Бальзамины выжидают

В окружающей действительности ничего было невозможно понять, она являлась как бы в образе решённого кроссворда и к дальнейшему чтению предназначена не была.

Она мертвая девочка. Она человек-рыба. Она жирная морская сирена. Она вампирша-лесбиянка. Она угрюмый похмельный мужик. Она мумифицированная женщина из санкт-петербургского Музея гигиены. Пыльный ангел на чердаке. Дефектная русалка в промасленной бумаге. Полупрозрачная переводная картинка, навсегда забытая в воде.

Печаль ее легка, не тяжелей спичечного коробка, несущего насекомое тело жужелицы на похороны.

Она называет вещи чужими именами. Он встает и говорит: вещи, не называйтесь впредь своими именами, вот вам другие имена.

Она не верит в Бога, но точно знает, что он был. Она, ожившая марионетка, путает свои нитки, пытаясь вырваться из непобедимой Божьей щекотки, но, уже не помня чей, выполняет первый райский завет - дает имена вещам.

Аслан ушел, но природно-техногенный процесс непрерывного порождения продолжается. Она идет через еще не сгустившийся мир и сгущает его в стихи без рифмы, бессмысленные притчи, прозу, сочащуюся поэзией.

Тотально анимированые вещи щупают опредмеченных людей зрячими поверхностями, по которым размазано зрение. Капли пота от усилий познания концентрируются на поверхностях - и конденсируются в глаза: глаза святой Лючии на подносе, глаза кобылы, испитые до дна осами, вытаращенные глаза пекинеса, висящие на нитках-жилках.

Ее кожа - это глазная поверхность, болезненная слизистая оболочка, уязвленная тысячей пылинок.

Она ранится людьми, но лезвия, входящие в плоть, лишь оживляют новые поверхности, которые раскрываются страницами книги, разворачиваются, выпрастываются, словно лепестки, так тело, охваченное цветением.

Она сочится словами.

Слова - скользкие, склизкие, бьются в ее ладонях, бьют ее по лицу, но тщетны их трепыхания.

Слова шершавые, как камень, сгруппированный перед броском, из камня получится сыр.

Слова открываются с внезапным бесшумным хлопком, распахиваются многоглазыми бабочками - окнами в другой мир, и схлопываются, будто другое пространство заглянуло в нас и будто пространство моргает, оттого что в глаз ему попало мохнатое, с шерстистыми щекочущими усами тельце бабочки.

Она апофатически проповедует - вся ветвящийся язык: тот, кто не человек, и не зверь, и не время - ее герой. Трется словесный тетрис, оставляя дыры в смысле: библейский Авель Тиберий Свифт пеликан забытый христианский парафраз медуза спрут-как-мы экое слово родина родимое пятно меланома родимая сорочка красный послед несводимый акцент.

Причинно-следственные связи замкнуты в ленту Мебиуса - она ​​любит парадоксы. Парадоксально похожая на своих соотечественниц (каждая с собственной планеты) оригинальностью.

Она отрицает себя: просыпается от жажды или не просыпается вовсе. Я влюблена в нее, или просто немного заинтересована, или уныло скачу по страницам, или даже не обращаю внимания. Страсть отшелушивается скукой. В конце концов, она использует всё те же слова, без слов-то она никак не обойдется. Она говорит-говорит слова-слова, и слова-слова-слова сглаживаются под давлением целой горы слов-слов-слов-слов.

Она старше посленового и моложе междусети. Она пророчит о прошлом. Она бормочет о современном. Она воет о будущем.

Однажды вещи люди слова заразились плесенью герпесом лишаем. Метафоры - тератомы - уродливые опухоли, в которые вросли зубы слова волосы значения кости образы кожа. Под кожей прозы перекатываются желваки поэзии, под кожей прозы набухают лимфатические узлы и бубоны поэзии. Она сгущает мир в горькую гущу сгущенку.

Две карлицы, две крали на исходе дня прокрались в ее дом и изрыгают неожиданные созвучия, стелют пижму: хороша пижма - жеманно поджатые губы и жёлтый цвет.

У нее лицо, выставленное вперёд себя заграждающим жестом, как ладонь. У нее лицо, сжатое в кулак от гнева или бессилия. У нее лицо, протянутое за подаянием: и кто-то положил в него пуговицу.

Она идет - и улицы, очумев, замирают, как кролики, и только шевелят воспалёнными слезящимися носами, а море превращается в студень рыбное заливное люди едят море ест людей.

Она идет - и дети прибывают, как молоко или вода во время потопа, десятки живых существ в процессе непрерывного превращения, химических и физических процессов, направленных на то, чтобы стать максимально скучным - взрослым.

Она идет - и небо шевелится гигантский брюхоногий моллюск и нет бы Богу как-нибудь стушеваться и исчезнуть, а он как будто нарочно тут как тут.

Она сочится словами.

Она дает имена вещам. ____________________________________________________________________

Па-беларуску...

Тутака...

Яна мёртвая дзяўчынка. Яна чалавек-рыба. Яна тлустая сірэна. Яна вампірка-лесбіянка. Яна пахмуры пахмельны мужык. Яна муміфікаваная жанчына з санкт-пецярбугскага Музея Гігіены. Пыльны анёл на падстрэшшы. Бракаваная русалка ў прамасленай паперы. Паўпразрыстая пераводная карцінка, забытая ў вадзе назаўсёды.

Туга яе лёгкая, не цяжэйшая за скрыначку ад запалак, што нясе насякомае цельца жужаліцы на пахаванне.

Яна называе рэчы чужымі імёнамі. Устае і кажа: рэчы, не называйцеся цяпер сваімі імёнамі, вось вам іншыя імёны.

Яна не верыць у Бога, але дакладна ведае, што Ён быў. Яна, ажылая марыянетка, блытае свае ніткі, спрабуючы вырвацца з неадольнай Божай казыткі, але, ужо не памятаючы чый, выконвае першы райскі запавет - дае імёны рэчам.

Аслан сышоў, але неперарыўны прыродна-тэхнагенны працэс спараджэння рэчаў доўжыцца. Яна праходзіць праз яшчэ не загусцелы свет і згушчае яго ў нерыфмаваныя вершы, бессэнсоўныя прыпавесці.

Татальна анімаваныя рэчы мацаюць апрадмечаных людзей сваімі відушчымі паверхнямі, па якіх размазаны зрок. Ад высілкаў спазнання на паверхнях канцэнтруюцца кроплі поту - і згушчаюцца ў вочы: вочы святой Лючыі на падносе, вочы кабылы, спітыя да донца восамі, вырачаныя вочы старога пекінеса, павіслыя на нітачках-жылках.

Яе скура - вочная паверхня, датклівая слізістая абалонка, развярэджаная тысячай парушынак.

Яна раніцца аб людзей, але лёзы, уваходзячы ў яе, толькі выклікаюць да жыцця новыя паверхні, што раскрываюцца старонкамі кнігі, распасціраюцца, развінаюцца, нібы пялёсткі, як цела, ахопленае цвіценнем.

Яна сочыцца словамі.

Словы склізкія і слізкія, б'юцца ў яе далонях, пляскаюць па твары, ды марныя іх трапятанні.

Словы шурпатыя, нібы камень, згрупаваны перад кідком, камень спародзіць сыр.

Словы расчыняюцца шматвокімі матылькамі - вокнамі ў іншы свет, расчыняюцца і схлопваюцца, нібы іншая прастора ўгледзелася ў нас, нібы прастора міргае, бо ў вока ёй трапіла пухнатае, з казытлівымі вусамі цельца мятлушкі.

Трэцца слоўны тэтрыс, пакідаючы зазоры ў сэнсе: біблійны Авель антычны герой сярэднявечны пелікан забыты хрысціянскі перафраз медуза спрут-як-мы экое слово родина родимое пятно меланома родимая сорочка красный-послед-несводимый-акцент.

Яна прапаведуе апафатычна, уся разгалінаваны язык: той, хто не чалавек, і не звер, і не час - яе герой.

Прычынна-выніковыя сувязі замкнуліся ў стужку Мёбіуса - яна любіць парадоксы. Парадаксальна падобная на сваіх суайчынніц (кожная з уласнай планеты) сваёй адметнасцю.

Яна адмаўляе сябе: вы прачынаецеся ад смагі або не прачынаецеся зусім. Вы кахаеце яе, або проста крыху зацікаўленыя, або нудзіцеся над старонкамі, або нават не берацеся. Яна дазваляе быць адначасова ўсім варыянтам.

Яна працінае з першых слоў, я закаханая, збіваецца дыханне, але жарсць мая злушчваецца нудой. Урэшце яна карыстаецца тымі самымі словамі-словамі. Яна гаворыць-гаворыць, і словы-словы-словы сплюшчваюцца пад ціскам усёй гары слоў-слоў-слоў-слоў.

Яна старэйшая за пасляновае, ды маладзейшая за міжсеціва. Яна кажа пра мінулае. Яна мармыча пра сучаснае. Яна лямантуе пра будучыню. А можа, яна маўчыць пра тое, што аднойчы рэчы людзі заразіліся цвіллю, герпесам, лішаём, лушчацца, пачвары. Метафары - тэратомы - пачварныя пухліны, у якія ўраслі зубы словы валасы сэнсы косткі скура вобразы.

Дзве карліцы, дзве кралі крадуцца ў яе дом на зыходзе дня і падкідваюць нечаканыя сугуччы: хороша пижма... жеманно поджатые губы и жёлтый цвет. Пад скурай прозы перакатваюцца жалвакі, надзьмуваюцца лімфатычныя вузлы і бубоны паэзіі.

Яна ідзе - і дзеці прыбываюць, як малако ці вада ў час патопу, дзясяткі жывых істотаў у працэсе няспыннага пераўтварэння, хімічныя і фізічныя працэсы, мэта якіх атрымаць самае нуднае - дарослага чалавека.

Яна ідзе - і вуліцы, ачумеўшы, замёрлі, як трусікі, і толькі варушаць запаленымі слёзнымі насамі, а мора - рыбны студзень - людзі ядуць мора - мора есць людзей.

Яна ідзе - і неба - гіганцкае бруханогае - і не каб Богу як-небудзь знікчэмніцца і знікнуць, а ён як быцца наўмысна тут як тут.

У яе твар, які выстаўляе сябе наперад заграджальным жэстам, як далонь, у яе твар, сціснуты ў кулак ад злосці і бяссілля, у яе твар, працягнуты па міласціну, нехта паклаў у яго гузік.

Яна сочыцца словамі. Яна дае імёны рэчам.