Один из семидесяти

Часть I
Благословенны чистые духом

Цель познания

Мир – это познание воли.

Артур Шопенгауэр

В храме горел огонь. Он горел здесь всегда, оберегая священные стены от посягательств злых духов на это хранилище веры и бодрого духа членов общины. А в этот вечер, несмотря на безлюдие, он горел особенно ярко, по-праздничному, разбрызгивая по темным стенам кроваво-красные блики. У подножия алтаря лежали вниз лицом двое мужчин, распластавшись в каких-то неестественных позах.

По залу пронесся холодок, и один из лежащих на земле, рыжеволосый, почувствовал, как над ним кто-то склонился и даже ощутил горячее дыхание на затылке.

– Ничтожный, скоро встретимся с тобой, – глухой шепот чуть не довел несчастного до обморока. Хотя примерно в таком состоянии он пребывал все время с начала магического действа. Несмотря на страх, человеческое любопытство взыграло в нем, и он приоткрыл один глаз.

Пламя дернулось, и по стене к выходу скользнули две тени. Их отбытие сопровождалось не звуком шагов, а резким дуновением ветра, которое почувствовали лежащие на полу.

Первым выпрямился мужчина повыше ростом и постарше годами, тот, кто проводил ритуал – жрец. Он расправил полы белого судре^[1], со вздохом облокотился о стену и вытянул занемевшие ноги.

– Именем благого Мазды, да исполнится сие праведное дело во имя спасения веры…

– О? мой повелитель, – бросился к его ногам его слуга. – В магии нет тебе равных! Славься, ахура^[2]…

– Глупый человек, – слабо улыбнулся священнослужитель, – разве ты способен понять и оценить произошедшее? Это не магия, это веление Всевышнего.

– Но я все видел своими глазами…

Слуга с ужасом вспомнил все подробности ритуала. Как после принятия хаомы^[3] жрец впал в особое состояние, буквально преобразившись внешне. С момента, как он приступил к заклинанию, воздух внутри храма словно сгустился, начал сдавливать со всех сторон, и в какой-то момент слуге показалось, что сейчас их просто разнесет на части. Стало душно до одури, и он запаниковал, но в следующее мгновение откуда-то из середины зала вырвался воздушный вихрь и отбросил их к алтарю. А затем послышались голоса…

– Человек видит и слышит то, что жаждет воспринять его разум, – вещал между тем жрец. – Я лишь освободил твой разум от сомнений и заблуждений – я приблизил тебя к Всевышнему, а далее ты сам волен видеть и делать то, что считаешь нужным: постигать, творить чудо, лечить и излечиваться или даже наказывать во имя веры…да, как священнослужитель, я могу порой подсказать, но ты сам делаешь выбор…

Маг говорил, зная, что эти слова вряд ли найдут понимание у его слуги. Он не сомневался и в том, что ни при каких обстоятельствах и даже под пыткой этот человек не выдаст своего хозяина и не расскажет ни о колдовском ритуале, ни тем более о том, для кого он предназначался.

– Разве я смог бы вот так запросто вызвать злобных фравашей^[4] и наслать их на…? – пожал плечами слуга.

– Замолчи! – грозно прервал его жрец. – Не забывай, что предводитель злобных фравашей – Ахриман^[5]. Да будет попран и отвержен презренный! Я правоверный зороастриец и не имею дела с нечистью!

Слуга приблизился к нему и зашептал, кося глазами на дверь:

– Тогда кто эти двое, что вышли отсюда?

– Это ашаваны, – твердым голосом произнес жрец, – защитники веры, создания Света и Правды! И они вершат благое дело!

Благословенная Газака^[6]

…Караван, как обычно, подошел к городу на закате. Четверо путников, не дожидаясь окончания путешествия, сошли на землю еще когда один из погонщиков, приподнявшись в седле и указывая на гору, впервые радостно вскричал: «Газака!». Прилично проплутав по извилистому подъему и горным тропам, путники еще раз ощутили на себе иллюзорное воздействие гор – их величие, издали кажущееся довольно скромным и с легкостью преодолимым…

Все четверо были родом из славного города Иерусалима, уютно расположившегося на живописных склонах трех отрогов иудейских гор: Акра, Сион и Мориа, у ручья Кедрон. К старшему из этой дружной компании – Егише – обращались с повышенным почтением. Его сопровождали три довольно юных и резвых спутника: чуть постарше остальных статный красавец Давид; курчавый и смешливый егоза Рефаим и задумчивый философ Ванея.

Они сблизились и подружились задолго до совместного путешествия. И забрели сюда, за тридевять земель от своей родины, не случайно, и явились не для праздного отдыха и не по торговым делам, а с определенной миссией. И эти на первый взгляд безмятежно прекрасные места на самом деле таили для них смертельную опасность…

Арка из белого, аккуратно сложенного известняка свидетельствовала о том, что караван достиг конечной цели и прибыл в благословенную Газаку – столицу Атропатены.

Природа одарила окрестности большого города богатым разнообразием растительности. Стояла ранняя осень, но зелень уже набрала заметной зрелости – стала темной, словно уставшей. В воздухе витали ароматы, настраивающие на новый, более спокойный лад. Чувства и желания уже не рвались наружу, как еще недавно, а мирно покоились внутри, в душе, подвигая ее обладателя скорее к безмятежному самосозерцанию, нежели подвигу или стремлению познать нечто новое.

В преддверие зимнего забвения, словно напоследок, природа не скупилась на краски. Золото всех оттенков, ржа и пурпур задавали тон в этом буйстве осеннего разноцветья.

Наша компания прошлась по улицам города, над которым быстро сгущались сумерки. На радость новоприбывшим арамейскую речь, столь распространенную на Востоке, в этих местах понимали многие. Случайно повстречавшийся местный житель довольно подробно объяснил, как добраться до постоялого двора. Однако, немало проплутав по узким улочкам, пришельцы все же заблудились. Праздник Паити-шахам был в самом разгаре, жители в это время дня уже сидели за праздничными столами, с родственниками. Даже детей нигде не было видно – шатание без дела по улицам даже в праздничные дни не принято было у мидян^[7]. Почти впотьмах на краю города они набрели на довольно глубокую, вместительную яму, в которой и решили заночевать.

– Я же говорил, не надо было оставлять караван, дошли бы с ним до постоялого двора, – все же не удержался от восклицания Рефаим.

После долгих странствий он мечтал лишь об одном – о месте для сна, даже, возможно, о чистой постели, ведь он уже был наслышан о том, что зороастрийцы славились особым отношением к чистоте.

– Ну, невозможно было терпеть, так ноги затекли! – возразил его товарищ Давид, по настоянию которого пришельцы и покинули караван прежде времени. – Кто знал, что город такой большой, что заблудимся?

Мужчины заглянули в яму. Дно поросло свежезеленой мягкой травой, а рядом виднелись следы от кострища. Возможно, этим убежищем время от времени пользовались пастухи.

Взглянув на красное угасающее пятно в западной части небосклона, Егише опустился на колени. Ученики последовали его примеру.

Егише негромко прочитал молитву.

– Раз мы сотворили вечернюю молитву, это означает, что ляжем спать голодными? – с горечью в голосе спросил изрядно проголодавшийся и окончательно расстроенный Рефаим после того, как все поднялись с колен. По законам Церкви есть после последней, вечерней молитвы запрещалось.

– И будет день, и будет пища… – Егише по-отечески обнял самого молодого из своих учеников – Рефаима, всего шестнадцати лет от роду.

Лишения вынужденные делают человека сильным, лишения, осознанно творимые, мудрым, считал Егише.

– Это место отмечено самим Господом Богом! – в восхищении произнес он, указывая на природные красоты, которые медленно поглощала ночная мгла. Но вот на небе постепенно просияли звезды, взошла полная луна и горы озарились новым таинственным голубым сиянием.

– И все же на постоялом дворе было бы теплее и чище, – ворчал Рефаим. – И уж точно безопаснее.

Из леса доносились глухое рычание неизвестного зверя и отрывистый лай шакала.

– Трусишка! – подразнил Рефаима Давид.

– О, господин, возьми мою шкуру, – едва сдерживая смех, церемонно предложил Ванея, – она хоть и грязная, но все же белая, достойная твоей белой плоти!

Давид с Ванеей засмеялись. Рефаим выскользнул из-под руки учителя, и между тремя товарищами завязалась шутливая борьба. Егише с улыбкой понаблюдав, как резвятся юноши, отошел к краю горы.

Предводитель сей малочисленной компании Егише обладал внушительной фигурой, а обильная седина в волосах, неторопливая походка и рассудительный тон свидетельствовали о том, что находится он скорее во второй половине своего жизненного пути и наделен соответствующей почтенному возрасту не только житейской, но и благоприобретенной духовной мудростью.

– Ну вот мы и на месте, – словно отчитавшись, вполголоса произнес Егише. – Да будет так, как предписано свыше!

Где-то у подножия горы блестела гладь озера. С высоты водоем, залитый лунным серебром, походил на скудный пустынный колодец, обрамленный силуэтами причудливых деревьев. Одно, самое высокое, с пышной кроной невольно напомнило Егише заветную смоковницу из далекого детства… Нравы, царящие в приюте, где с младенчества он жил и воспитывался, были аскетическими. Проявление слабости духа считалось недопустимым у послушников^[8] и строго наказывалось. Раскидистая смоковница была тайным местом, где совсем еще юный Егише позволял себе иногда быть слабым: плакать вволю и стенать.

Человек остается слабым, и в том его сила, так как именно в такие минуты слабости он лучше всего познает Бога…

… заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…

Егише шумно вздохнул: чистый горный воздух ворвался в его легкие.

– Посмотрите! – указал он ученикам на небо. – Безграничен мир и бесконечно пространство, созданное Всемогущим Создателем!

Его ученики, стараясь не слушать возмущенное урчание голодных желудков, приготовились к отходу ко сну – расстелили овечьи шкуры, которые предусмотрительно взяли с собой в дальнюю дорогу. После того как Егише первым опустился на шкуры, ученики просто попадали на них от усталости. Уже через короткое время все четверо были погружены в глубокий сон.

Ты в сердце моем

Жизнь каждого предназначена для радости и земных удовольствий, а если их нет, и есть страх и ложь, то она хуже смерти.

Авеста^[9]

– Ой, ой, посмотри, чужестранцы! – услышал Давид у самого уха. Повернувшись на бок, он хотел было открыть глаза, но неожиданно наткнулся на ветку.

– Бежим отсюда!

Давид почувствовал, как поврежденный глаз наполнился слезой. С трудом открыв второй, он увидел то, чего ему никогда не приходилось видеть так близко: над ямой склонилась дева и с испугом, перемешанным с любопытством, глядела на него. Ее подружки, побросав прутья, в это время резво взбирались по каменной ограде.

– Махлиатена! – позвали подружки замешкавшуюся девушку. Та, словно окаменев, не отрывала глаз от лица чужестранца.

Давиду показалось, что у него остановилось сердце. В следующий миг он уже был и вовсе над ним не властен: парня охватила трепетная дрожь, словно он встретился с ангелом, свидание с которым не раз себе представлял.

Голубизна ее глаз сливалась с яркими красками утреннего неба, шелковая светлая накидка, расшитая золотой нитью, соскользнула с головы и волосы цвета спелого колоса рассыпались по плечам крупными легкими волнами. Давид услышал, как ветер вдруг на все лады зашептал в высокой траве:

«Махлиатена… Махлиатена…»

Наконец Махлиатена, словно очнувшись, резко развернулась и побежала к ограде. Давид не удержался, в два счета выбрался из ямы и кинулся вслед за ней. Девушка оглянулась дважды, и дважды Давид ловил ее взгляд, как жаждущий ловит капли внезапно пролившегося благодатного дождя: еще, молю, еще!..

Вот она, придерживая полы распахнувшегося курди^[10], ловко вскарабкалась по камням и скрылась из виду. Давид приблизился к ограде. Оглянувшись по сторонам, осторожно выглянул в проем. Махлиатена с подружками, весело смеясь, скрылись в тени виноградной беседки.

За оградой был разбит большой сад. С дорожками, выложенными крупным булыжником, аккуратными канавами для воды и рассаженными в ряд пышными кустами жасмина. Вдалеке в кроне деревьев можно было разглядеть часть крыши. По всему было видно, что и дом, и сад принадлежали богатому горожанину.

– Махлиатена! – прошептал сраженный видением Давид. – Мы еще встретимся с тобой!

Двоюродные сестры, шкодливые девчонки, проснулись пораньше и, оказавшись без присмотра взрослых, позволили себе вольную вылазку за пределы двора. Узнай о том их родители, подобное озорство могло закончиться наказанием. Однако разве не в таком юном, безрассудном возрасте совершаются самые опрометчивые поступки?

Шел третий день осеннего праздника Паити-шахам. К этому дню обычно спеет пшеница и собирается урожай. В Авесте говорится, что именно в этот день была сотворена земля.

Имейте веру

Проклят, кто превратно судит пришельца, сироту и вдову!

Ветхий Завет. Второзаконие

Известно, что каждое из великих государств было создано сплочением многих родов и племен. Неведомая сила время от времени перемешивает человеческие судьбы, сгоняет людей с насиженных мест, то ввергая в войны, то насылая на них мор и неурожай, то возвышая, то отсылая в забвение иное достойное племя… словно семена развеивает по миру ветер перемен. В конце концов, смешавшись, но удивительным образом сохранив преданность собственным корням, люди начали объединяться под знаменем единой веры.

То же можно было сказать и про Атропатену^[11], куда прибыли наши герои.

Некогда Атропатена была частью Мидии, ее так и называли – Малая Мидия. Позже Мидия-Атропатена благодаря царю Атропату^[12] обрела полную независисмость от остальной части страны и даже воевала с римлянами, персами и парфянами за неприкосновенность своей территории.

Земли Атропатены издревле заселяли касситы и марды, каспии и тибарены, талыши^[13], маги и кутии, киртии и кадусии… в разное время сюда переселялись и иные племена в поисках лучшей жизни или спасаясь от войн и голода. Мощь и процветание Атропатены были заслугой многих родов и племен, объединившихся под знаменем маздаяснийской (зороастрийской) веры.

Зороастрийцы почитали четыре стихии: Огонь, Землю, Воду и Ветер, которые обожествляли. Во главе сонма божеств стоял Верховный Бог – Ахура-Мазда.

Арид, хозяин постоялого двора, дал приезжим хорошую комнату и недорого.

– Гости не должны увозить от нас плохие воспоминания, – приветливо улыбаясь, хозяин самолично проводил чужестранцев в отведенные покои. – Тем более, не торговые.

Он с любопытством оглядел длинные темные одежды гостей.

– Каким богам служите? – поинтересовался Арид.

– Иисусу Христу^[14].

– Слышал давно от торговых людей о творимых им чудесах, только ведь то человеческих рук деяния. Разве человек может быть богом? Как же зоветесь вы?

– Так и зовемся – христиане^[15], по имени Христа.

– Понятно. А мы зовемся маздаяснийцами – по имени Благого Мазды, мы поборники Светлой Веры Мазда-Ясны^[16]. И привычно поклоняемся пророку нашему Заратуштре, который передал нам Благую Веру, полученную от наших богов. И зовемся мы также по имени пророка нашего Заратуштры, Зороастра – зороастрийцами. Наши боги хорошо заботятся о нас, – с некоторым вызовом заключил свою речь хозяин, – и мы их почитаем не меньше.

Ничего больше не прибавив к своим словам, Арид вышел из комнаты.

Хлеб насущный

Тот, кто ленив, – самый бесчестный из людей, так как творец Ахура-Мазда не создал ни зернышка для того, кто ленив.

Авеста

– Братья мои, – обратился днем Егише к своим ученикам. – Теперь эта земля стала для нас хотя и временным, но прибежищем, и мы должны исполнить свой долг на ней. Мы должны изучить здешний народ и подружиться с ним, чаще вступать в беседы и помогать тем, кто отчаялся – такова наша миссия. Каждый из вас пускай решает сам, как он претворит задуманное в жизнь.

Егише говорил это, между делом расчесывая большим гребнем длинную бороду. Тора и Талмуд явственно дают понять: у мужчины-иудея должна быть борода. С приходом новой христианской веры все громче звучали призывы сбривать бороды, дабы разница между старообрядцами и поклонниками нового вероучения была разительной. Но для Егише как новообращенца, взращенного все же на старых символах, избавление от длинной бороды можно было приравнять разве что к прилюдному оголению живота. То же самое можно было сказать о талите^[17], с которым он не расставался, хоть носили его ветхозаветные евреи, творящие молитву. Умом Егише понимал причины перемен и тягу новообращенцев к новым отличительным знакам, но пока не мог смириться с некоторыми из них.

Молодым легче было приноравливаться к новым порядкам. Вон его ученики – с какой тщательностью скоблят по утрам свои лица. Прямо как египетские фараоны, для которых безбородье прежде всего – признак молодости.

– Я видел здесь неподалеку обувную лавку, – сообщил Давид. – Может, меня возьмут в работники? В приюте я научился тачать обувку.

– Сходи, сын мой, – согласно кивнул головой Егише. – На все воля божья, а рвение к труду не может не вознаградиться.

– Я тоже хочу найти работу, – сказал Ванея.

Рефаим присоединился к товарищам.

День выдался на редкость приятным. Солнце давно встало и успело нагреть уличный булыжник. Ноги, слегка подмерзшие в прохладной комнате, согревала через тонкую деревянную подошву сандалий теплая осенняя земля.

Вскоре юноши подошли к лавке, где продавалась обувь. Давид перещупал каждую пару, с удовлетворением отметив про себя, что сандалии его собственного изготовления сшиты более добротно и аккуратно. Хотя, что касалось женской обуви, в ней он был не мастак.

Изящные, расшитые голубыми, белыми бусинами и крошечными раковинами каури, маленькие сандалии с чуть загнутыми носами для удобства при ходьбе по горным возвышенностям свидетельствовали о высоком мастерстве местного изготовителя женской обуви.

– Что-то хотели купить?

Из лавки вышел крупный мужчина со светлыми вьющимися волосами до плеч и окладистой кудрявой бородой. Неглубокая легкая войлочная шапочка слегка приподнималась на густых волосах. На мужчине поверх длинной рубахи был повязан кожаный фартук.

– Хозяин, – вежливо обратился к нему Давид на арамейском, – тебе работники не нужны?

– Идите своей дорогой, чужестранцы, – также по-арамейски ответствовал тот сердито. – У меня уже есть помощники, мои сыновья.

Давид увидел в глубине мастерской, за столом две склонившиеся светлые головы. Подростки лет десяти и тринадцати ловко орудовали скребками, разминая жесткие телячьи шкуры.

– Они выделывают кожу, а шью я сам. Так что черную работу есть кому делать.

Пастухи в этих краях в холодное время года обходились простым обертыванием ног грубой кожей животного. Горожане, особенно состоятельные, предпочитали носить более удобную и красивую обувь, причем, для каждого времени года свою. Все это продавалось в лавке Ашана.

– А такую обувку, какую делает мой товарищ, ты продаешь? – поспешил на помощь Давиду смекалистый Рефаим.

Он выставил ногу в светлой сандалии, подаренной ему перед путешествием Давидом. Хозяин наклонился и внимательно осмотрел сандалию, постучал по жесткой подошве, пощупал ремешки.

– Хорошо, кожа мягкая, – удовлетворенно произнес он после осмотра и уже с большим интересом взглянул на Давида. – Твоя работа, чужестранец? Знаешь какие-то секреты кожевенного дела?

– Моя, – не без гордости ответил Давид. – И знаю, как добиться такой мягкости. Обучался этому ремеслу.

– Я тоже обучался, – с надеждой произнес Ванея.

Хозяин на мгновение задумался. Он был неглупым и предприимчивым, поэтому сразу понял, какую пользу может принести новый работник.

– Хорошо, – сказал он, – завтра приходи. Сделаешь пару, а там посмотрим.

– А сколько заплатите? – поинтересовался Рефаим. Мужчина недовольно взглянул на него.

– Своим я плачу ассарий за пару. – Рефаим, изобразив на лице недовольство, покачал головой. – Больше не могу. Согласен? – строго спросил хозяин Давида.

Рефаим и Ванея хотели еще немного поторговаться, но товарищ их опередил.

– Согласен! – радостно воскликнул Давид.

Рвение к труду вознаграждается

Прежде сотворения мира было слово, которое заключало в себе зерно истины и праведности.

Авеста

На следующее утро Рефаим и Ванея опять пришли вместе с Давидом. Им не посчастливилось так же скоро, как Давиду, найти себе занятие.

У дверей лавки стояли два черных низкорослых жеребца. Бока их покрывала длинная попона из плохо выделанной шкуры теленка. Вид спутанных грязных грив и характерный запах вспотевшего животного невольно вызвали у всех троих неприятные воспоминания о переходе через горячие пески Сирии. Тогда им довелось повстречаться с отрядом разбойников, чуть было не ободравшим караван до нитки, на таких же вонючих, черных как ночь, лошадях. Хорошо, что вовремя подоспели отряды местного правителя, взимающего дань с проходивших караванов, а потому ответственного за их безопасность. Отряд охранников, видимо, шел по следу разбойников. Ванея вспомнил, как один из бандитов напоследок вцепился в мешок с церковным инвентарем. Вероятно, подумал, что в мешке если не сокровища, то наверняка – богатые припасы продовольствия, так рьяно рвал на себя поклажу Ванея. На прощание разбойник в сердцах, раскрутив плеть, обрушил ее на непокорного, но Ванея успел отпрянуть, и тяжелый костяной наконечник продырявил самое главное сокровище – свернутый свиток с текстами молитвы.

– Это тебя Господь спас, – сказал на это позже Егише.

Из лавки вышли двое мужчин. На них были широкие темные одежды, а запах источали они похлеще, чем жеребцы, ожидавшие их на привязи. Мужчины вообще были чем-то похожи на своих питомцев: такие же коренастые, мускулистые, низкорослые, с густыми, черными как грива коня, длинными нечесаными волосами. Гортанно переговариваясь между собой, они с недовольным видом принялись отвязывать коней.

– Марды, пастухи, – заметив в глазах чужестранцев любопытство, пояснил обувщик. – Всегда недовольны, сколько ни заплати. Им кажется, что вырастить на раздолье скотину, зарезать и освежевать гораздо труднее, чем затем выделать эти вонючие шкуры, сделать из них пару чарыхов^[18] и суметь продать.

Мастер вдруг обнял Давида за плечи как старого друга и повел в мастерскую. От его вчерашней неприветливости не осталось и следа.

Угол мастерской почти доверху был завален одеревеневшими шкурами телят, быков, ослов, верблюдов…

– Вот шкуры, вот нож, все что нужно, а этим будешь скреплять чарых.

– Как мне обращаться к тебе, уважаемый? – с поклоном осведомился Давид.

– Зови меня Ашан. А это мои сыновья, – с гордостью указал он на мальчишек, которые отложили на время свои орудия труда и теперь весело толкались. На плечах детей лежали нелегкие обязанности. Они таскали тяжелые чаны с водой, не менее тяжелую мокрую кожу, отмывали, разминали… Поэтому им редко удавалось предаваться праздности и, тем более, играм. – Эй, дармоеды, за дело! – головы мальчишек вновь скрылись за высоким каменным столом. Затем Ашан обратился к Давиду:

– Ну, приступай к делу, посмотрим, на что ты горазд.

– Спасибо тебе, Ашан, – опять поклонился Давид, прежде чем усесться на указанное место, – а меня зови Давидом.

Давид помахал рукой своим товарищам, и те, больше ничего не спрашивая, ушли со двора.