Loe raamatut: «Хроники Птицелова»

Font:

* * *

Следует знать, что наш ум обладает способностью думать, благодаря чему он видит мыслимое, и превосходящим природу ума единством, благодаря которому он прикасается к тому, что выше его.
Дионисий Ареопагит

Птицелов

Когда мы встретились, то пообещали друг другу, что у нас будет все, кроме самого главного.

Мы оба были жестоко изранены. Только твои раны успели зарубцеваться, а мои все еще кровоточили. Ты показался мне героем войны, окончившейся годы назад. Неважно, что тебе досталось – победа или поражение, на войне горько и то и другое, ведь побед без потерь, как известно, не бывает… От твоих ран остались шрамы, на которые все поглядывали с уважением, но спрашивать о подробностях боялись, зная, как легко разбередить душу. Поэтому в нашу первую встречу тебя окружал ореол отчужденности – ты сам возвел вокруг себя стену, хода через которую не было никому. Окружающие тебя люди кивали герою войны в знак почтения и отступали, не пытаясь штурмовать преграду. Что могло за ней скрываться? Возможно, пустота. А возможно, ярость – это куда опаснее. Ведь никто не пускается на жестокости так легко, как тот, кому нанесли столько ран.

Из моих временами все еще сочилась кровь, как часто бывает с зудящими ссадинами: их отчаянно трешь, стараясь успокоить, а вместо этого бередишь и вызываешь новые кровотечения. И я бередила их усиленно – что мне еще было делать? Долгая битва закончилась моим полным поражением, не оставив после себя ничего, кроме боли и зияющей пустоты. Пустота, к слову сказать, граничила с обрывом, с которого меня так и тянуло спрыгнуть. От таких гибельных идей необходимо отвлекаться, но мне было особенно не на что и приходилось раз за разом прокручивать в уме детали сражения. Это причиняло еще бóльшую боль, однако боль – дело такое. Со временем она превращается в жесткую корку, а потом становится строительным материалом для стены, которую возводишь вокруг себя. Так что когда мы встретились, не только ты мог похвастаться внушительной оградой. У меня была точь-в-точь такая же, и именно это заставило нас заговорить друг с другом.

Хотя нет. Не только это.

Каков шанс, что две истерзанные жертвы, при встрече сразу опознав друг друга, остановятся поболтать? Почти нулевой. Кроме того, мы, как и положено людям в нашем положении, уже дали себе клятву, что никогда и никому больше не позволим причинить нам страдание и сами причинять не будем; нет, мы погрузимся в одиночество и станем упиваться собственной апатией, так и завершим свою жизнь. Это самый верный путь. Есть, конечно, еще два. Делать больно всем направо и налево или попытаться вновь пройти той же дорогой. Но первый вариант самый лучший. Насилие – путь саморазрушения, в нем нет никакого смысла, а что касается второго пути… Тех, кто наступает дважды на одни и те же грабли, мы называем дураками. И правильно делаем. Природа наградила нас способностью чувствовать боль, чтобы мы держались подальше от опасных вещей. В этом смысле душевная боль ничем не отличается от физической. Больно? Ну, так и не лезь куда не следует.

И вот мы с тобой попадаем в поле зрения друг друга. Видим прежде всего стены. С любопытством кидаем взгляд за них – замечаем шрамы, а ты еще и капли крови. Что должно произойти дальше? Сочувственный взгляд, может, кивок, мы проходим мимо и вскоре забываем друг о друге навсегда. Мы справедливы к себе и знаем: не одни мы такие на свете, так что не из-за чего поднимать шум. Даже сочувственных взглядов не нужно. Для чего? Просто прошел мимо, подумал: «Такой же, как я…» Вернулся домой, налил чашечку кофе и забыл. А если не помогло, то взял какой-нибудь роман Достоевского и тогда уж забыл вообще все на свете, включая собственное имя.

Имя… Частенько я задаюсь вопросом, было ли у тебя имя? Мейстер Экхарт¹ говорит, что душа не может иметь имени, и погружает нас в безымянный мир – безымянный Бог, безымянные ангелы и люди. Звучит жутко, но ведь мы с тобой так редко называли друг друга по именам как раз по этой причине. Мы чувствовали, что имена, пропечатанные в наших паспортах и оставившие след в сознании родителей и знакомых – фальшивые. В небесной обители томились бесчисленные души, которым предстояло стать людьми, и тут вошел безымянный Бог и вытряхнул на всех горсть имен. Кому что досталось – чистая случайность. Забирай и иди с этим в мир живых. Но, по сути, мы все – безымянные сущности, созданные безымянным Богом и принесенные на землю безымянными ангелами…

Безымянный – не значит безличностный. Меня привлекла твоя душа. А тебя – моя. Пусть они обе и не имеют имени, мы бы не променяли эти души ни на какие другие.

И все же, как так случилось? Мы не должны были подойти друг к другу и заговорить. Однако между нами вклинилась часть той силы, что «вечно хочет зла и вечно совершает благо»². Выглядела эта часть как прыткий молодой человек с хитро сверкающими глазами и коварной ухмылкой. С таким видом, словно поставил целью своей жизни любой ценой навредить мне, он схватил меня за руку и подтащил к тебе. «Позволь вас познакомить!» – громогласно сказал он и представил нас друг другу, после чего исчез. Мы так и не смогли потом вспомнить, чей же это был знакомый, и понять, что это вдруг на него нашло. И я, и ты пресекали все возможные попытки сблизиться с кем-нибудь или хотя бы завести поверхностное знакомство. Причем пресекали настолько решительно, что в конце концов наше окружение усвоило – лучше не надо, не то быть скандалу.

Но вот мы стоим рядом, одни. Повернуться и уйти как-то невежливо, тем более что мы видим раны друг друга и понимаем, что претерпели одни и те же потери, а это, как-никак, сближает. Но и говорить вроде не о чем. Не прошлое же бередить, в самом деле. Хотя очень хотелось дать понять – я вижу, понимаю, ты не один такой…

И тогда я сказала:

– Какая у вас впечатляющая ограда!

Ты моргнул, чуть улыбнулся и ответил:

– Ваша ничем не хуже.

Подумал немного и добавил:

– Спиртного хотите? Полезно для ран. Обеззараживает.

– Спасибо, – ответила я. – Хочу.

– Пойдем ко мне в машину. – Ты резко перешел на «ты».

От таких откровенных предложений спустя пару минут после знакомства следует нестись прочь со всех ног. Вокруг тебя была стена, я понятия не имела, что за ней находится. Но мои раны оказались свежее твоих, и одиночество с непривычки терзало душу. Поэтому я спокойно сказала «пошли!», и мы, прихватив бутылку бренди, направились на улицу.

Твоя машина стояла у самого входа. Мы забрались на передние сиденья и более или менее надежно спрятались от мира за тонированными стеклами. Ты открыл бутылку; едва пробка отворила горлышко, из него причудливой загогулиной вырвалась струя синеватого дыма. Зависла на мгновение в воздухе и растворилась без остатка.

– Сигма, – сказал ты, имея в виду форму исчезнувшей фигуры.

– Дзета, – возразила я.

Мы задумались. Ты не моргая взирал в горлышко бутылки, словно ждал, что оттуда вырвется еще что-то – какая-нибудь там кси или даже ипсилон. Но ничего такого не произошло, и ты, то ли сочтя поданный знак достаточным для выводов, то ли приняв за указку равнодушие бутылки, то ли просто найдя что-то в собственных мыслях, медленно перевел взгляд на меня и проговорил:

– Мы бы могли договориться. Правда?

– Почему нет? – Я пожала плечами. – После всего, что случилось.

– После всего, что случилось, – повторил ты.

Никто из нас не знал, что произошло с другим, но раны и стены говорили сами за себя и намекали, откуда дует ветер. Не однозначно, но достаточно для того, чтобы начертать розу ветров и определить преобладающие потоки, затем выбрать господствующий над всеми остальными и потом уже уверенно заявить, что понял, в чем дело. Только вот мы не стали так поступать. Нам не хотелось знать подробностей. По-настоящему пострадавшие люди понимают, что в перетирании пережитых трагедий нет никакого толка. Ты увидел товарища по несчастью, выхватил его среди десятков или даже сотен людей – этого более чем достаточно. Теперь можно помолчать и насладиться ощущением того, что вы не одни в этом мире.

Вот мы и молчали. И смотрели друг на друга. Ты сразу показался мне славным, даже глубокие шрамы не портили твое милое лицо, и в этом тесном пространстве, ограниченном тонированными стеклами и залитом тусклым теплым светом, я откровенно залюбовалась тобой. Тонкие черты, бледная кожа, мягкие каштановые волосы и потухший взгляд темных глаз делали тебя похожим на Марию Магдалину с картины Матео Сересо – с той, где она держит в руке череп и, глядя на распятие, явно вопрошает у Христа, что ей делать с этой вещицей.

Обдумав это сравнение, я нашла, что ты красив. И хотя у тебя не было черепа в руках, зато была бутылка бренди, делавшая образ менее завораживающим, но более реальным. В противном случае я могла бы принять тебя за видение, вызванное частью той силы, которая свела нас вместе.

Интересно, что и ты сравнил меня с Марией, только с другой картины, автора которой ты так и не смог вспомнить. Я узнала об этом, когда ты протянул мне бутылку.

– Держи. Тебе не хватает черепа, – добавил ты бестолково и, поймав мой подозрительный взгляд, поспешил объяснить: – Ты напомнила мне Магдалину с одной картины. У нее там длинные темные волосы – прямые, как у тебя. Она смотрит точно как ты на меня, только на пламя свечи. А на коленях у нее – череп.

– На огонь можно смотреть бесконечно, – сказала я. – На тебя, наверное, тоже. – Я взяла бутылку и добавила: – Теперь тебе не хватает черепа. Ты мне тоже напомнил Марию.

– Плохи наши дела, – решил ты.

– Нехороши, – согласилась я. – Но череп символизирует бренность бытия – так, может, если у нас нет хотя бы одного, то нет и ее, бренности? У кого-то есть, только не у нас.

– Я всегда думал наоборот.

– Я тоже.

Мы помолчали еще немного. Но последние нити сомнений были разорваны глупыми ассоциациями. Мы уже знали, что следует сказать, мялись только, не зная, кому именно нужно первым произнести эти слова.

На крыльце здания, откуда мы недавно сбежали, появились разодетые люди в небрежно накинутых на плечи пальто и куртках. Они говорили и смеялись так громко, что до нас долетали отзвуки их пронзительных голосов. Табачный дым вырывался из их ртов, висел сизыми облаками в воздухе и неспешно рассеивался, но никаких сигм и дзет не вырисовывал. Скука! Несмотря на радостный смех. Совсем другое дело здесь, в тепле, рядом с тобой и все еще нетронутой бутылкой, способной смутить разум внезапно вырвавшейся из горлышка греческой загогулиной.

– Слушай, – наконец сказал ты. – А давай у нас с тобой будет все… Все, кроме…

– Кроме самого главного, – закончила я за тебя.

– Да. Все, кроме самого главного, – улыбнулся ты.

– Давай! – энергично кивнула я и попробовала бренди. Потом отдала бутылку тебе. Ты тоже сделал глоток.

Так мы, болтая и весело смеясь над выходящими на крыльцо людьми, довольно долго передавали друг другу не то сигматичную, не то дзетовую бутылку с золотисто-коричневым напитком. В какой-то момент я пролила немного, и выяснилось, что, оказывается, золотисто-коричневой была только тара, а напиток – прозрачным с явным оттенком синевы, еще и будто светящимся в полутьме.

– Так, наверное, выглядит питье из букв греческого алфавита, – серьезно проговорил ты.

Я согласилась. Из чего бы ни был сделан бренди, вскоре он плавно стер и людей на крыльце, и само крыльцо вместе с внушительным зданием, и стекло автомобиля, и даже тебя. Хотя, быть может, я просто отворила дверцу и вышла на улицу – не помню.

Но помню улицу, которая называлась, кажется, улицей Архангела Разиэля, полную искристого снега, больно режущего глаза. Здешние деревья в немой мольбе умирающего протянули свои голые ветви к небу, я видела гроздья рябины, прячущиеся под снежными шапками, слышала щебетание птиц. Ярко-красные ягоды и черно-желтые перышки свиристелей красиво контрастировали с ослепительно-белым снегом. И с кровью, которой были залит снежный ковер под моими ногами. В воздухе непрестанно разносилось досаждающее «свири-ри-ри-ри»…

«Тебе не хватает черепа», – прозвучал у меня в голове твой голос.

Свиристели – птицы необычные. С дымчато-розовым окрасом, перьями, подведенными желтыми полосками, крыльями, украшенными бело-красным клеймом, они тем не менее имеют недобрый взгляд маленьких блестящих глазок, едва выглядывающих из-под хохолка на голове. Может, поэтому появление свиристелей, разражающихся своей дьявольской трелью, издавна считалось дурным предзнаменованием. А быть может, из-за их неожиданных пришествий: они всегда появляются внезапно, словно выпрыгивают из разверзнувшейся земли, прямиком из адской пучины, а потом уходят туда же. Только лилось под окном злосчастное «свири-ри-ри»… И вдруг в мгновение ока воцарилась тишина. Живите и здравствуйте, люди – они улетели! Но они вернутся.

Свири-ри…

Этот звук резал уши и мешал сосредоточиться. Несколько птиц сидели на деревьях, но время от времени какая-нибудь из них пикировала вниз, туда, где заканчивался кровавый след. Там что-то лежало – с такого расстояния я не могла разглядеть, что именно. Будто бы невыразительный ком ткани разных цветов, вывалянный в снегу. Свиристели сидели прямо на нем, то и дело опускали свои головки.

Их свист и стрекот становились все невыносимее. Как же хотелось, чтобы они замолчали! Я готова была собственноручно раскидать сугробы, расколоть землю и отправить их обратно в ад. Но такие сложности были мне недоступны… Зато доступно кое-что другое.

Я тихонько, на пробу, просвистела песню свиристелей. Птицы меня сразу услышали и все как одна резко повернулись и посмотрели прямо на меня. У тех, что сидели внизу, с окровавленных клювов тянулись длинные вязкие нити. От их пристальных взглядов становилось жутко, но я повторила свист, на этот раз громче.

Один из свиристелей спорхнул с мутного свертка и полетел ко мне. Я вытянула руку, и он вцепился лапками в мой палец, тут же испачкав его чем-то красным. Долго молчал, испытующе глядя на меня. Я виновато улыбнулась, изо всех сил пытаясь послать ему собственные мысли. «Нет никакой особой причины, почему я вас позвала… Просто я не в себе, не знаю, где нахожусь, не уверена в том, что вижу, и ваши дьявольские трели меня раздражают; зачем так резко и звучно? Когда я ем – я глух и нем, так говорят люди».

– Мы свиристим не из-за развязности, – резко возразила птица. – Мы предупреждаем, мы зовем – мы никогда не подаем голоса зря. Мы приносим беду и предупреждаем об этом. Мы призываем других, чтобы присоединились к нам. Мы никогда не подаем голоса зря.

– Понятно, – кивнула я.

Свиристель повернул свою головку – кровавая нитка сорвалась с клюва и упала на снег – и посмотрел мне за спину. Я оглянулась и увидела тебя.

Ты неотрывно смотрел на меня. Твои глаза были широко раскрыты, на лице прочно воцарилось изумление. Но ты ничего не говорил, только стоял и глядел на меня со свиристелем в руках.

Пронесся порыв ветра, растрепав наши волосы и взметнув твой бордовый шарф, а ты все молчал. Я тоже. И свиристель молчал.

Потом мы еще много когда молчали, но чтобы вот так, со свиристелем – никогда.

Я очнулась на заднем сиденье твоей машины. Лежа на нем, я тянула руки к потолку, стараясь разогнать бесконечные беты, гаммы, омикроны и ипсилоны. Перед моими глазами пронеслись, кажется, все буквы греческого алфавита, кроме альфы и омеги. Кроме начала и конца. Значит, подумала я, все началось очень-очень давно, и заканчиваться пока не собиралось.

С передних сидений слышались голоса – твой и еще чей-то, мне незнакомый.

– Бог знает что, – говорил он. – Разве так можно? А если бы не я?

– Нормальные люди всегда приходят на помощь, когда нужно, – сонно ответил ты.

– А я не человек, я ангел божий, – проворчал голос. – На твое счастье. Человеку бы терпения не хватило… Что это за девушка?

– Это так. Там свиристель, – не к месту сообщил ты.

– Свири-ри, – подала голос я, не вставая.

– Ясно все с вами, – мрачно проговорил голос. – Куда везти?

– Улица Архангела Разиэля, двенадцать, пожалуйста, – снова откликнулась я.

– Нет такой улицы! – отрезал голос.

– Тогда Ленинградская… Такая есть?

– Такая есть, – успокоился голос.

– Значит, туда.

Машина тронулась. В уши мне залилась вода. Сквозь ее толщу я смотрела в окно, рассеченное рябью. Из-за туч небо растворилось в грязно-серых красках, но оно не было ночным. Сколько же мы провели с тобой времени? Уже настало утро, а казалось, что прошло не более получаса…

– Приехали, – сказал голос. – Приятель твой спит… Подожди, я помогу.

Я с немалым трудом вырвалась из водяной толщи и приняла сидячее положение. Дверца услужливо отворилась, выплеснув наружу все эти потоки воды; мне помогли выбраться. Дождь пока перестал.

Обладатель голоса оказался молодым человеком постарше тебя, с густыми светлыми волосами, вопиющим образом спутанными, невыразимо глубокими светло-голубыми глазами и такой белой кожей, что на ее фоне все казалось чрезмерно ярким и насыщенным. Даже смотреть было больно. Но нездоровым твой спаситель не выглядел. Он вообще никаким не выглядел. Удивительная безликость была его отличительной чертой, и в том его счастье – в противном случае он бы не смог сделать и шага по улице, чтобы не приковать к себе внимание. Еще бы! Такой возраст, шапка светлых волос и – черная сутана с классическим белым воротничком-колораткой.

– Прости меня, отец, ибо я согрешила, – сказала я.

– С таким не шутят. – Его светлые брови свелись к переносице.

– А я и не шучу.

– Тебе не нужно мое прощение и никогда не понадобится. Зачем тогда просишь?

– Это да, – не могла не согласиться я. – Извини.

– Как тебя зовут?

Я назвала свое имя и добавила:

– А ты, я слышала, Ангел Божий.

Он неопределенно хмыкнул.

– Ты уж довези его, пожалуйста, – попросила я. – И передай, что про наше с ним обещание я прекрасно помню. Если спросит – оно в силе.

– Передам, – сказал Ангел. – Не волнуйся, я о нем позабочусь.

– Спасибо! – Я помахала ему и взбежала по ступеням крыльца. Твоя машина, управляемая Ангелом, тронулась с места и вскоре скрылась со двора.

Что за глупость, что религиозные верования изжили себя в современном мире, набитом всевозможными техническими благами? Ничуть. Пожалуйста, живой пример – водитель пил всю ночь с незнакомой девушкой, и его несчастный ангел-хранитель вынужден разгребать то, что натворил его подопечный. Довезти девушку до дома. Поставить ее на ноги. Отвести домой подопечного. Налить ему кофе. Почему-то я была уверена, что он непременно сделает тебе кофе. Может, даже уложит спать. Слишком уж пространно прозвучало это ангельское «я о нем позабочусь». А где мы были бы, если бы не этот ангел-хранитель и вера в него? Наверняка на той самой стоянке в компании местного участкового, с участием – обязательным атрибутом каждого участкового – спрашивающего документы. И он был бы очень удивлен, узнав, что имеет дело с двумя Мариями, которым не хватает черепов.

Я с некоторой грустью посмотрела вслед отъезжающей машине, потом перевела взгляд на табличку, красующуюся на двери. Улица Ленинградская, дом двенадцать. Напомнит ли тебе Ангел мой адрес? Если нет, встретимся ли мы снова? Никаких контактов мы друг другу не оставили. Конечно, мне приходила в голову мысль черкнуть тебе свой номер телефона; уверена, и ты думал об этом. Но это показалось нам ненужным и способным разрушить торжество момента. Наша встреча должна, просто обязана была стать судьбоносной, а в таких случаях не нужны адреса, телефоны и прочая обыденная информация.

Так мы подумали и оказались правы.

У меня дома тоже нашлось кому позаботиться обо мне. Валькирия в ответ на мое приветствие покачала головой, достала из холодильника бутылку ледяного чая – утолить жажду – и принялась готовить кофе.

– У тебя странный вид, – сказала она. – Как все прошло?

Валькирия была на несколько лет младше меня. У нее длинные русые волосы, пахнущие медом, карие глаза, взгляд, поражающий своей лучезарностью. Лицо усыпано веснушками, и это делало ее моложе года на четыре, но на плечи она всегда накидывала шаль, завязывая ее на груди небрежным узлом, и это вкупе с извечным запахом меда старило ее лет на десять. В общей сложности получалось, что выглядит она немногим старше, чем я. Но куда деться от правды? Она была младше, и, по идее, я должна была нести за нее ответственность, однако вышло так, что это она заботилась обо мне.

– Все прошло замечательно! – заверила я.

– Я вижу, тебе легче. – Валькирия поставила передо мной чашку с кофе. – Видишь, я говорила, что тебе стоит пойти.

– Правильно говорила.

Я принялась за кофе. Валькирия смотрела на меня, ожидая, что я расскажу, как провела время, но я ничего не сказала. Да и что говорить? Что я встретила славного тебя и ты, как и я, оказался Марией, только у нас обоих не было черепов, зато был бренди из древнегреческих букв, свиристели и Ангел Божий, любезно развезший нас по домам? Мне не хотелось опошлять эту чудесную историю и запирать ее в тесные обрывочные фразы. Все равно они не были способны передать мои чувства. А что могло бы? Ничего. Ведь вокруг меня по-прежнему вилась мощная ограда.

Вскоре Валькирия ушла, а кофе, совершенно не интересуясь причинами, по которым его употребляет основная масса людей, вогнал меня в сон. Он давил на меня несколько часов кряду, пока наконец не выбил из меня дух и не отправил его скитаться по Темным Коридорам – когда-то излюбленное мое занятие, ныне – досадная накладка, не позволяющая как следует выспаться. Хорошо, что в этот раз у меня было довольно много времени. В коридорах, как обычно, не нашлось ничего интересного, но длительность сна компенсировала его тяжесть.

Я проснулась ранним вечером. Он встретил меня туманом, заливающим оконное стекло, и мутным человеческим силуэтом, замершим напротив подъезда с раскрытой книгой в руке. Словно заклинатель читал мистические формулы, призванные не то сгустить, не то рассеять туман: сложно было сказать наверняка, потому как никаких изменений в его плотности не наблюдалось.

Я неспешно приняла душ, как следует расчесалась, отсчитывая каждое движение расческой, потом придирчиво выбирала, что мне надеть. Любой бы решил, что результатом столь мучительных раздумий будет какой-нибудь сногсшибательный вечерний наряд, но я остановила свой выбор на синих джинсах и бордовом свитере с высоким воротником. Следующим пунктом сборов был макияж, и я потратила добрых десять минут только на то, чтобы подвести глаза. Затем последовало созерцание себя в зеркале, еще двадцать движений расческой, и, наконец, я обулась, небрежно накинула пальто, обмотала шею шарфом и вышла из дома.

Во мне зрела уверенность, что когда я приближусь к призрачному видению, оно окажется статуей, возведенной за время моего сна. Мало ли что успело произойти? Может, на нас напали троеградские войска и какой-то паренек, пожертвовав собой, на этом самом месте заслонил от пуль детей. Или он просто стоял напротив подъезда с книжкой, а в это время на него сверху упали обломки космического корабля – и насмерть: печальная причастность к освоению страной космоса. Или мой дом успел побыть оплотом сверхактивных студентов, впоследствии свершивших революцию в деле образования, и им установили такой вот памятник.

Но это оказался ты. Не каменный, вполне живой. Увидев меня, ты опустил книжку в потертой голубой обложке и приветственно кивнул.

– Убери, пожалуйста, туман, – попросила я.

– Не нравится? – Ты улыбнулся, словно туман и впрямь был твоей затеей и ты мог мгновенно ее прекратить.

– Создает впечатление, что это все сон.

– Так это же хорошо. Значит, мы можем делать все что угодно.

– Мы и так можем делать все что угодно. Не помню, где я это читала, но человек свободен лишь тогда, когда делает глупости. Мы с тобой свободны, значит, должны делать их по определению.

Ты на секунду задумался.

– Свобода – понятие относительное, – сказал ты. – Нас не связывает то, что обычно связывает большинство людей, но есть ведь другие ограничения. И меня, и тебя что-то тяготит. Да и стены имеют двоякое назначение, хотим мы того или нет. Они держат нас в безопасности, но не позволяют выйти за их пределы, если вдруг захочется.

– Это еще надо, чтобы захотелось, – откликнулась я.

– Верно. Но согласись, один этот факт ограничивает свободу. Так что туман – в самый раз. Можно считать, что стены растворились в нем. Мы – всюду и нигде. На какое-то время.

– Ладно, уговорил. Просто я спала все это время, и мне не очень нравится, что я как будто продолжаю спать.

– Но ведь с момента нашей встречи прошло два дня? – Твои брови удивленно приподнялись. – Почти три.

– Я могу очень долго спать. Это все из-за коридоров.

Мы побрели сквозь молочную белизну, болтая обо всем на свете, кроме нас самих. Разговор о пользе тумана был единственным, затрагивающим наши печальные судьбы. То есть, вернее сказать, жизни, а не судьбы; понятно, что наше нынешнее существование прискорбно, потому что мы понесли тяжелые потери и с немалым трудом поднимаемся с колен, не вполне уверенные в том, что полученные раны не были смертельными. А вот какая нас ждет судьба, мы, конечно, тогда знать не могли, соответственно, говорить об этом – тоже.

Очень скоро такие туманные прогулки стали для нас ритуалом. Туман обязательным условием не являлся. Они перестали быть туманными довольно скоро.

Это случилось на третью или четвертую нашу прогулку. Все блуждания до нее проходили в тумане – не то была такая погода, не то это ты колдовал. Но потом я снова надолго уснула, и когда выбрела из коридоров прямиком на улицу, где стоял ты с бледно-голубой книгой в руках, ты вздрогнул, наклонился ко мне и взял меня за руку. Несмотря на холод, твои пальцы, осторожно сжимающие мою ладонь, показались мне очень теплыми.

– Тебе плохо, – сказал ты. Констатировал факт. – Не из-за ран. Из-за тумана?

– Опять коридоры, – невнятно проговорила я. – Сон как будто продолжается.

– Он не продолжается.

– Я знаю, но похоже.

– Значит, туман, – кивнул ты. – Я не думал, что это так значимо для тебя. Надо сделать запрос в небесную канцелярию. – Судя по твоему голосу, ты всерьез вознамерился это сделать.

Я проснулась, и шатающиеся со сна ноги сами привели меня к окну. Было пасмурно, но туман ушел. Кое-где неплотные облака пропускали на грешную землю лучи солнца. Мне непременно захотелось выйти на улицу – так сильно, что на сей раз мои сборы ограничились тридцатью минутами. И вот я уже легкой походкой иду по тротуару куда глаза глядят, но почему-то в сторону не пустынных дорог, по которым мы с тобой бродили, а людского потока, представляющего собой бесконечный крестный ход к торговым центрам. Обычно я держусь подальше от таких гущ народа, но именно здесь, среди магазинных паломников, и произошла наша судьбоносная встреча – просто так, ни с того ни с сего, мы столкнулись друг с другом на людной улице. Никаких туманов и продолжений сна. Суровая реальность, толкающиеся и ругающиеся люди, вопли детей, требующих купить им игрушку или шоколад, подростки, пытающиеся втемяшиться в это безумие на своих дурацких велосипедах, и мы с тобой, сведенные на людной улице, дабы утвердить наше обещание.

– Ты убрал туман, – сказала я вместо приветствия.

– Выпьешь кофе? – предложил ты.

Мы кое-как пробрались через толпу, вышли к более тихим местам и там пришли к небольшой кофейне. Первый визит в мир людей. Ты сделал заказ, ни о чем меня не спрашивая, и вскоре я уже наслаждалась ароматным кофе. Ты ничего не пил. И не придерешься – ведь говорил «выпьешь кофе», а не «выпьем». Но мало того что перед тобой не было белой кружки с цветастым логотипом заморской компании; ты еще внимательно наблюдал за мной, так что мне просто не могла не прийти в голову мысль, что со мной что-то не так. Я ее не озвучила, но мне все равно стало не по себе. Ведь перед выходом я потратила на свой облик безбожно мало времени.

Загадка разрешилась довольно скоро. Ты просто долго колебался, прежде чем задать вопрос.

– Ты расскажешь мне о коридорах?

Я не могла упрекнуть тебя в излишнем беспокойстве. Ты сделал очень важный шаг. До этого дня мы были как бы вне людского общества, до этого момента – связаны лишь обрывками случайных фраз, находящих смысл в сплетении друг с другом. Но вот ты задал вопрос – глубокий и очень личный. Если я отвечу, мы будем связаны безраздельно и наше обещание уже не сможет стать пустяком. Ты тоже это понимал и именно поэтому спросил так осторожно, так неуверенно и… Со страхом? Мне показалось, что ты испугался – вдруг я промолчу, вдруг отвечу «нет»?

Но я ответила. Ответила для тебя.

– Иногда, когда я засыпаю, я оказываюсь в Темных Коридорах. Стены, пол и потолок выложены каменными плитами. Выглядят они так, будто их построили полвека назад и тут же бросили в неприкосновенности. Кое-где сколы, каменная крошка, вентиляционные решетки – они иногда попадаются – совсем ржавые, но чистые. Там вообще достаточно чисто. Нет никаких следов пребывания людей, нет и грязи, мха, паутины. Коридоры бывают разные. Очень длинные и совсем короткие. Много поворотов. Реже – лестницы, и вверх, и вниз. Но если подняться или спуститься, попадешь в точно такой же коридор, на твоем пути ничего не изменится. Если меня туда заносит, то обязательно с непреодолимым, лихорадочным даже желанием что-то найти. И я ищу. Понимаешь, ищу! Напрягаю глаза, озираясь, хотя в темноте все равно практически ничего не видно, слух, хотя никогда ничего толком не слышу. Но больше всего ищу сердцем. Там оно всегда в бессильном отчаянии. «Где же оно, где же!» – так я постоянно думаю и бегу дальше. Новые лестницы и коридоры, но никогда ничего не находится. – Я помолчала и добавила уверенно: – Потому что там ничего нет. То есть я уверена, что где-то что-то есть, но я ни разу ничего не видела. Когда мне снится это, я могу проспать несколько суток, и разбудить меня невозможно. Валькирия пробовала, только ничего у нее не вышло. С тех пор и не пытается – знает, что я в коридорах.

– Наверное, это очень тяжело, – задумчиво проговорил ты.

– Еще как, – подтвердила я. – Иногда мне кажется, что это мне в наказание.

– За что?

Я похолодела. Нет, ты не должен узнать об этом моем страшном секрете! Это то, что может заставить человека развернуться и уйти, а мне совсем не хотелось, чтобы ты уходил.

– За что-нибудь. – Я пожала плечами, показывая, что если у меня и есть догадки по этому поводу, то совсем смутные.

Ты смотрел на меня пристально и очень долго. За то время, пока ты вглядывался в меня, а я усиленно делала вид, что полностью увлечена остатками кофе, один из астероидов все-таки вперился в земное пространство и разнес планету в клочья; Ангел Божий, запыхавшись (машины-то больше нет!), примчался к своему непосредственному начальнику, по совместительству – Создателю. Тот выругался и начал спешно поправлять дело, поскольку Апокалипсису еще не время. Было бы слишком просто, если бы конец света произошел в такой момент, что принес облегчение хотя бы одному человеку, силящемуся спрятать глаза в кружке с кофейной гущей. Так что Земля спешно восстановлена, всем астероидам вынесено строгое предупреждение, а люди, ничего не замечая, продолжают заниматься своими делами. Всего-то и последствий, что несколько минут растянулись в почти бесконечность.

1.Немецкий философ, теолог и мистик, жил в XIII–XIV веках.

2.Гете И. В. «Фауст». Перевод М. Булгакова.