший и неприкаянный отпрыск этого рода – неоднократно разочаровывал своего отца и осквернял память предков. История эта о дружбе, которую ему довелось узнать в столь юном возрасте, что, несмотря на те невзгоды, которые готовила жизнь, воспоминания о ней никогда не покидали молодого графа.

– Что ж ты, голубчик, грустный такой? – шаркая тапочками, подала голос няня. Странно! Ни слова про пол не сказала!.. – Нельзя таким хмурым в путь пускаться… беду накликаешь!

Дима улыбнулся и хотел было подняться ей навстречу, но вместо этого Евдокия Петровна, кряхтя и сетуя на больную спину, сама опустилась рядом с молодым барином. Не хотела ругаться в день разлуки!.. Его сиятельство с нежностью оглядел жиденькие седые волосы крепостной, заменившей ему мать, её старые морщинистые руки да подслеповатые, но всё такие же любящие глаза, и на его собственные чуть не навернулись слёзы.

– Страшно мне, Дусенька, – признался юноша со вздохом и вновь потеребил перстень. – Страшно!..

– Отчего ж?

– На этот раз… не будет тебя со мной. Никого не будет…

– А вот это правда. Стара я стала, – призналась Дуся с полной покорностью судьбе. – Авось приедешь из Европ своих в следующий раз, а меня уж не застанешь…

– Что ты говоришь такое, милая!..

Расчувствовавшись, Дима с жаром схватил няню за руки, и даже приказчик, как раз спускавшийся вниз по лестнице с двумя коробками, покачал в их сторону головой. Дуся погладила своего воспитанника по гладким бархатным волосам цвета пшеницы и с нежностью приподняла его лицо за подбородок.

– Бог с тобой, Дмитрий Александрович. Ты должен отпустить прошлое.

– Как, Дусенька?

– Ты найдёшь своё место, как только отпустишь все сожаления и откроешь сердце для нового. Иного пути у тебя нет…

Юный граф застыл, обдумывая последние слова няни, и в его сердце и уме уже что-то шевельнулось. Евдокия Петровна тем временем поднялась на ноги и, отряхнувшись, поздоровалась с только что подошедшим барином.

– Дмитрий Александрович? – строго, но без злобы позвал старый граф и поправил на переносице очки. И когда он только появился?..

– Батюшка!

Сын тотчас спрятал итальянский перстень в карман, вытянулся по стойке «смирно» и поправил тугой воротник дорожного сюртука. Тогда Дуся, к которой старый граф всегда относился с уважением, попросила у него разрешения откланяться.

– Скучать он по вас будет, Евдокия Петровна, – с улыбкой сказал Александр Михайлович, пока Дима сверлил глазами ковёр.

– Полно вам, ваше сиятельство!.. Балуете крепостную.

– Это правда, матушка. Вы знаете, что я хвалить просто так не стану.

Когда маленькая, круглая фигура старухи скрылась за поворотом, старый граф проводил её благодарным взглядом. Дуся ведь и его понянчить успела!.. Дима понял, о чём думал отец, и вспомнил наставления няни. Отпустить все сожаления, отпустить!..

– Приготовления подошли к концу. – Наконец, отец обратился со вздохом к сыну. – Ты готов ехать?

– Так точно, батюшка, – опустив глаза в пол, отвечал юный граф, откашлялся и покраснел. Перед почтенным родителем он всегда стеснялся так, будто в их жилах не текла одна и та же кровь. Дима слыл всеобщим любимцем – как можно не любить этого красивого, голубоглазого печально-мечтательного ангела, как величала его Дуся?! – и старался ни в чём и никогда не разочаровывать Александра Михайловича. Ему это удавалось. И хотя из-за постоянных переездов мальчик учился на дому ещё с детских лет, ни в языках, ни в истории ему не находилось равных. Только счёт вот подводил…

– Я понимаю: тебе нелегко, мой дорогой, – сочувственно вздохнул старый Румянцев и потрепал сына по тонкой, но сильной шее. Мимо с двумя чемоданами как раз промчался кучер и спросил, когда закладывать лошадей. – Очередной переезд… но я уверен, что среди османов ты точно найдёшь друзей.

«Если этого не удалось сделать в Италии, то я безнадёжен, – с горечью подумал Дима. – Вряд ли турки окажутся дружелюбнее…».

– Вот что! – Александр Михайлович заговорил вновь, мягко развернув сына к коридору. По дороге их чуть не сбила с ног нерасторопная горничная, извинившаяся перед хозяином и его сыном на всякий лад. – Когда приедем в Константинополь, я подберу для тебя хорошую школу.

– Школу?.. – Сердце упало в пятки от тревог и переживаний, вызванных подобной новостью.

– У них это называется медресе. Так тебе легче будет привыкнуть. Есть у меня одна на примете… При мечети Сулейманийе.

– При мечети? – в ужасе переспросил Дима.

– Что-то мне подсказывает, что государь оставит нас в Османской империи, mon cher¹. На Востоке у него не так-то много проверенных людей, поэтому надо обустраиваться…

Эта мысль не радовала, но юному графу и без неё хватало забот. Всё детство он проболел, как матушка, и провёл его в четырех стенах, а свою юность, наверняка, завернёт в чадру или в феску… да-да, он всегда только об этом и мечтал!..

– Ну, ладно, не будем роптать на судьбу, – изо всех сил улыбнулся граф, но Дима видел, что он тоже был расстроен. – Чай, не в Сибирь едем… что же, давай, поторапливайся. Мы не можем больше ждать!

Отец ушёл, радостно присвистывая, а сын последовал за графом со смирением, с которым его любимый Оливер Кромвель шёл на казнь. Голова пухла от вопросов. Рад ли он возможности пойти в школу?.. Не просто в школу, а в «образцовое учебное заведение»?! Что, если ученики-мусульмане не примут его? Что он станет делать, пока «друзья» читают намазы и постятся? А если он скажет что-то «неприличное» чьей-нибудь сестре или дочери или не так на неё посмотрит?.. Кто знал этих турок! Может, у них за это вешали?!..

– Papa!.. Я не хочу ехать!.. Я боюсь! – в отчаянии юный граф схватил старого за рукав шубы, когда снег, шуршащий под ногами, вернул его в реальность. – Что, если я не справлюсь?!

– Глупости, mon cher, глупости! – уже привыкший к мнительности сына, спокойно проговорил Румянцев и даже не взглянул на него, переговариваясь с кучером. – Куда вы дели моих арабских скакунов? Запрягайте новых! Путь неблизкий, на этих мы не доберёмся!

Дима тяжело вздохнул, когда понял, что помощи ждать не от кого. Пар валил изо рта, а нос щекотал мороз. Неприветливый петербургский ветер чуть не сшиб меховую шапку с головы. Городской особняк Румянцевых на Мойке рядом с домом опальных теперь Волконских обдувался со всех сторон. Промозгло!.. Мимо проехал чей-то экипаж с шумно ржавшими лошадьми, и юноша потерянно посмотрел ему вслед. Затем он перевёл взгляд на водоканал, и, пока отец, жестикулируя, ругался с кучером, поймал на ладони пушистую снежинку. Ну вот и растаяла последняя память о Родине!

***

Остров Крит, лето 1826 года

деревня Георгиополис, Ретимнон

Кирия² Мария Спанидас ощущала себя Атлантом, на плечи которого свалились все беды этого мира. Пока несчастный муж – бедный, бедный Василиос! – пересекал реку Стикс в лодке Харона, все её мысли занимали сожаления. Почему в тот злосчастный день в монастыре Аркади её не оказалось рядом с ним?

Кто знает, возможно, великий Аид окажется милосерднее к критскому священнику, чем турки-османы. Ах, но как разозлился бы сейчас Василиос, услышь он её! Бог един, как говорил он…

Когда турки вошли в Ретимнон, высадившись на своих чёрных кораблях смерти в порту, Мария догадывалась, что её супруг не пожелает остаться в стороне. Греческая война за независимость длилась уже шесть лет, и за все эти годы критяне никогда не выказывали страха. Однако недавнее столкновение турецко-египетского флота с русскими, английскими и французскими войсками прямо на берегах их бедного острова стёрло многих отцов и мужей в пепел. А те, кого не стёрло… пожелали стать им сами.

– Кирия Мария, – позвал Его Преосвященство, но Мария не откликнулась, и ему пришлось участливо коснуться её плеча. – Госпожа Спанидас… если я только могу ещё чем-то помочь…

Несчастная вдова выдавила из себя подобие улыбки и неторопливо поднялась со стула. Настенные часы тикали в такт с сердцебиеньем, а руки сами потянулись к швейной машинке у стены. Как бы она ни любила свой труд, кормиться им – увы! – невозможно. Дети обожали пианино, а дочь мечтала о консерватории и каждый вечер ублажала их слух каким-нибудь романсом. Как дивно Ксения пела! И как подошли бы ей оперные партии… Все они были музыкальны, но зато бедны как церковные мыши!.. Голова кружилась – с утра она не проглотила ни кусочка! – но своей нищеты Мария не стыдилась. То, какой духовный след на этом острове оставил её муж, значило гораздо больше любых материальных благ!

– Вы уже сделали для меня больше, чем я могла бы мечтать, Ваше Преосвященство. Мой супруг… был очень горд знать вас.

Память о мужестве защитников монастыря Аркади и всех, кто присоединился к ним в тот день, навсегда останется с критянами. Василиос Спанидас, как уверял Марию епископ, умер не зря, и его жертва никогда не будет забыта. Госпожа Спанидас слушала Его Преосвященство молча. И хотя героизм мужа восхищал, как жить без него, она всё ещё не знала.

Сжечь себя заживо в стенах храма, лишь бы не попасть в плен к врагам? Мужественно держать оборону до тех пор, пока не иссякла надежда, а затем добровольно закрыться в божьих владениях и совершить самый большой грех – самоубийство? Василиос всегда был горячей головой. Кирия Мария стёрла с щёк непрошенную слезинку. И это она ещё удивлялась, что их сын такой бедовый!

– Ты слышал, что сказал епископ? В порту нас уже давно ждёт корабль… а ты упрямишься!

– Я не хочу уезжать с Крита. Это мой дом! А ты поезжай, коль тебе угодно… живи среди людей, которые убили твоего отца!

– Наш отец сам выбрал свою участь, а нам сейчас нужно позаботиться о матери. Тебе недостаточно боли, которую она испытала? Неужели ты не можешь хоть раз послушаться старших?!

Тяжелые шаги, громкие спорящие голоса и грохот разбившейся вазы лишили Марию последних сил. Она приложила ко лбу жилистую руку со вздувшимися венами и устало опустилась на прежнее место. В тридцать пять она уже давно напоминала старуху, но к чему лукавить? Горе и утраты вконец состарили её. Когда-то юная гречанка была очень красива – в общине Ханьи, откуда она родом, не нашлось бы второй такой красы, – и Василиос Спанидас, отличавшийся патриотизмом и натурой эстета, до глубины души очаровался истинно греческим профилем, чёрными смоляными волосами и большими серыми глазами, в которых поместился бы весь Олимп. Шестнадцать счастливых лет они прожили вместе, пока не случилась война. И сейчас Геннадиос упорно повторял судьбу родителя!..

Со смертью отца Геннадиос совсем не слушался мать… а Ксения чересчур замкнулась в себе и стала такой услужливой, что материнское сердце всерьёз опасалось за неё. Ответственность, что отныне ложилась на них всех, κόρη³ почему-то брала только на себя. Ах, добавится на материнском лбу морщин…

Волосы-то уже давно в сединах!

Когда двое подростков, всё так же споря, показались на первых ступеньках лестницы, епископ поприветствовал их кивком головы и как раз налил из глиняного кувшина воды их матери. Увидав эту сцену, Ксения ахнула и с криками бросилась на помощь. По дороге она задела локтем скудную домашнюю мебель, состоящую из деревянного стола, сделанного лично их отцом, белой керамической вазы и тарелок. Все они неприятно звякнули, когда деспинис⁴ проходила мимо и чуть не споткнулась о ковёр. Гена, в глазах которого читалось не меньше страха, чем в сестринских, виновато потупился под осуждающим взглядом отцовского друга.

– Твоя сестра права, Геннадиос, – хмуря брови, сказал тот на критском наречии, – подумайте о своей матери. Она и так хлебнула горя.

Гена взаправду унаследовал неуступчивый нрав отца, но сыну в наследство досталась также и его совестливость. Он понял, что проиграл, и пока сестра суетилась вокруг матери, пятнадцатилетний юноша с тяжёлым сердцем рассматривал отчий дом. Иконы на стенах, белая кружевная скатерть на столе, материнское приданое, уже разложенное в мешках, зеркала, крест над изголовьем его кровати…и хотя от всего этого веяло Родиной – даже пахло тут как-то по-особенному! – Крит навсегда канет в лету, как только их нога ступит на турецкую землю.

«Турецкую! – иронично подумал парень, и взгляд его серых глазах в ту минуту очень напомнил отцовский. – С каких это пор Константинополь стал турецким?».

Ну и что с того, что с пятнадцатого века город перешёл под власть османов и именовался Стамбулом? Многие европейские державы до сих пор не признали варварской оккупации второго Рима, и война за независимость, в которой греки пролили столько крови, лишь доказывала это. Ничего не кончено и никогда не будет кончено, пока живы такие, как его отец!.. Да, он согласится, чтобы его увезли в так называемый Стамбул и даже отправится в медресе при мечети под руководством материнского брата – как милый дядюшка «Абдулла-эфенди»⁵ только мог сменить веру и имя ради злачного места?! – но сделает это, только чтобы не расстраивать мать и сестру. Ничто на белом свете не заставит его смириться по-настоящему!..

– О, митера му!⁶ – всхлипнула сестра, приложив к материнской руке голову с золотистыми завитушками. – Прошу вас, поднимайтесь!.. Его Преосвященство сказал, что корабль в Константинополь вот-вот отбудет.

Зашуршав пышной белой юбкой, Ксения встала с колен и помогла митере подняться. Гена, почувствовав укол совести за то, что всё это время просто стоял и смотрел, взял её под другую руку, и Мария увидела, как епископ печально улыбнулся, наблюдая за ними. Это умилило её. Высокая, стройная лань с кроткими материнскими глазами и богатой отцовской шевелюрой да сильный, светлокудрый Геракл, всегда смотревший перед собой спокойно и уверенно, хоть ему и было только пятнадцать… они – эти милые двойняшки, родившиеся с разницей в три минуты! – всё, что осталось ей от погибшего мужа. И она будет защищать и оберегать их ценой своей жизни! Пусть даже и придётся жить среди врагов…

Епископ пришёл детям на помощь и, когда все вместе они вышли на улицу, солнце уже стояло высоко в небе. Пот струился с них в три ручья, а лёгкая ткань одежды прилипала к телу. Гена зажмурился, ладонью прикрыв от солнечных лучей глаза, и в последний раз с наслаждением вдохнул спёртый, душный критский воздух. Родные тем временем преодолели бесчисленные ступеньки, скрипнула синяя калитка возле дома, и кирия Мария в прощальном жесте коснулась любимых розовых фиалок, так радовавших её взор по утрам. Ксения оглянулась на белый балкончик, на котором так любила встречать рассвет, и с трудом сдержала слёзы. Пусть они и жили почти впроголодь, в этом месте они были счастливы!

Наконец, отцовский друг стёр со лба пот – как он, должно быть, потел в чёрном одеянии в разгар лета!.. Белёсые волосы все взмокли под скуфьёй, – и, собравшись с силами, указал им на топтавшихся на дороге запряженных лошадей.

– Пожалуйста, примите мой последний добрый жест, – с трудом отдышавшись, сказал он, и кирия Спанидас с признательностью пожала ему руку. – Это лучшие лошади во всём Ретимноне. Это чудо, что их ещё не забрали османы!..

– А что же будет с домом? – озабоченно спросила Ксения. – Его ведь не разграбят?

– Я пригляжу за ними. Буду каждый день поливать фиалки кирии Спанидас. Ну, идите же к лошадям. Они с ветром домчат вас до порта, а там… да хранит вас Бог, Мария!

Старик благословил каждого из них, осенив крёстным знамением, а Гене ещё и шепнул на ухо наставлений. Заботься, мол, о матери и сестре, ведь ты теперь их единственный защитник, но никогда не забывай, откуда ты родом. Никогда! Под страхом смерти он не сможет этого забыть!..

Колёса почтовой повозки катились по пыльной деревенской дороге, поднимая песок в воздух, Ксения кашляла потому, что тот забился в нос, а митера до последнего махала епископу вслед, пока его тучная фигура не осталась за поворотом. Когда это случилось, госпожа Спанидас стёрла со щёк слезинку, а Гена прочёл про себя молитву, которую советовал ему в тяжелые минуты отец.

***

Париж, весна 1827 года

И хотя Гюльбекяны очень старались, уговорить сватов им так и не удалось. Ованес, жених Гаянэ, и вся его родня настаивали на том, чтобы сыграть свадьбу во Франции. В Париже, несмотря на все трудности, выпавшие на долю армянского народа со времён османской интервенции, банковское дело их отцов и прадедов цвело и пахло. После медового месяца молодожёны – согласно традициям – будут жить с родителями жениха, и Гаянэ, выросшая в Константинополе, станет настоящей парижанкой, будет носить элегантные европейские шляпки с перьями и ездить в ландо с откидным верхом. На её свадьбе будет присутствовать и некий испанский барон, каким-то чудом завязавший дружественные отношения с её свёкром, чем последний, конечно, очень кичился. И пусть она забудет про восточные платки и тюрбаны. Здесь им не место!..

Стороне невесты пришлось смириться и с этим, но они – гордые нефтяники, владевшие несколькими месторождениями на Кавказе! – утешились другой мыслью: когда-нибудь придёт время женить и их сына, и тогда уж они отыграются!..

– Твою-то свадьбу они точно сыграют в Стамбуле, Вачик, – смеясь, подмигнула ему старшая сестра, пока бесчисленные тётки и кузины поправляли шлейф свадебного платья. Жених со своей роднёй был уже в пути и, пока полный нетерпеливого ожидания салон невесты утопал в цветах и ароматах духов, его свадебный кортеж проезжал Нотр-Дам-де-Пари.

– Сначала пусть заставят меня жениться, – скептично причмокнул Вачик и собрал руки на груди, на которой виднелся нательный крест. Гаянэ разразилась громким заливистым смехом и, отослав родню прочь, поднялась с дивана. В эту тёплую весеннюю пору слуги немного приоткрыли окна, и, когда одна из кузин отправила в рот гроздь граната, чуть не брызнувшего ей на платье, а вторая разрезала абрикос напополам и раздала куски остальным, Вачаган залюбовался сестрой под звук заигравшего внизу дудука. Она – старше на четыре года и чуть пышечка – в свои девятнадцать была очень хороша. Длинная толстая каштановая коса и карие глаза, характерные чёрные брови и лёгкий, непринуждённый нрав… точно в мать. Ну какой же зять у них счастливчик!

Вачаган бы очень польстился, если бы ему сказали, что он похож на сестру. Ни внешне, ни внутренне он не назвал бы себя её копией. Довольно долговязый и худощавый для своих лет, юноша не унаследовал сестринской склонности к полноте, и об его острые скулы легко было порезаться, но он, похоже, никогда не научится так же легко заводить друзей.

– Вай!.. Не говори так, джаным⁷. – Зашуршав пышной белой юбкой, счастливая невеста приблизилась и потрепала брата по худым щекам. Незамужние девицы за них спинами запели «таран, таран». – Я посмотрю на тебя, когда какая-нибудь быстроглазая армянка украдёт твоё сердце…

– Армянка? – вскинул брови Вача, который никогда не лез в карман за словом. – Ты уверена в этом?..

– Конечно, – пожала плечами сестра и улыбнулась со знанием дела. – Тебя и твои счёты ни одна француженка не вытерпит!

Вачаган усмехнулся и, нащупав во внутреннем кармане парадного пиджака маленькие счёты, с которыми всегда заходил к отцу в кабинет, зарделся по самые уши. Что же!.. Даже в такой день младший Гюльбекян не захотел с ними расставаться, но что поделать, если ничто в этом мире не радовало его так, как цифры?.. Только когда хайрик⁸ делился с сыном своими самыми дерзкими планами, а тому удавалось подкинуть идею, которая приводила старшего Гюльбекяна в восторг, Вачаган чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Даже суровые дяди-фидаины Хачатур и Мушег, чьей похвалы не так-то просто добиться, часто говорили, что у «Вачика» золотая голова!.. Юноша знал, что нефтяная инженерия – его призвание, и что он сможет когда-нибудь достойно унаследовать дело отца и оправдает все его ожидания… зато не знал другого: неужели счёты навсегда останутся его единственными спутниками по жизни?..

– Приезжай в Сорбонну учиться! – вновь отозвалась Гая, пока тётки трудились над её корсетом. Никак не застёгивался!.. – Отныне в Париже у тебя есть родня. Мы с Ованесом и стол для тебя накроем с твоей любимой долмой, и барашка зарежем…

– Я бы с радостью, – тяжело вздохнул Вачаган и плюхнулся на широкую кровать у зеркала. За это моракуйр⁹ чуть не скрутила ему уши. Ещё чуть-чуть и сел бы на пахлаву и гату!.. – Но хайрик считает, что школу нужно закончить в Стамбуле. Он даже нашёл для меня одну. Медресе при мечети Сулейманийе…

– Медресе при мечети? Религиозное?..

– Это светское медресе. Туда принимают всех – и христиан, и мусульман, и иудеев. Директор – обращённый в мусульманство грек и лояльно относится к другим конфессиям.

– Но ты сам не очень-то рад, да? – без труда догадалась куйрик¹⁰. И как ей это удавалось?.. Брат устало поджал губы, медля с ответом.

– Но нефтяную инженерию я точно буду изучать в Сорбонне, обещаю тебе! Мне нравится Париж.

– И парижанки? – весело хихикнула сестра, а вместе с ней смехом залились и дочки моракуйр. Вачаган закатил глаза, как делал всегда, когда не находил слов. Иногда он совсем не понимал Гаин юмор!..

– Они уже здесь!¹¹ – сказал по-армянски Баграт Гюльбекян – дети зачастую общались между собой по-турецки, – как только вошёл в салон к дочери, а за ним, прижимая платок к глазам, прошла и вконец расчувствовавшаяся майрик¹². У дверей толпились родственники – двоюродные племянницы, дядьки и их жёны – и отец с трудом захлопнул перед их любопытными носами двери. И это ещё родня жениха не поднялась наверх!.. Дудук и переливистая музыка не утихали. Кузины и тётушки расступились, пропуская вперёд счастливых родителей, а Вачаган встал за спиной у сестры, высоко держа голову.

– Я всё рассчитал, – с гордостью поведал он матери и отцу, пока те плакали и сжимали в объятьях Гаянэ, а за окном гудела толпа, состоявшая из родни Ованеса. – Если мы поедем через Набережную Сены, а не через Елисеевские поля, то будем в церкви гораздо быстрее, и тогда, возможно, застанем того священника, который очень нравился Гае…

– Мой сын, как всегда, практичен, – любовно проговорил старший Гюльбекян, от удовольствия подкручивая чёрные усы, а затем смачно потрепал Вачагана по плечу. – Не беспокойся, я об этом уже подумал. Ты можешь немного расслабиться, сынок!.. Не каждый день твоя сестра выходит замуж!

Вачаган немного расстроился, что его старания не оценили по достоинству, и всю дорогу недовольно хмурил брови. Высунувшись из ландо, он с интересом разглядывал воды Сены, про которую уже так много прочёл книг, и позволял ветерку, что исходил от реки, трепать свои волосы. Французы, не привыкшие к звучанию дудука, таращили глаза от удивления, когда свадебная процессия проезжала мимо булочных, где пекли круассаны, цирюльни с бородобреем и весьма известного в узких кругах кабаре «Элизе-Монмартр», закрытого в дневное время. Процессия на время остановилась, и Вачаган заметил, как чей-то силуэт – должно быть, уборщик! – поднимал стулья в кабаре и мыл полы. Затем тот с недовольным видом задёрнул кричаще-красные занавески и был таков.

– По вечерам там бывает очень весело. – Зять, должно быть, заметил, куда юный шурин смотрел всё это время, и с лукавой улыбкой обратился к нему, пока Гая принимала цветы от своего дяди из Тифлиса: – В подобные заведения путь мне отныне заказан, но тебя – так уж и быть! – свожу как-нибудь! Когда будешь в следующий раз в Париже…

– Зачем?.. – неприветливо буркнул Вачаган. – Я вроде не просил.

– Мама джан, Вачик! Это же Париж!.. Тут так принято, – ещё шире улыбнулся Ованес, выросший среди французов, развёл руками и поцеловал кончики пальцев. – Девочки там просто загляденье!.. Charmant!

– Девочки? – брезгливо поморщился шурин.

– Как же ты станешь «настоящим парижанином», не посетив «Элизу»? Это как боевое крещение! Запомни это, Вачаган джан. Не пройдёшь его – никогда не станешь здесь своим!..

Лошади вновь тронулись в путь под свист и гогот толпы, а Вача вдруг почувствовал сильную тоску по дому. Может быть, зря он столько времени рвался в Париж, если этот город не хотел знать его без «Элизы», но зато «со счетами», как говорила Гая? Может быть, его место всё-таки не здесь? Но, в таком случае, где же оно на самом деле и сможет ли он когда-нибудь его найти?..