Maht 35 lehekülgi
1934 aasta
Мать и музыка
Raamatust
«Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере, будет музыкантша». Когда же моим первым, явно-бессмысленным и вполне отчетливым догодовалым словом оказалась «гамма», мать только подтвердила…»
Žanrid ja sildid
Марина Цветаева и в автобиографической прозе предельно открыта, честна. Читаю Цветаеву, как родное, будто, я бы так же думала, делала. И , хотя, Марина не любила заниматься за роялем. Интересно, кто же любит играть гаммы и Ганона? Попробуйте… Без Музыки в детстве Марины у нас не было бы поэта Марины Цветаевой.
В рассказе – ключ к разгадке таинственной трагичности души Марины Цветаевой. Интересно в сопоставлении с воспоминаниями Анастасии Цветаевой, ее сестры. Несомненно, обе талантливые писательницы росли в уникальной атмосфере, но Марина больше всех впитала в себя материнской страстности, в творчестве и в том числе в восприятии жизни и своего детства. Поклонникам творчества рекомендую. Лично я соглашусь с Анастасией Цветаевой, что здесь образ мамы слишком упрощен и уже видно болезненное искажение прошлого слишком много уже пережившей поэтессой.
Стихи и проза Цветаевой читаются по-разному. Но всегда ощущение предельной искренности. Не всё принимаешь и соглашаешься, но не понимать масштаб личности невозможно. И грустно думать о её конце...
Мне нравится читать истории из детства, как воспитывались дети и как ошибались или нет родители, и в чём-то ошибались. Эта книга как раз токи об этом. Написана немного сумбурно, но от этого ещё интереснее её читать. Кто любит творчество Марины Цветаевой прочтите как часть её биографии.
Здесь Цветаева пишет таким стилем, что у меня возникает ощущение трения наждачной бумагой по твердой поверхности. Но при этом, весь текст написан доходчиво и понятно.
Мне очень нравится этот стиль.
Для ребенка будущего нет, есть только сейчас (которое для него – всегда).
Нотная этажерка делилась на «мамино» и «Лёрино». Мамино: Бетховен, Шуман, опусы, Dur'ы, Moll'и, Сонаты, Симфонии, Allegro non troppo, и Лёрино – Нувеллист. Нувеллист + Романсы (через французское an). И я, конечно, предпочитала «ансы». Во-первых, в них вдвое больше слов, чем нот (на одну нотную строчку – две буквенные), во-вторых, я всю Лёрину библиотеку могу прочесть подстрочно, минуя ноты. (Когда я потом, вынужденная необходимостью своей ритмики, стала разбивать, разрывать слова на слога путем непривычного в стихах тире, и все меня за это, годами, ругали, а редкие – хвалили (и те и другие за «современность») и я ничего не умела сказать, кроме: «так нужно», – я вдруг однажды глазами увидела те, младенчества своего, романсные тексты в сплошных законных тире – и почувствовала себя омытой: всей Музыкой от всякой «современности»: омытой, поддержанной, подтвержденной и узаконенной – как ребенок по тайному знаку рода оказавшийся – родным, в... Далее
Но клавиши – я любила: за черноту и белизну (чуть желтизну!), за черноту, такую явно, – за белизну (чуть желтизну!), такую тайно-грустную, за то, что одни широкие, а другие узкие (обиженные!), за то, что по ним, не сдвигаясь с места, можно, как по лестнице, что эта лестница – из-под рук! – и что от этой лестницы сразу ледяные ручьи – ледяные лестницы ручьев вдоль спины – и жар в глазах – тот самый жар в долине Дагестана из Андрюшиной хрестоматии.
И за то, что белые, при нажиме, явно веселые, а черные – сразу грустные, верно – грустные, настолько верно, что, если нажму – точно себе на глаза нажму, сразу выжму из глаз – слезы.
И... Далее
Мы же с Асей отродясь знали, что глупо смеяться, когда другой падает: ведь Наполеон – тоже упал! (Я даже, в своем максимализме, шла дальше: глупо, когда не падает. Идет и не падает – вот дурак!)
Мать – залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли – на свет дня!) Мать затопила нас как наводнение. Ее дети, как те бараки нищих на берегу всех великих рек, отродясь были обречены. Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения. Могу сказать, что я родилась не ins Leben, а in die Musik hinein[11]. Все лучшее, что можно было слышать, я отродясь слышала (будущее включая!). Каково же было, после невыносимого волшебства тех ежевечерних ручьев (тех самых ундинных, лесноцаревых, «жемчужны струи»), слышать свое честное, унылое, из кожи вон лезущее, под собственный счет и щелк метронома «игранье»? И как я могла не чувствовать к нему отвращенья? Рожденный музыкант бы переборол. Но я не родилась музыкантом. (Помню, кстати, что одна из ее самых любимых русских книг была «Слепой музыкант»... Далее
Arvustused, 5 arvustust5