Tsitaadid raamatust «Дом в Мансуровском»

Юлька любила эффекты и явилась, как всегда, неожиданно, чертом из табакерки, но при этом очень дорогим и любимым гостем.

Ничего утешительного, – сказала она, – но я не собираюсь лить слезы! Будь как будет

послушать уличных музыкантов, съесть мороженое, зайти в ювелирный, а потом в гастроном, купить что-нибудь вкусненькое, например, креветок и пива, и предвкушать, как будет вкусно все это есть и пить вечером.

темные, жесткие и прямые – поди накрути на бигуди! Но, невзирая на светлые глаза, восточная кровь в ней читалась. Сколько раз ей задавали вопрос, кто она по национальности. – Башкирка, – гордо отвечала Ася.

давала слово, что это больше не повторится. Но как же она скучала по папе и Асе, по любимой и вредной Юльке, по Москве, по Мансуровскому, по высоченным тополям и пахучим липам, по пышным кустам сирени, по московскому мороженому, по бородинскому хлебу, по широким проспектам, узким улочкам, фонтанам, памятникам, скверам. И хоть сто раз говори, что сопки и холодное море прекрасны

вернется. Он же не может оставить ее одну

плачет. Понятно, беременность, гормональный фон. И еще жгучая тоска по своим и родному

прошло, Тома! Боже, что вы наделали! То, что дальше говорила дочь, Маруся не слышала. В голове, как набат, билось: «Юлька, Юленька!» И все-таки взяла себя в руки: – Тома! Когда операция? Так, поняла. Шесть-семь дней у меня есть, все успею. С работой договорюсь,

лавочку! После ее ухода профессор заплакал: – Жизнь кончилась. Я инвалид. Вы делаете из меня инвалида! Ася как могла утешала. Слава богу, что были успокоительные

даже жарко, а на улице холодно, и окна запотевают, «потеют», как говорит Ася, и рисовать на них можно, Ася не заругает. Назавтра