Loe raamatut: «Vita Nostra. Собирая осколки»

Font:

* * *

Дорогие друзья.

Я продолжаю исполнять обещания, данные моему мужу и соавтору Сергею Дяченко, который ушел от нас 5 мая 2022 года. Я обещала ему, что третья часть VITA NOSTRA будет написана и дойдет до читателей.

Мне очень жаль, что Сергей никогда не сможет прочитать эту книгу, где звучит и его голос. Но вы – вы сможете.

С уважением,
Марина Дяченко

Часть первая

Глава 1

– Если ты нажмешь на кнопку, хомяк в клетке умрет.

– Я понял. – Первокурсник кивнул. Он был конопатый, полноватый и очень старательный.

– Нажимай.

Мальчик посмотрел на нее в замешательстве, мигнул длинными светлыми ресницами и нажал на красную кнопку. Сквозь стенки клетки отлично было видно, как небольшой коричневый хомяк дернулся, повалился на спину и замер.

– Зачем ты нажал кнопку? – сдерживая себя, спросила Сашка.

– Потому что вы так сказали, – удивился первокурсник. – Вы же педагог, я делаю, что вы скажете…

Сашка демонстративно посмотрела на часы:

– Занятие окончено. На следующий раз отработаете упражнения четыре, пять и шесть на странице восемь.

– Но, Александра Игоревна… Я не могу эти упражнения. И никто не может… не понимает. Ни первое, ни второе, ни…

– Я педагог, – напомнила Сашка. – Вы делаете, что я скажу. Через «не могу».

Он хотел еще спорить, но посмотрел на Сашку и сразу сдался. Он был огорчен и разочарован, обижен – но не напуган, конечно. Записал номера в блокноте, попрощался и вышел; ничего он не отработает на следующий раз. Будет глазами хлопать.

Сашка открыла клетку. Вытащила дохлого хомяка. Положила на преподавательский стол.

Уперлась ладонями в край столешницы. Присвоила себе стол, а потом и остывающее тело. Хомяк задрожал; Сашка завершила метаморфозу, отделила от себя чужую материю, отошла от стола и уставилась в окно, где желтели молодые, недавно высаженные тонкие липы.

За ее спиной хрипло, торопливо задышали. Сашка обернулась. Второкурсница, бледная, как разбавленное молоко, сидела на столе и глядела несчастными глазами.

– Что ты поняла? – спросила Сашка.

– Мне не понравилось, – пролепетала второкурсница.

– Я не спросила, понравилось или нет. Что. Ты. Поняла сейчас?

– Александра Игоревна… Я не понимаю задания. Я не понимаю, чего вы от меня хотите. – Она чуть не плакала. – Быть хомяком неприятно, умирать еще хуже…

– Ты помнишь, как на первом курсе я давала тебе такое же задание?

– Д-да…

– И ты нажала кнопку?

– Но вы ведь сказали, что надо нажать…

– Занятие окончено, домашку прочитаешь в электронном дневнике. До четверга.

Пряча глаза, второкурсница попрощалась и вышла – поначалу никак не могла пройти в дверь, полминуты возилась, устанавливая дверной проем таким образом, чтобы в него можно было протиснуться. Сашка отошла к окну, облокотилась о свежевыкрашенный подоконник, открыла форточку и закурила.

Теперь она была той самой, всех раздражающей, что курила где попало и заставляла окружающих глотать дым. Ей не смели сделать замечание. Она могла закурить на занятии, на заседании кафедры, да где угодно. Стоило ей задуматься – и сигаретный дым складывался в туманность, в систему галактик, начинал опасно мерцать, и Сашке приходилось брать себя в руки, чтобы не порушить гравитацию на институтском кампусе.

Она преподавала как тьютор – только индивидуально и только в случае крайней необходимости. Хомячий тест был ее проклятым изобретением.

Абитуриенты получают приказы о зачислении кто по e-mail, кто в жестяной почтовый ящик и приезжают. Возможности отказаться нет ни у кого, но не потому, что они за кого-то боятся. Приказ автоматически лишает их воли; нет страха, нет зла и выбора нет. Фарит Коженников что-то ей втолковывал, но кто же верит Фариту. Тем более что теперь Фарита не существует, и это сделала Сашка.

В который раз – по привычке – она подошла к белой доске, подобрала с пола упавший зеленый маркер. Провела линию – горизонт; мигнула, вспоминая что-то давнее, в тот момент не очень приятное, а теперь, как она понимала, – единственно ценное.

Вот начальный импульс – Пароль прозвучал, новый мир открылся. Формируются галактики, на периферии зажигается Солнце, на третьей планете делится первая клетка…

Сашка уронила маркер, не доведя линию до конца.

* * *

– Очередной провальный набор, Александра Игоревна, – сказала Адель. – Первый курс начнет сыпаться уже на зимнем зачете. Те, что перешли на второй, немного сильнее, но половина не сможет восстановиться после деконструкции. Да кто из них вообще сумеет сдать экзамен на третьем году обучения?!

Голос Адели звучал бархатным контральто. Чем хуже шли дела на кафедре, тем тоньше становились ее духи и совершенней косметика, а где Адель берет элегантные пиджаки, костюмы, дизайнерские сумки и обувь – Сашка и думать не желала.

– Они неспособны на усилие, – продолжала Адель. – Вареные макароны, а не студенты. Ноль мотивации, как ни пляши перед ними, как ни пытайся увлечь…

– А на физкультуре они отлично успевают, – вставил Дима, сидевший прямо на столе, нога на ногу. – Есть ребята-разрядники, есть один кандидат в мастера… Я хотел бы вернуться к вопросу о бассейне.

Сашка посмотрела на него – и ничего не сказала. Дима стушевался:

– Нет, я понимаю, что не ко времени, но мы же говорили в конце прошлого семестра…

Сашка молча закурила. Дима сморщил нос и замолчал – табачный дым был ему, как спортсмену, противен и возмутителен.

– Грамматический состав не сбалансирован, – снова заговорила Адель. – Исчезающе мало глаголов… И это глаголы в условном наклонении! Редко в изъявительном! В повелительном – ни одного!

– Речь вырождается, грамматическая структура беднеет, – негромко сказал Портнов. Он, в отличие от прочих, никогда не менялся – его джинсы, свитер и очки в тонкой оправе оставались такими же, как Сашка запомнила их на первом курсе. Тем тяжелее ей было смотреть, как меняется Портнов изнутри; нет, он держался, он сопротивлялся упрощению Речи, но иногда застревал, глядя в пространство, как второкурсник во время упражнения, и Сашка видела: еще одна глыба смыслов откололась, распалась тупым мычанием и перестала существовать.

– Нам придется их жестко отсеивать. – Адель постучала по столу, будто призывая к порядку на лекции. – Пусть останется одна группа… пусть хоть десять человек, но таких, кто сможет освоить учебную программу!

– Они не смогут, – тихо сказала Сашка. Облако дыма опасно замерцало, принимая форму плоской спирали с темным облаком в центре. Сашка махнула рукой, разгоняя нарождающуюся проекцию.

На кафедре сделалось тихо. В подвальном помещении не было окон, сюда не доносилось ни чириканье воробьев, ни звук машин, проезжающих по улице Сакко и Ванцетти. Только еле слышно гудел старый кондиционер.

– Тот мир, который я… открыла, – Сашка поморщилась, так неточно и фальшиво звучали человеческие слова, когда надо было описывать процессы истинной Речи, – имеет встроенный… дефект. Да, мир существует… и даже неплохо, многим нравится… он даже как-то развивается… Но Речь не обманешь. Олег Борисович прав, мы все видим, что творится с грамматической структурой…

– Какая неожиданность, – невинно заметил Дима.

– У нас будет новый набор. – Сашка затушила сигарету. – С вашими разрядниками вам придется распрощаться, Дмитрий Дмитриевич, потому что набор будет прошлым летом, три месяца назад.

– Это бег по кругу. – Портнов взялся протирать очки краем свитера. – Студенты – порождения своей реальности, вам просто не из кого выбирать. Новый набор ничего не решит.

– Решит, если я проведу грамматическую реформу, – сказала Сашка.

Адель уставилась на Сашку, как на витрину. Дима покачнулся и чуть не упал со стола. Портнов прищурился:

– Вернете обратно буквы «ер» и «ять»?

Как хорошо, что у меня есть Портнов, подумала Сашка. Даже такой усталый, раненый, распадающийся изнутри.

Дима раскачивал ногами в белых кроссовках, будто загипнотизированный их движением. Мотались петли ярко-желтых шнурков.

– Дмитрий Дмитриевич, – сказала Сашка. – Сядьте, пожалуйста, как положено. Вы на заседании кафедры, а не в подворотне.

– Есть прекрасный бассейн местного спортивного общества. – Он неохотно перебрался на стул. – Чтобы получить там часы для студентов – не нужно даже денег, просто административное решение.

– И какую реформу вы нам предлагаете? – Портнов вернул очки на нос.

– Я не предлагаю, – сказала Сашка. – Это моя воля.

* * *

В половине первого ночи у нее закончились сигареты. В двенадцать сорок пришел Портнов и принес ей новую пачку.

– Ты слишком много куришь, – сказал с осуждением и сам прикурил от зажигалки, которую она ему поднесла.

– Ну хоть что-то у меня получается на отлично, – отозвалась Сашка.

В ее кабинете, находившемся на подземном этаже, тоже не было окон. Во власти Сашки было открыть здесь створку хоть на улицу Сакко и Ванцетти, хоть на Монмартр, хоть в космос. Она не утруждала себя – нигде не было того, что она искала.

– У тебя все получается. – Портнов уселся на стул верхом. – Ты убийца реальности. Все идет, как ты задумала.

– Нет, – сказала Сашка. – Мира, каким вы его видите, не существует. Каким вы его воображаете – не существует и в помине.

Так говорил когда-то Портнов на первом занятии по специальности в группе «А». Когда первокурсница Самохина стояла у доски с завязанными глазами и таращилась в темноту. Сейчас она вернула ему должок.

Он оценил, ухмыльнулся:

– Мир существует, Самохина, каким ты его создала. Когда книга дошла до читателей, поздно переписывать текст.

– Спасибо за сигареты, – сказала Сашка. – Я отдам, честное слово.

* * *

Она поднялась на крыльцо между двумя каменными львами – морды их стерлись от частых прикосновений, но правый казался грустным, а левый насмешливым, даже веселым. Львы глядели вверх, в небо, где зимой взойдет созвездие Ориона. Сашка держалась за свою мансарду как за место силы, хотя, конечно, могла бы жить… точнее, существовать и функционировать где угодно.

В комнате пахло холодным сигаретным дымом. Антикварный стол-конторка был завален карандашными набросками, и десятки альбомных листов на кнопках и стикерах покрывали стены, будто в кино о полицейском участке. Это были Сашкины автопортреты, все разные: те на первый взгляд неотличимы от фотографий, другие похожи на детские рисунки, а третьи не то злобные карикатуры, не то мясницкие схемы разделки туши. Вперемешку лепились картинки, не имеющие ничего общего с изображением человека: то идеально симметричные, то бесформенные, с лаконичной закорючкой в центре листа или с единственной точкой, где острие карандаша насквозь пробило бумагу.

Приближалось осеннее утро. Сашка открыла дверь крохотного балкона, увитого желтым виноградом, посмотрела в небо – в ту самую точку, куда смотрели каменные львы…

Провернулись созвездия, поднялся Орион. Покрылись снегом тротуары и крыши, и пришел февраль. Сашка вдохнула морозный воздух и снова посмотрела на небо; резко посветлело, наступило утро, виноград зазеленел густой сетью. Наступил конец июня.

Старые часы в комнате пробили семь. Сашке вспомнились другие часы, в другом доме, в иных обстоятельствах, но она до времени заперла воспоминание. Приняла горячий душ, разогрела бутерброд в микроволновке, сварила кофе. Выкурила две сигареты подряд – из пачки Портнова. Надо купить и вернуть ему пачку, но рядом с институтом сигареты не продаются.

В белом льняном костюме, в сандалиях на плоской подошве Сашка вышла из дома. Орали воробьи в липах. У входа в институт, у тротуара, стояла пара автобусов с табличкой «Специальный заказ».

Сашка вошла в вестибюль, кивнула вахтеру и тут же проследовала в институтский двор. Тут, между общагой и основным зданием, толпились студенты, только что переведенные на второй курс. С цветными рюкзаками, сумками, кто-то с гитарой – вчерашние первокурсники ехали на практику.

Они топтались на месте или стояли неподвижно. Они хмурились или рассеянно улыбались. То и дело трогали уши, щеки, носы, будто желая убедиться, что все части тела на месте. Иногда касались друг друга, не желая подбодрить или привлечь внимание – а все затем же, чтобы убедиться, что мир и предметы вокруг материальны.

Сашка видела их изнутри – с носами на затылке, с глазами на животе, с разрушенными привязанностями, причинно-следственными связями, вывернутой логикой. Естественный деструктивный этап, который проходит любой студент в первые годы обучения. Если они будут прилежно учиться, то соберут себя заново и сквозь человеческую оболочку проглянет Слово…

Сашка пошла от одного к другому, вглядываясь в лица. Кто-то смотрел сквозь нее, кто-то неуверенно улыбался. Сашка стиснула зубы: почти все они были застывшие изнутри, без динамики. Каждый – будто зародыш в золотом яйце, оцепеневший или уже дохлый. Это тот курс, о котором Адель говорила, что он «сильнее»?! Если с первого сентября они не начнут заниматься в полную силу – в полную, а не как в прошлом году! – они останутся калеками, сойдут с ума, провалят зачет, умрут…

Сашка едва удержалась, от того, чтобы отменить практику одним распоряжением и загнать студентов обратно в аудиторию. Все должно идти своим чередом, сегодня двадцать шестое июня. Адель закончила проверять явку по списку, махнула рукой, и студенты вереницей через подворотню потащились на улицу, к автобусам. Впереди широким шагом выступал Дима в спортивном костюме, с сеткой волейбольных мячей на плече, что-то говорил девушкам, и девушки смеялись…

– Я уезжаю, – сказала Сашка в ответ на вопросительный взгляд Адели. – К первому сентября у нас будет новый набор и новая мотивация.

Адель кивнула, всем видом показывая, что желает Сашке удачи, хотя и не верит в успех.

* * *

Сашка почти не помнила Торпу летом. Вечно так получалось, что лучшие месяцы она проводила где-то в другом месте. От летней Торпы осталось единственное воспоминание – липовый цвет, душистые цветы и листья, из которых так здорово заваривать чай осенью и зимой.

Теперь старые липы засохли и вместо них росли тонкие, молодые. Липовый цвет очень рано облетел этим летом, только кое-где еще вились пчелы.

Сашка пешком дошла до самого старого района, больше похожего на поселок, чем на город. Замедлила шаг перед одним из домов – над забором возвышалась огромная елка, на самой ее верхушке болталась ниточка мишуры – серебристый «дождик» не заметили или не смогли дотянуться, убирая украшения после Нового года. Во дворе грохотал мяч о забор и вопили дети: они съехались на каникулы к дедушке и бабушке. Младшей внучке было года четыре, а старшим в конце августа исполнится восемнадцать.

Она остановилась и посмотрела сквозь забор. Близнецы переживали тот период жизни, когда особенно хочется отличаться друг от друга: один полуголый, в линялых плавках, другой – в аккуратных джинсах и тенниске. Один на повышенных тонах объяснял двоюродной младшей сестре, что во время броска нельзя переступать линию, другой сидел в беседке, с планшетом на коленях, с кислой миной на лице – как будто младшие родственники, к которым парень относил и брата, докучали ему целую вечность и уже истощили терпение.

Мальчики были похожи на Ярослава Григорьева, как две точнейшие проекции: тот случай, когда отцовство написано на лбу безо всякой генетической экспертизы. Разумеется, у них имелись живые мама, папа, бабушки и дедушки, тетя и дядя, двоюродные брат и сестра, и эта шумная компания была, возможно, лучшим, что удалось создать Сашке в новом мире, где Пароль прозвучал.

Оба умны и талантливы, оба немного инфантильны. Вчера еще школьники, оба уже зачислены, один на первый курс политехнического университета, другой – на биофак. Оба мечтают будущим летом поехать куда-нибудь по отдельности, своей компанией, и уж точно не гостить в Торпе, где все мило и привычно, но до чертиков надоело, а ведь они уже взрослые; и еще кое-что роднит их. Внутри каждого, если присмотреться, есть отблеск, подобный запаху горячей канифоли. И звон, как от капли спирта на языке. Оба потенциальные Слова, орудия Речи. Их можно бы оставить в покое, тогда они останутся людьми, проживут свою жизнь и никогда не узнают правду об Институте. Так рассуждала Сашка ровно год назад, стоя у этого забора и глядя на этих мальчишек. Тогда она сказала себе – слишком рано, год у них еще есть…

Теперь было, пожалуй, слишком поздно.

Речь не терпит упрощения. Если институт в Торпе не выдаст новое поколение сильных, подготовленных выпускников – мир онемеет и перестанет существовать. И Сашка, создавшая этот добрый, умирающий мир, навеки повиснет в пустоте и одиночестве. И поделом же убийце реальности…

Она зашагала дальше – как раз в тот момент, когда с крыльца послышался веселый голос Антона Павловича:

– Обедать! Борщ, котлеты, ви-ишня! Ну-ка, руки мыть!

Сашка отошла на пару кварталов, опустилась на скамейку, белую от тополиного пуха, и закурила. Вытащила блокнот из полотняной сумки. Нарисовала, не отрывая руки, автопортрет – спираль раскрывающейся галактики и тень самолета, проходящего на фоне ядра. Крылатый силуэт, не имеющий ничего общего с авиастроением и вообще с материей; Сашка задумалась – и почувствовала, что рядом на скамейке кто-то сидит.

– Привет, – сказала, не поворачивая головы.

– Ты звала меня? – спросил он тихо.

Сашка покосилась; летнее солнце отражалось в его непроницаемо-черных очках. А в остальном он был такой, как прежде. Разве что старше.

– Я звала… – Сашка запнулась. – Ты очень на меня обижаешься?

– Нет. – Он запрокинул голову, в стеклах очков отразились ветки тополей и летящий пух. – Ты победила по-честному. Теперь не знаешь, что делать со своей победой.

– Я действующий Пароль, – сказала Сашка очень сухо. – Я разберусь. Может быть, не сразу.

– Ты разберешься. – Он снял очки и посмотрел на нее прямо. Глаза были совершенно человеческие, усталые и такие родные, что Сашка вздрогнула.

– Где он? – тихо спросил сидящий рядом.

– Он счастлив в семье, у него…

– Ты поняла, о чем я спросил.

Сашка, помедлив, протянула ему лист из блокнота. Он снова надел очки, отвел руку с рисунком от лица, как дальнозоркий. Разглядывал минуту, потом перевел взгляд на Сашку.

– Это исходная проекция. – Сашка прочистила охрипшее горло. – Отправная точка, где я прозвучала. Мир построен на идее, что самолеты никогда не падают. Но…

– Но жить – значит быть уязвимым, – процитировал ее собеседник когда-то сказанные слова.

– Теперь гармония рушится, – сказала Сашка. – Я это сделала. Я выбила имя Страха из несущей конструкции и не заменила ничем. Я рассчитывала, что Любовь как идея удержит общую структуру, но… Оказалось, что в мире без страха недостаточно и любви.

Ее собеседник снова посмотрел на рисунок – тень самолета, проходящего над ядром галактики:

– Ты рассчитываешь до него добраться?

– Там осталась часть меня, – сказала Сашка. – Осколок. Я должна его вернуть.

Прошла очень длинная минута.

– Я помогу тебе, – сказал сидящий рядом. – Можешь на меня рассчитывать.

– Спасибо, – выдохнула она и закашлялась. Сигаретный дым, смешавшись с летящим пухом, попытался снова сложиться в галактику – но Сашка махнула рукой, отогнала пух, затушила сигарету. – Спасибо, Костя.

* * *

Пока Сашка варила кофе, он молча вымыл пепельницы и вынес мусорное ведро, хотя она не просила. Сашка невольно оглядела комнату его глазами; да, она давно не наводила здесь порядок. Впрочем, еще вчера был октябрь, а сегодня июнь; движение времени вспять портит вещи, нагромождает мусор, оставляет войлок пыли на столешницах и половицах. У Кости тоже были периоды в жизни, когда внутри и снаружи громоздился лежалый хлам…

А потом она посмотрела его глазами еще раз, внимательнее. Костя, оказывается, помнил эту комнату однажды в январе – когда стояла новогодняя елка, горел огонь в маленьком камине, когда Сашка и Костя были здесь счастливы – одну ночь, несколько часов накануне экзамена, где за провал положена участь хуже смерти…

– Мне всегда казалось, что мир устроен по-дурацки, – сказала Саша, с усилием отвлекаясь от ненужных мыслей. – Пока я сама не взялась его обустраивать. Мне казалось, что будет этичный синтез водорода, беззлобное формирование галактик, славные вулканы, веселые амебы, искренний Мезозой и ласковое Средневековье и так далее. Великая Речь, думала я, зазвучит по-другому, но все так же совершенно. Я думала… – Она ненадолго замолчала, сдвинула брови. – Понимаешь, все миллиарды лет – это один слог, Костя. Один младенческий писк. Точка, продавленная карандашным грифелем. А настоящее время, история, развитие – здесь, в Торпе. И настоящий смысл тоже здесь.

Костя молчал, ожидая, когда она продолжит.

– Я увлекала их радостью творчества, – сказала Сашка. – Будила любопытство. Переводила учебный процесс в игру. Они любили друг друга, любили весь мир… и они ломались.

– Ты хочешь сказать, что знаешь, в чем ошиблась? – деликатно уточнил Костя.

– Я не ошиблась, я сделала что хотела. Но Пароль – такая же часть Речи, как имя предмета, союз или предлог. Я источник сущего, но я шестеренка в общем механизме.

Сашка закурила. Выдохнула дым, и еле различимая спираль Вселенной поплыла по комнате.

– Я могу изъявить материю в любом виде, – сказала Сашка. – Но Речь я не могу изъявить, я могу ее только построить заново. Садись пей кофе, а то ведь остынет…

– Оттуда сквозит, – с легким беспокойством сказал Костя, разглядывая спираль из сигаретного дыма.

– Брось, это просто картинка. – Сашка махнула рукой, рассеивая призрак галактики. – Садись.

Костя молча уселся за стол, но к чашке не прикоснулся. Сашка посмотрела сквозь стекло на вьющийся виноград. Костя ждал.

– Великой Речи нужны новые Слова, – начала Сашка глубоким, тусклым, немолодым голосом. – Но человек, даже одаренный, не способен стать Словом ради добра, красоты, любви, стремления к познанию и шоколадного ассорти в подарок. Я любила своих студентов, я предлагала им пряники на любой вкус… Теперь я хочу изъявить для них кнут.

– И отказаться от своей главной цели? Мир без… Фарита и того, что он несет с собой?

– Не отказаться. – Сашка взяла чашку с остывшим кофе, рука дрогнула. – Фарита здесь больше не будет. Но я должна сохранить Речь, выстроить для нее новый баланс… А значит, найти баланс внутри себя.

Она запнулась. Костя потянулся через стол, накрыл ладонями ее руки:

– Ты хочешь спасти Речь – или вернуть своего пилота?

– Это одно и то же, – сказала Сашка и осторожно высвободилась.