Loe raamatut: «Роман с Луной»

Font:

Ближе, чем кровь, луна каждому из землян
И по числу людей множится лунный род.
Видишь: над головой улиц или полян
лунных пейзажей клин поднят, как в перелет.

Иван Жданов

* * *

И вот – словно гром среди ясного неба – мальчик объявил нам с Кешей, что собирается жениться.

– Ухожу в монастырь! – воскликнул Кеша. – Почему мне никто не сказал, что мой сын вырос?

– Хотела бы я посмотреть на эту счастливицу! – говорю я.

Мы когда ругались, я иной раз в сердцах:

– Учти, когда ты соберешься жениться, я буду первая, кто предупредит о твоем характере.

– А я буду первый, – он отвечал, – кто скажет тому, кто соберется положить цветок на твою могилу…

Это мы шутим, конечно. Мальчик – чудо, идеальное воплощение моих грез. Мне всегда хотелось иметь много детей. Пять, может быть, или семь. Трое мальчишек и четыре девчонки. А ну как плохо, думала, – буйная поросль вокруг станет ветвями шелестеть?.. И все такие родные, близкие души – ближе не придумаешь. В Новый год – куча подарков под елкой, летом на электричке – ликующей толпой в Уваровку!..

Но я боялась, вдруг у меня ничего не получится? А Кеша меня успокаивал:

– Не стоит паниковать раньше времени. Бери пример с Федора Голицына из МОСХа – он дворянин, портретист, живописец. Федор сдал сперму на анализ, и этот анализ показал, что у него в принципе! не может быть детей. А у него их трое: Саша, Маша и Вова.

Господи боже мой! Как я была счастлива, когда забеременела!

Кеша со мной вечерами гулял по району. И с нами вечно увязывалась наша соседка Майя, у той назревала двойня. Ее мужу некогда было гулять, он известный в Москве сексопатолог – Марк Гумбольдт. Марк принимал население в две смены, у него очень хорошо шли дела. Хотя в те времена сексопатологи, танатотерапевты у нас не считались врачами первой необходимости, а специалисты по акупунктуре казались восточными иллюзионистами, способными проглотить шпагу или горящий факел.

Черемуха цветет, одуванчики. А мы трое шествуем торжественно по улице. Причем Кеша такой горделивой вышагивал походкой, держа нас под руки, будто в этом положении не только я, а мы обе очутились исключительно благодаря его стараниям.

Даже когда на седьмом месяце со мной случился острый аппендицит и мне сделали операцию под еле ощутимым наркозом, мы с Кешей ни на минуту не испугались, вдруг что-то приключится ужасное. Правда, я помню, как он остался в больничном коридоре, когда меня увозили, – таких пылающих красных ушей я больше никогда ни у кого не видела, в том числе у Кеши.

Говорили, что хирург в этот день сделал две операции – своему маленькому сыну и мне. И после меня, вернувшись в ординаторскую, крикнул с порога:

– Водки!

Кеша ему подарил потом безграничную дыню медовую в плетеной соломенной сетке – прямо из Бухары.

Мне, поскольку беременная, никаких лекарств не давали, а только носили зачем-то горстями активированный уголь. Мы с Кешей смеялись, что из-за этого угля у нас, чего доброго, получится негр.

Когда я вернулась, у Майи уже было два малыша: Илья и Тимоша. Отныне у нас на лестничной клетке в двухкомнатной квартире жил не один Гумбольдт, а три! Горластая сицилийская семейка, где светоч сексопатологии заранее держался эдаким крестным отцом.

Мы с Кешей занимали угловую однокомнатную квартиру. Она немного расширенная за счет темной комнаты – чулана. У нас кооператив от Союза журналистов. И в этой квартире, предполагалось, поселится фотограф. В чуланчике оборудует себе фотолабораторию, поставит увеличитель с ванночками, наполненными растворителем, проявителем. Здесь очень удобно было бы проявлять пленку, печатать фотоснимки для газет.

А мы туда заранее поставили деревянную кроватку с проигрывателем «Вега» на тумбочке – Иннокентий собирался заводить малышу средневековую лютневую музыку.

– Я тебя уверяю, – говорил Кеша, – роды пройдут быстро и легко. От меня ребенок больше чем на два килограмма не потянет. Во-первых, у нас на Урале в начале пятидесятых годов произошел атомный взрыв, о котором никто не знал. Во-вторых, когда меня мама родила, ей было под сорок. И вообще там у нас в воде не хватает йода…

Все это, конечно, успокаивало, но не очень. Меня волновало – как я с ним встречусь, с этим человеком – лицом к лицу? Он уже так яростно рвался на волю, чувствовалось, что ему буквально негде развернуться, за что мы его прозвали графом Монте-Кристо.

И вот пробил час. Естественно, он пробил ночью. Мы вскочили и, хотя давно готовились к этой минуте, мысленно репетировали, кто куда кинется, как угорелый – все растеряли, перепутали, вверх дном перевернули дом в поисках телефона такси. Короче, мчались по городу ночному, не останавливаясь на красный свет.

Сонная медсестра открыла мне дверь в приемном покое.

– Раздевайтесь, – сказала она.

Я все сняла, она отдала мои вещи Кеше, тот их забрал и уехал домой.

Вот я стою перед ней – босая, голая, на кафельном полу, как рекрут перед Богом. А она за столом заполняет карту, бормочет скучным голосом:

– Фамилия? Год и место рождения? Адрес?

И вдруг спрашивает:

– Профессия?

Обычно я смолоду твердо отвечаю на этот вопрос:

– Писатель.

А тут прямо чувствую – язык не поворачивается. Какой ты писатель – с таким огромным белым животом?

В общем, я сказала:

– Библиотекарь.

На рассвете вокруг меня начали роиться студенты. Они до того ко мне прикипели, что хлынули за мной в «родилку», выстроились как в партере – в белых масках с вытаращенными глазами. И эти начинающие доктора, дети разных народов, стали потрясенными свидетелями появления на свет нашего дорогого мальчика.

Громким басом возвестил он о своем рождении. Весом, кстати, под четыре килограмма. Публика встретила его бурными аплодисментами. От акушерки, принявшей его в этом лучшем из миров, за свой львиный голос он получил прозвище – Аркадий. Так что все в отделении, издалека заслышав его призывный рев, почтительно передавали из уст в уста:

– Аркадия везут кормить!

– Аркаша проголодался!..

Он поселился у нас в чуланчике, не плакал обычно, днями напролет слушал средневековую лютневую музыку, но постоянно следил за мной взрослым серьезным взглядом. И я всегда знала, что ему нужно – кушать, пить или перепеленать. Как будто в голове у меня звучали короткие телепатические команды.

Мы все думали да гадали, какое он скажет первое слово? Однажды протягиваю яблоко, а он спрашивает:

– Мытое?

Мы с Кешей возликовали – правда, удивились, что он такой предусмотрительный.

C тех пор как мальчик зашагал по земле, мы вдвоем отправлялись в странствия по городу, держась крепко за руки, гуляли в Нескучном саду, катались на чертовом колесе, ходили вместе в кино. Раз как-то забрели в кинотеатр, а там идет фильм «Обнаженная любовь».

Я говорю:

– Послушай, не могу же я тебя вести на фильм «Обнаженная любовь»!

А мой мальчик – ростом с полено – отвечает:

– Может, это не та обнаженная любовь, о которой ты думаешь.

Слоняясь туда-сюда, глазея по сторонам, мы оба с изумлением наблюдали, как в нас просыпается вселенная, принимает качества и формы, привлекает, отпугивает, показывает завораживающие картины. Как наше дыхание и умы творят из океана света небо и землю, животных, людей, птиц, деревья…

– Огромная неожиданность подстерегает вас обоих – увидеть мир таким, каков он на самом деле! – Мы слышали древние голоса, с незапамятных времен сопровождавшие меня в моих прогулках по жизням. – Ты птичка, Маруся, не чайка, не лебедь, но зяблик или синица, ты – изначальное состояние свободы, полнота чистой радости, средоточие света и свидетель всего. А птенчик у тебя – орел.

Он постоянно лепил крылатых людей. Пластилин, глина, хлебный мякиш – берет, что под руку попадется, и – терпеливо, старательно: сперва туловище; свободно, без малейших усилий – голова, зато с каким усердием он прилаживал крылья, а уж напоследок, сами собой, появлялись ноги и руки.

В первом классе им велели слепить человека. Мальчик сделал фигуру с крыльями, но эти крылья Семен Тихонович Коровиков, учитель по труду, а заодно и преподаватель гражданской обороны, отрубил стамеской.

– Вот так-то лучше будет, по-людски, – добродушно сказал Коровиков.

Мальчик разозлился и давай лепить крылья снова. Только сотворил одно крыло, нашел на него как тать Семен Тихонович, выхватил скульптуру и яростно, большой ладонью, придавил крыло к спине.

– А ну лепить, как учат старшие по званию! – приказал он.

Мальчик надулся, промолчал. А дома твердо заявил нам с Кешей:

– Я не собираюсь учиться у Семена Тихоновича всякой белиберде.

Очень его волновало то обстоятельство, что мы тут так намертво зачалены. До школы еще, когда он лежал с температурой, болел:

– Вот интересно, – говорил, – какое сильное притяжение Земли! Сквозь кору, сквозь асфальт, сквозь дом, сквозь кровать, сквозь простыню. Как же трудно взлететь, если у тебя нет крыльев!

Два раза у него была скарлатина, хотите верьте, хотите нет. А потом воспаление легких. Это за одну зиму! Мы прямо обрадовались тогда, что дожили до весны. Я собираюсь на почту, а он:

– Марусь, ну можно я с тобой? Я тихонько. Надену шарф, поддену колготы. Я хочу посмотреть, что за это время случилось с миром.

В детстве ему нравилось иногда тихо посидеть в темноте. Он даже нарочно закрывал двери.

– Такая темнота, – говорил он, – прямо живая. Вот что ощущали наши предки.

Надо сказать, мальчик с детства отличался очень небольшой любовью к начальному и среднему образованию. Все меня запугивал:

– Убегу, – говорит, – из дома, куплю себе домик в Швейцарии, куплю себе ружье, землю, скот. Буду охотиться на горных баранов, читать Толкиена и там проведу остаток дней!

Я отвечала ему:

– Сынок! Все равно тебя догонят, и поймают, и насильно заставят учиться. Смирись. Знаешь, как говорил философ Сенека: «Мудрец хочет того, что неизбежно».

– А поймают, – грозно отвечал мальчик, – начну воровать, курить сразу начну, выбьюсь из общества и стану одним из этой невежественной толпы!

Мы ему елку на Новый год поставим, нарядим, огни зажжем, усядемся там у него и чай пьем. А Кеша рюмочку себе нальет.

Нам из Америки один художник привез набор маленьких фосфорических звезд. По карте звездного неба Северного полушария Кеша в чуланчике на потолок наклеил звезды и Луну. Весь вечер они впитывали электрический свет, а ночью, далекие и голубые, сияли над мальчиком в небесах до самого утра.

Еще купили аквариум с подсветкой и двух меченосцев – алого и черного.

– Как же мы их назовем? – спросил мальчик. – Нужно дать им хорошие подходящие имена.

– Одну назовем Чернушка, другую Краснушка, – предложил Кеша.

– Ой, нет. Это ведь не коровы, а меченосцы из Карибского моря!

И он совсем не интересовался краеугольным вопросом: откуда берутся дети? А мы с Кешей предавались размышлениям, что мы ответим, когда он спросит. Я специально просила Кешу ничего не выдумывать. А то мальчик спрашивает:

– Кеша, как, интересно, рыбы спят?

А Кеша, я слышу с кухни, отвечает:

– Рыбы спят на суше. Вылезают на сушу и спят… А что ты хочешь, чтоб я ему ответил? – удивляется Кеша. – ВСЮ ПРАВДУ??? Не хотел бы я в детстве услышать это от своего папы-физкультурника.

Раз как-то я стала свидетелем достойного ответа на этот краеугольный вопрос. Его задал крошка-сын отцу в автобусе:

– Пап, – спросил он вполне беззаботно, – откуда берутся дети?

– Это ты узнаешь в процессе познания мира, – ответил ему отец.

Вскоре Марк Гумбольдт заглянул к нам на огонек и воскликнул:

– Как? Ваш сын до сих пор в неведении? Ждите-ждите, пока его просветят во дворе или он прочитает об этом на заборе! Вот он, темный русский народ, тонущий во мраке невежества! Держите книжку, – сказал он. – Илюша с Тимошей внимательно прочитали ее три года тому назад. Да вам и самим невредно ознакомиться.

Кажется, это был перевод с польского, цветная брошюра, в которой ясным, доступным, в меру научным языком честно и прямо рассказывалось ребенку, откуда берутся дети.

Мы положили ее на тумбочку в чулане и стали ждать. Мальчик пришел из школы в хорошем настроении, Кеша спросил у него дружелюбно:

– По математике ничего не получил отрицательного?

А то нас вызывал в школу его математик Юрий Георгиевич.

– Ваш сын, – сказал он, – у меня на уроке гадает на кофейной гуще, в условия не смотрит, врет, как Троцкий Ленину, а Ленин Троцкому, устраивает веселые конкурсы «Кто может чихнуть, не переставая икать» и мечтает о том, как он будет офицером. Я ему говорю: «Математик Гаусс девятнадцать лет бился над задачей, и только на двадцатый год во сне к нему пришло решение». А он мне: «Ха-ха-ха! Девятнадцать лет бился! Я бы назавтра про нее забыл». Ну? Что молчите?

Кеша ответил интеллигентно:

– Мы задумались.

А Юрий Георгиевич нам и говорит:

– Как можно задуматься такими пустыми головами?

Мы с Кешей до того растерялись, даже попрощаться с ним забыли.

– Нет, – благодушно ответил мальчик, – хотя меня сегодня вызывали к доске. Мы решали задачу: сколько попугаев в год съедал Робинзон Крузо, если советский народ съел десять тонн «ног Буша» и «крылья Советов» – пять тонн?

Он ушел в чулан, а мы с Кешей притаились.

Вдруг он вбегает на кухню – разъяренный, швыряет в нас этой цветной брошюрой и кричит:

– Ах вы, злоумышленники!!!

Мы:

– Что? Что?..

– Возьмите себе свою глупую книжонку! Я вас спрашивал? Спрашивал?! Вот тут написано: «ЕСЛИ ВАС СПРОСЯТ»!

– Так ты знал??? – спрашивает Кеша.

– Не знал! – он крикнул свирепо. – Не знаю, и знать не хочу!!!

А потом все пугал нас, что придет какой-то Харальд Синезубый и сын его, Свейн Вилобородый, вот они нам еще покажут!..

Он хотел жить один – с аквариумными рыбами. И с жабой. Жабу он себе заранее присмотрел в зоомагазине.

– Это такая мерзкая тварь! – восхищенно рассказывал мальчик. – Дряблая, киселеобразная ляга болотного цвета, размером с чайник, как коровья лепеха!..

Редкое единение он чувствовал с миром земнводных.

– А если придет невеста, – говорил, – я бы залез в аквариум и превратился в меченосца.

Какой-то у него был свой взгляд на вещи с их истинной скрытой сутью. Наверное, мы с Кешей мешали ему, вставая между ним и целым миром. Как он упрашивал меня оставить его одного!

– Дай мне самостоятельности, дай, – просил он. – Не будь врединой, дай мне побыть без горланящих мам и пап. Когда я остаюсь один, – говорил он, – я начинаю петь песенку. Такая чудесная придумка – поночевать в одиночестве! Запрусь на все замки. Поужинаю плотно. Порисую, журнальчик посмотрю. Буду сидеть, слушать лютневую музыку, на улице гулять, ключи не забывать. А? Марусь? Я просто умру, если ты мне не разрешишь. Почищу обязательно зубы, прочитаю молитву оптинских старцев и лягу спать. А ты ко мне – к моему неудовольствию – на следующий день приедешь?..

Тайны мира ему заранее были известны, моему мальчику, и я ни за что бы не поверила, что он явился сюда в первый раз.

– Помню, как в своей прошлой жизни, – говорил он, – я чесал у тигра за ухом. Прекрасно помню этот момент – какое у него округлое ухо и упругая шерсть!

– Сынок, – я удивлялась, – какой ты умный. Ты что, умнее своей мамы?

– Да, умнее, – со вздохом отвечал он, – причем гораздо… Видишь ли, Маруся, – он так серьезно мне говорил, без улыбки, – твоя ошибка в том, что ты забываешь о бессмысленности слов.

Однажды он спросил:

– Почему ты так отрывисто смеешься? Громко и отрывисто?

– Потому что ученые открыли, – сказала я, – что человек, который долго, не переставая, смеется, производит неприятное впечатление.

– Любой человек производит неприятное впечатление, – глубокомысленно заметил мальчик.

В другой раз Кеша взял себе талончик к зубному. Мальчик сходил с ним в поликлинику, вернулся и говорит:

– Знаете, почему древние люди так любили войны?

– Почему?

– Потому что нет ничего хуже старости.

Со временем Кеша ему поставил в чулан кресло-кровать. Выходишь из комнаты утром и всегда задеваешь за мальчиковы пятки. Тумбочка осталась прежней, на ней теперь стоял музыкальный центр. Рядом на столике тулились компьютер и синтезатор – мальчик сочинял древние скандинавские саги. Его даже в Лос-Анджелесе издали на каком-то левом лейбле.

На стенке висела картина, он сам ее написал – черные скалы над морем и круглая белая луна. Эта луна бледным светом высвечивала этажерку с книгами: «Белая магия», «Славянская мифология», Страбон, Геродот, Чарльз Диккенс «Лавка древностей», «Сражения викингов»…

Гостиной у нас по-прежнему служила кухня, в центре которой царил старинный немецкий стол фирмы «Анаконда» без единого гвоздя. Его постоянно приходилось подколачивать молотком, потому что с веками он раскачался, и в полых ножках его, изящно закругленных, мореного дуба, чуть зазеваешься, селились тараканы.

Стол был раздвинут во всю ширь – с одной стороны мы за ним обедали, с другой у окна Иннокентий устроил себе мастерскую – там грудились холсты, акварели, кисти, краски, мольберт. Кеша никогда ничего не убирал, даже если приходили гости. Иной раз перепутаешь – возьмешь масло растительное, а это льняное – растворитель для масляной краски.

Когда из студенческого общежития Кеша переехал ко мне с единственной вещью, которая являла собой его личную собственность, – проигрывателем «Вега» («Вега» вместе с колонками до поры до времени выдерживалась в камере хранения на Казанском вокзале), он провел линию на столе и сказал:

– Отныне и навеки здесь будет мое рабочее место.

У окна стоял диван, на нем спал большой королевский пудель Герасим, иногородние родственники или припозднившиеся гости.

А в комнате – только кровать и стол из красного дерева, еще бабушкин, с запахом валокордина, письменный стол, где я сочиняла свои рассказы и сказки, а также сценарии для передачи «Спокойной ночи, малыши!»

Тесновато, но в тесноте, да не в обиде. Как говорили древние: что такое счастье? Наличие живых родителей. Неподалеку, тоже в однокомнатной квартире, обитают мать моя Маргарита с отцом Серафимом, пошли им Господь здоровья. Оба такие веселые, особо не запариваются. Ясно, раз ты пришел в этот мир, надо как-то ютиться, сказано ведь в Писании: птица имеет гнездо, лиса – нору, только человеку негде преклонить голову.

И вдруг это сообщение!

Мы с Кешей обрадовались, конечно. А потом давай думать – как же тут все устроится, если мальчик приведет жену. Вряд ли она захочет жить в чулане, вить там гнездо.

Кеша как работал на кухне, так и будет. Ему вообще все равно, лишь бы оставаться свободным художником. Надо бы уступить им комнату – я тогда со своим письменным столом перееду в чулан.

Маргарита с Серафимом, услышав о женитьбе, даже заплакали от счастья. А потом опомнились и говорят:

– Наверно, вы теперь думаете: вот, Рита с Фимой зажились на этом свете! Ладно, сдавайте нас в дом престарелых…

– Тогда мы окончательно потеряем вашу квартиру, – успокоил их Кеша. – А так все же теплится надежда…

– Кстати, у твоей избранницы есть хоть какая-нибудь жилплощадь? – спрашивает Иннокентий.

– Да, – отвечает мальчик. – Это серьезная девушка из города Анапы.

– Отлично! – воскликнул Кеша, потирая ладони. – Будем к ней ездить – купаться в море.

В общем, созвали семейный совет. Явились Серафим, Маргарита.

Я купила окуня, хотела приготовить рыбу с гречкой. А Кеша:

– Ненавижу рыбу с гречкой! Нет, я ничего не имею против этого окунишки, и гречка спасла от голода многие народы нашей Земли в тяжелую годину. Но то и другое вместе – невыносимо! Они друг друга низводят на нет! Ужасное что-то!

– Как? Это классическое сочетание! У вас на Урале в столовой – дежурное блюдо!

– Никогда! – воскликнул Кеша. – Рыба идет с пюре, а гуляш – с гречкой!

И купил креветок с пивом.

Мальчик привел свою невесту – беленькая, фея, воздушное создание, Тася. Я ей рассказала, как он в детстве удивлялся на Ивана-Царевича:

– Не понимаю, – говорил мальчик. – Зачем ему надо было жениться на такой прекрасной девушке? Женился бы лучше на Бабе-яге!

Мне кажется, мы ее напугали немного. У нас такая семейка – нам не чужд черный юмор, а это не всякому по душе. В доме вечный кавардак, непонятный распорядок дня, чуть ли не до вечера все находятся в сомнамбулическом состоянии, только к ночи наступает оживление.

Кеша для инсталляций тащит в дом разные предметы не первой свежести. Вот уж месяц, как посреди нашей единственной комнаты разложен пылесос Фиминой покойной тети – «Ракета» на колесиках. Мы его практически не замечаем, а при невесте сразу пылесоса застеснялись. Мальчик с порога крикнул:

– Кеша! Ты выбросишь когда-нибудь этот древний пылесос?

– Ни в коем случае, – отвечает Кеша. – Я строю из него космический корабль, на нем мы полетим к другим планетам, более пригодным для жизни.

– Чувствуешь? – сказал мальчик. – Что это за люди? Как я с ними с ума не сошел до сих пор?

А девочка – тихая, трогательная – специально для нашей вечеринки испекла торт домашний «Наполеон»! Мы как навалились на этот «Наполеон»! Еще чайник не вскипел, а мы его уже весь съели. Тем более это любимый Ритин торт.

Когда с тортом было покончено, Серафим, профессор Дипакадемии, он в прошлом был известным дипломатом, произнес – благородно и с достоинством:

– У меня было в жизни много аспиранток – блондинок и брюнеток, но всегда или умная, или красивая. А тут, – он одобрительно посмотрел на девочку, – и то и другое!

– И поскольку наш мальчик каким-то образом завоевал расположение столь искусного кулинара, – заметила Рита, – надо подумать, как нам устроить так, чтобы образовалась новая молодая семья.

Я говорю:

– Пусть эта девочка живет с нами. Я готова.

– Но не все готовы, Маруся, – приветливо отозвался мальчик, – жить с тобой. С твоей бесконечной утренней медитацией, однообразной пищей, уборкой, когда бог на душу положит, и старым говорящим пуделем, имеющим семь рогов и семь очей, который ни днем ни ночью не имеет покоя, взывая: «Свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель!», и в любую непогоду каждую ночь, стоит всем заснуть, настойчиво предлагает жителям этой квартиры пойти освежиться во двор.

– Тогда, – говорю, обращаясь к родителям, – давайте съедемся с вами? Я буду следить за вашим здоровьем. Сами ведь рассказывали, как Фима выключил вместо чайника холодильник…

– Ой, нет, – ответили хором Рита с Фимой. – Мы не хотим.

– Понимаешь, с годами, – говорит Рита, – только, Марусенька, не обижайся, – ты стала немного занудная. И по отношению к нам с Фимой взяла какой-то фельдфебельский тон. Мы лучше отдадим безвозмездно все наши сбережения, но не предлагай нам жить с тобой, наша любовь!..

– Придется покупать новую квартиру, – заявил Кеша.

– Вот-вот! – согласились Рита и Серафим.

Все замолчали и стали подсчитывать в уме, кто сколько сможет дать на это благородное дело.

Кеша нарушил молчание первым, назвав какую-то смехотворную сумму.

– Не понял, – сказал мальчик. – Ты вообще, Кеша, в курсе, сколько стоит маленькая однокомнатная квартира в Москве?

Откуда? В незапамятные времена Рита с Фимой купили мне квартиру, ее осенил своим присутствием Кеша, с их легкой руки мы в ней живем двадцать с лишним лет и думали, так будет всегда. Благодаря своему золотому рождению, я вообще как трамвай еду по проложенным рельсам.

И если ничего больше не хотеть, этого вполне достаточно для беспечальной жизни.

Однажды Кеша влюбился в хорошую женщину, заволновался, засобирался, выключил из сети «Вегу», упаковал колонки. А потом как представил, сколько хлопот и забот обрушится на его голову, сколько придется оформлять разных документов, решать квартирный вопрос, какой это будет кошмар – выписываться, прописываться, расписываться, – махнул рукой и остался с нами, к нашей неописуемой радости.

Мы даже ремонт никогда не делали, а только сменили унитаз. Потому что Кеша сказал:

– Я как гринписовец – не могу смотреть, когда течет вода в бачке.

Главное, я сижу в туалете, вяжу варежки, а в коридоре наготове стоит свежеиспеченный унитаз – цвета «ночной лилии», прямо с витрины, слив под сорок пять градусов, и уже вот-вот придет мастер его водружать.

– Послушай! – кричит мальчик. – Сейчас тебя снимут вместе с нашим старым унитазом и вынесут на свалку. И твое счастье, если кто-то догадается пересадить тебя на новый!

А сам – чего ни попросишь по хозяйству – отвечает:

– У-у! Это меня не интересует. Вот если бы приехал ансамбль волынщиков из Шотландии!..

В общем, поразмыслив, мы решили: будем накапливать. Каждый взял на себя личные обязательства, но срок выполнения поставили общий – один год. Поскольку в газете «Недвижимость» строительная компания СУ-23 объявила, что намерена возвести дом в рекордно короткие сроки по минимальной цене. В газете сообщалось, мол, однокомнатная квартира в этом доме стоит сто тысяч долларов. Причем деньги внести надо целиком до десятого ноября следующего года. В ином случае никто не поручится, что сумма не вырастет вдвое, причем свободных квартир уже не будет.

Сто тысяч долларов. Ни больше ни меньше. Мы с Кешей дружно повесили носы.

– Как говорил Бонапарт, «надо ввязаться, а потом посмотрим!» Я даю двадцать тысяч! – воскликнул Серафим, который, несмотря на великую доблесть и заслуги, смолоду скитался по чужим углам, так что всю жизнь копил своим детям на черную старость.

Причем Серафим не просто копил, он копил основательно, с размахом, не обходя опасные рифы и ловушки, которые строили доверчивым накопителям денег новоявленные бизнесмены, в простонародье именуемые нуворишами.

Лишь только прогремели своими успехами в преумножении капиталов «МММ», «Хопры», «Чары» и «Властелины», Серафим, чья душа всегда была распахнута прогрессивным методам накопления, отправился по адресам и поместил свои доллары и рубли в эти самобытные компании. Тем более, друг Фимы, судья Тарощин, вложивший в «МММ» немалую лепту, получил в одночасье дивиденды в виде увесистой пачки рублей! Конечно, он сразу позвонил:

«Беги скорей, Серафим, «МММ» дает, и много!..»

Будучи незаурядным финансовым стратегом, Фима не стал торопиться все разом вкладывать в «МММ», но аккуратно распределил капиталы: порядочную сумму внес в «Хопер», а затем подпал под обаяние банка «Чара» и отдал последнее.

Некоторое время, словно охотник, что расставил силки и капканы, а потом обходит заветные места, подбирает трофей, наш Серафим отстаивал огромные очереди таких же дерзновенных искателей длинного рубля, рыцарей без страха и упрека, одним махом сбывших все свои кровные сбережения.

Теперь они принялись получать доходы. Эльдорадо отдыхает – нет, это был Клондайк, такие Фима готовился извлечь проценты. Как вдруг наши пирамиды Хеопса рассыпались в прах, поскольку сделаны были не из песчаника, а из святой простоты российских граждан, замысливших не проскочить мимо своего счастья и без особых усилий заработать миллионы, что их чрезвычайно роднило с героями произведений сэра О’Генри.

Но Фима был не из тех, кто пасует перед роковыми обстоятельствами. Полное исчезновение сбережений могло бы привести в уныние и растерянность кого угодно, но только не объятого азартом Серафима: он сделал ход конем, положив свою зарплату в «СБС-Агро» под самые большие проценты.

И здесь его ждала неудача. Грянул дефолт, а деньги обратились в лебедей, которые снялись с места разом и, зашелестев крылами, улетели вместе с основателем этого сомнительного предприятия в неведомые дали.

Фима погоревал-погоревал и опять начал копить – правда, теперь он доверял деньги только Сбербанку. Он и своему другу Тарощину заповедал: только в Сбербанк – самое надежное место, которое было, есть и пребудет вовеки, пока над землей светит луна и восходит солнце.

Однако судья Тарощин с тех самых пор вкладывал свои капиталы только в книгу Цицерона «Избранные речи».

– Даю сто тысяч рублей! – зажигательно объявила Рита, с этого момента явно собираясь не есть, не пить, а к ноябрю ухнуть на квартиру любимому внуку полностью до последней рупии годовую ветеранскую пенсию.

К всеобщему изумлению довольно крупный вклад в покупку собралась сделать наша девушка – пятнадцать тысяч долларов. Мальчик, не дрогнув, пообещал добыть не меньше, при этом с укоризной взглянув на нас с Кешей.

Мы посулили самую небольшую сумму. Кеша, очертя голову, – пять тысяч. А я, как заправский барон Мюнгхаузен, – три. Но, если не сравнивать, тоже весьма внушительную, хотя мы понятия не имели, как и где ею сумеем разжиться. Впрочем, тут мне предложили в одном издательстве переписывать эротические романы.

– Вы детский писатель? – они говорят. – Ну и что? Слогом-то вы владеете, а люди, которые читают такие романы, – они как дети!..

Прямо не сходя с места мы принялись разрабатывать стратегию накопления.

Первое. Жестокая экономия.

Всем было предложено затянуть потуже пояса.

– Ладно, – сказал Кеша, – теперь я сам бумагу буду делать. Сварю картонные ячейки от яиц, клея туда добавлю, лепеху такую слеплю. Потом на куски порублю, скалкой раскатаю. Большего мне и не надо.

Второе. Продажа фамильных ценностей.

Сразу на ум пришли книги. Кеша хотел сдать в букинистический собрание сочинений Валентина Катаева, открыл первый том, а там – дарственная надпись: «Рите – от Катаева».

– Эренбурга, – говорит Кеша, – пока не открывал.

– А от Мамина-Сибиряка, – деликатно спросил Фима, – никаких весточек?..

Третье. Всеми силами стараться добывать деньги честным путем, но если вдруг подвернется сомнительная прибыль, не погнушаться, взглянуть на это сквозь пальцы.

Естественно, третий пункт относился исключительно к морально состоявшимся членам нашего сообщества, способным выйти сухими из воды, а именно, к самому старшему поколению.

Кстати, у Риты мгновенно созрела идея:

– О! – сказала она. – Я давно хочу сделать такие литературные зарисовки: кто меня, где и за что хватал – из знаменитостей!

В итоге собрание постановило: не покладая рук воскурять фимиам на алтаре бога Мамоны и посвятить этому предмету все величие своего гения, жизненный опыт и познания.

Тем не менее ребром встал вопрос: где бы нам у кого-нибудь одолжить хоть сколько-нибудь.

– Эх, – вздохнул Фима. И рассказал, как ему давно еще пришло письмо из Австралии. Какой-то дальний родственник искал, кому оставить огромное наследство. Но Фима не признался, побоялся, что будут неприятности. Наследство все равно не докатилось бы до Фимы, а то, что было, – все бы отобрали.

Его отец, дедушка Даня, замминистра путей сообщения, после войны получил государственную дачу на станции Валентиновка в поселке политкаторжан. Напротив жила Вера Николаевна Фигнер, народоволка. Она пыталась царя убить, – все тогда этим восторгались. Каждый день ей привозили обед из Кремля: ровно в два подъезжала черная «Волга», и серьезный чиновник в костюме выносил кастрюльки с едой. Вера Николаевна была старая дева, седенькая, с палочкой, очень приветливая.