Loe raamatut: «За семью печатями. Голос женского поколения»

Мария Альма

Font:

Моей бабушке Марии Михайловне, одной из самых сильных женщин, которых я знаю.

Над книгой работала команда литературного агентства «Авторский метод»:

Руководитель Ксения Михалкина

Книжный продюсер Мария Синюкова

Иллюстратор Ольга Лабутина

Корректор Айгуль Клиновская

ISBN 978-5-0064-2242-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Несколько лет назад – мне только исполнилось тридцать лет – я столкнулась с ситуацией, когда в моей жизни рухнуло все буквально одним днем: бизнес, отношения, здоровье, деньги… Конечно, этому способствовала череда обстоятельств, давно были звоночки, которые я упорно не слышала, но однажды кто-то сверху словно ударил для меня в огромный колокол. Я поняла, что делаю что-то не так, что в какой-то момент свернула не туда. Не с теми людьми. Не за теми целями.

Я уехала в деревню к бабушке. И впервые в жизни у нас завязался взрослый разговор. Наверняка вы меня понимаете – это когда тебя воспринимают все еще внучкой, первенцем семьи, умницей, красавицей, оберегают от горьких новостей, но вместе с тем и взрослой женщиной, с опытом и мудростью, которая уже в силах выдержать то, что раньше скрывалось за семью печатями, за красивой картинкой семейного портрета.

Бабушка рассказала множество пронзительных историй, доходивших до самой глубины души. Она говорила спокойно, без драмы и часто шутила. Я же слушала, включив диктофон, и рыдала. Рыдала от того, какая она сильная и смелая, какая особенная. И что я – ее часть. Значит, тоже сильная, смелая и особенная. Значит, что бы ни происходило в моей жизни, это всего лишь события, которые не делают меня слабой, легкомысленной, бестолковой.

Бабушкины рассказы стали своего рода ритуалом. Каждый раз, когда я приезжала к ней в деревню, – это три-четыре раза в год – я включала диктофон. Она рассказывала, я рыдала.

За эти годы через работу со мной прошло множество женщин. И всех объединяло ощущение – у кого-то остро, у кого-то тоненьким голоском где-то внутри:

я – какая-то не такая,

я – некрасивая,

я – обычная,

я – глупая,

я – слабая.

Я пересказывала им кусочки историй из жизни моей бабуси, женщины плакали и пересобирались. Кто-то отправлял ей цветы, кто-то – конфеты в благодарность за то, что она поделилась тем, что живет дальше и исцеляет других, а кто-то – впервые за много лет ехал к своей бабушке и слушал ее истории, не менее пронзительные и глубокие.

Я долго откладывала. Настолько долго, что в голове поселилась навязчивая мысль: «Сейчас ты снова потеряешь все, что так долго собирала по крупицам, если не встанешь на свой путь и не сделаешь то, что должно». То ли от страха, то ли от наличия свободного времени я все же взялась за эту книгу.

Книгу про силу духа русских женщин.

Ту силу, которая живет в каждой. Ту силу, отрицая которую, мы предаем не только себя, но и все поколения женщин, стоящих за нашими плечами, прошедших тяготы войны, голода, гибели детей…

Я скажу громко, уж простите мне эту самоуверенность, но единственная цель этого романа – исцеление женщины.

Исцелить – значит обрести внутреннюю целостность.

Исцелить – значит вернуться к своей силе, ощутить ее и двигаться по жизни уверенно.

Исцелить – значит найти свое место, перестать себя сравнивать и конкурировать с другими женщинами.

Я не ставлю перед собой задачу, чтобы вы плакали. Но поверьте – вы будете плакать. Воспримите эти слезы как очищение и прощение себя за все, где предали, пожалели, недодали, недолюбили.

С большой любовью и уважением к каждой женщине, которая держит в руках эту книгу и отправляется в свою трансформацию.

Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения случайны. Эта книга – не история моей бабушки, а собирательный образ жизни советской женщины. Эта книга, основанная на бабушкиных рассказах, – мой художественный вымысел и плод фантазии.

Часть первая

Глава 1

Теплый ветер трепал непослушные волосы, в которых запутались травинки. Волосы хлестали по бледному лицу девушки, ехавшей верхом на лошади, которая тянула повозку со свежим, только что надоенным колхозными доярками молоком. Шел 1943 год, и на первый взгляд ничего необычного в этой картине. Кроме одного – ехавшая верхом в тот момент проживала очередную схватку… Не схватку с жизнью, с лошадью или даже с собой. Всего лишь начались роды, застигшие прямо в поле.

Остановив лошадь у своего дома, девчушка из оставшихся сил крикнула на весь двор:

– Маменька, беги за Сидоровной! Я рожаю.

Запыхавшаяся повитуха только успела подставить руки и принять девочку, появившуюся на свет с нескольких потуг. Ребенок был настолько мал, что казалось, если выживет, это будет божье чудо, не иначе. Этим ребенком, этой маленькой девочкой оказалась я – ныне в меру упитанная женщина восьмидесяти трех лет.

Меня зовут Мария. Но в тот первый день сентября, когда я родилась, бабулечка – маменька моей матери – нарекла меня Манюней. Так я и живу с этим именем, называя себя Марией только в официальных кругах.

Но давайте по порядку. Родилась я, как и сказала ранее, очень маленькой. Бабулечка вспоминала, что я была словно рукавичка. И эту «рукавичку» поселили в корзинке от овощей: прежде в ней таскали картошку с огорода, а теперь она служила люлькой. Бабушка распотрошила подушку и сделала из гусиных перьев перину в эту самодельную люльку. Чтобы отогреть и зарумянить щечки, жить меня отправили на печку. Как-то зашел в гости сосед дядя Вася, за самогоном или чем еще, и умилился шороху из корзинки:

– А что у вас за котята там копошатся, Глафира? Кошка родила?

– Почти, – ответила бабуся. – Прасковья Манечку принесла.

А Манечку Прасковье принес мой отец, пока пребывал дома

из-за лечения ноги, раненой на фронте. Красивый, высокий, статный мужчина, с которым она состояла в браке уже несколько лет, пробыл в деревне около месяца, сделал свое дело и отправился воевать дальше. Он вернулся, когда закончилась война и по всей стране отгремели салюты. От «рукавички» не осталось и следа – перед ним стоял двухлетний розовощекий карапуз, видевший отца впервые в жизни и запомнивший его навсегда по едкому запаху табака.

Совместное счастье длилось недолго. Отец прожил в семье пару месяцев. Ну как в семье… Ночевал дома, а остальное время гулял и заливал «горючее», вспоминая тяготы войны. Пока вы думаете, что случилось дальше, я вернусь к матери.

После родов прошло десять часов. Что делает женщина на следующий день после того, как подарила миру новую жизнь? Отдыхает, наслаждается младенцем, кормит грудью… Моя мама встала на рассвете и отправилась в поле. То самое, с которого еще вчера умчалась верхом на лошади. Не прошло и суток, как эта сильная, волевая и на первый взгляд безэмоциональная женщина уже таскала тюки сена, доила козу и переливала молоко в бидоны, чтобы загрузить на ту самую повозку с той самой лошадью, которая доставит это добро жителям деревни.

Да, кстати, дело происходило в Алтайском крае – месте, про которое вы точно слышали удивительные рассказы, магические и исцеляющие. В моем же детстве все было достаточно прозаично: голодно и холодно. Как у всех в те годы.

Глава 2

В юности, когда бушуют гормоны, и дети ненавидят даже самых лучших матерей на свете, я часто думала о том, как она могла оставить меня на бабулечку и уехать на следующий день в поле. Не держать у груди, не ласкать, не дышать таким неповторимым запахом младенца, а уехать, хотя даже во время войны женщинам давали декретный отпуск.

Ответ я нашла намного позже, и в голове все встало на свои места. В голове не значит в сердце. Но хотя бы осознание вытолкнуло меня из детской обиды за недолюбленность.

Дело в том, что до меня у мамы было двое детей. Первый умер при родах, а второй – через десять дней после рождения. Представьте, вы выносили ребенка, вы его даже родили, а он умирает младенческой необъяснимой смертью. А через полгода вы снова беременны. И уже не верится, что с этим дитем все будет по-другому….

Мама боялась привязаться ко мне. Привязаться, потерять очередного ребенка и убиваться горем, загоняя его куда подальше работой и истязанием себя в полях. Этим и объяснялся ее странный поступок на следующий день после моего рождения. Тем не менее легче мне от этого не было. Она – всегда спокойная, выдержанная, но холодная женщина, которая звала себя моей матерью. Я никогда не чувствовала ее любовь по-настоящему. Никогда до того момента, пока у меня не появились свои дети.

Что касается отца, наверняка вы подумали, что с ним произошло несчастье. Например, в пьяном угаре он погиб от лишней стопки самогона, а не от войны, где сражался с фашистами и защищал родину. Нелепая была бы смерть. Была бы, потому что он не погиб. Забегая вперед, мой отец дожил до девяноста лет, всю жизнь прикладывался к бутылке, курил по три пачки «Беломора» в день и был здоровее всех зожников Советского Союза.

Он просто ушел от нас, когда мама была на шестом месяце беременности моим будущим братом. Перешел через две дороги к соседке Галке, там и остался. Молча, ничего никому не объяснив, не взяв с собой не единой вещи. Хотя какие там вещи, разве что пара трусов и пара носков – это все его имущество, оставленное мне в наследство.

Видели и слышали мы его только пьяным «в дрова», как говорили у нас в деревне. Тогда он подходил к нашему дому. Соблюдая неприкосновенность территории, ни разу не вошел во двор, всегда стоял за забором и кричал:

– Прасковья! Манечка! Прасковья! Манечка! Прасковья! Манечка!

Мама говорила, что завывал он так по полночи, пока та самая Галочка насильно не утаскивала его домой. Так продолжалось какое-то время. А потом мы стали вовсе как чужие. Он делал вид, что не знает нас, мы – что не знаем его. Позже, когда мне было уже десять лет, Галочка родила дочь, мою сводную сестру. Назвали ее Валей.

Считала ли я себя безотцовщиной? Нет. Хотя, по сути, каждый ребенок в деревне был таковым: у кого-то отцы погибли, у кого-то – спились, заливая ужасы войны, а у кого-то – колотили своих домашних до синяков и крови, пока не становилось легче и не сходила на «нет» злоба, поселившаяся в душе после боев с фашистами.

Глава 3

Нас с братом воспитывала бабушка. Мы жили в скромной, но уютной хате. Из убранства – большая печь, на которой мы с Колькой спали. Мама спала на тахте, а в отдельной комнатушке – бабулечка с дедом. Из роскоши, как главное украшение дома, икона Божией матери невероятной красоты, украшенная камнями и цепочками. Кажется, с тех пор я не видела иконы краше.

Бабулечка рассказывала историю, как это роскошество попало к нам в дом. Дело в том, что мои прадед и прабабка – родители бабулечки – в дореволюционные времена работали на барина в Калужской губернии. Мой род начинается именно оттуда, а вовсе не с Алтайского края. Прабабка занималась домашним хозяйством, готовила, убирала, вела беседы с барыней, а прадед был конюхом, да не простым. Говорят, он лечил лошадей руками. Только конь захиреет, прадед дотронется, где надо, погладит, приголубит, и тот снова на скаку!

Барин с барыней слыли людьми хоть и непомерно богатыми – их табун лошадей доходил до ста особей, а еще другой скот, – но очень добрыми. Детей не заимели, поэтому свою любовь они отдавали верным слугам, моим предкам: прабабке, прадеду и их детям.

Когда началась революция, стало понятно, что зажиточным людям, чтобы выжить, остается одно – бежать да куда подальше. Будучи в преклонном возрасте, а еще непомерно гордыми, бежать барин с барыней отказались. Хотя может дело не в гордости, а в том, что барыня сильно болела, и длинной дороги точно бы не выдержала. Предчувствуя верную смерть при любом случае, она настояла на том, чтобы защитить прислугу как родных детей. Прадеду выделили коня с повозкой, на которую загрузили прабабку, всех их детей и направили к Федору Ивановичу, соседу, который помогал бежать из губернии. По плану они все – смелые, гордые, не желающие мириться с новой властью, – направлялись на поиски лучшей жизни. Туда, где не найдут красноармейцы, туда, где можно вздохнуть спокойно.

Последняя ночь перед побегом была нервная: прабабка плакала у постели больной барыни, стыдилась уезжать, та в свою очередь убеждала, что они с мужем обречены, а другим спасаться надо и детей спасать. Перед рассветом, когда в доме уже слышались чужие шаги, барыня вышла из спальни с той самой иконой в руках. Сдерживая слезы, она отдала ее прабабке, ревущей белугой. Прабабка падала в ноги, просила прощения, продолжала стыдиться, что уезжают и бросают хозяев, барыня же гордо попросила ее встать, забрать икону, молиться, несмотря ни на что. Даже если на глазах будут сжигать церкви, убивать верующих, срывать кресты с груди, все равно молиться и всегда помнить их с барином.

На том и разошлись. Дальнейшая судьба барыни и барина осталась неизвестной. Мои же предки вместе с другими смельчаками – тремя десятками семей – отправились в путь. Шли месяцами, по дороге хоронили взрослых и детей, оставляли обессилевших коней, голодали и, конечно, молились. Так и проложили путь из Калужской губернии в степную часть Алтайского края.

Местом будущей деревни выбрали пустырь, поближе к реке. Через два поколения мы с Колькой резвились и стирали с мамой одежду в той речной воде, а еще помогали деду таскать ее ведрами, чтобы полить яблони и огород.

Прабабка сохранила икону. По наследству она перешла к бабулечке. С тех пор икона стала главным украшением хаты и центром воспоминаний и благодарностей барыне и барину.

Эту историю часто и всегда очень бережно, выверяя каждое слово, пересказывала нам бабулечка. И я с детства знала, что моя обязанность – сохранить эту икону и передать дальше. Но этого не произошло…

А почему – совсем другая история, о которой вы скоро узнаете.

Глава 4

Мама много работала, чтобы содержать двоих детей. Я получала алименты от отца и носила его фамилию, брату повезло меньше: в 1946 году вышел новый закон, деталей не помню, но брат был записан под фамилией мамы, алименты ему не полагались. Приходилось выживать. Хотя жаловаться я не могу – у нас был свой огород, да еще и корова, значит свежее молоко каждый день. А какие яблоки мы собирали по осени! Казалось, это самое вкусное, что мы ели, конечно, кроме сахара.

Сахар выдавался по талонам и был в страшном дефиците. Мама по утрам насыпала нам с братом по чайной ложечке на стол. Однажды Николаша в одно мгновение слизал языком свою порцию и начал канючить и попрошайничать у меня:

– Манюня, ну дай немножко, ну пожалуйста.

К нему подключилась мама:

– Мань, не будь жадиной, поделись с братом, он немного возьмет.

Я знала, что Николаша не понимает слово «немного». Соорудив двумя ладошками крепость, я защищала свое богатство – единственную сладость, которая была нам доступна.

Колька продолжал канючить, мама более строго попросила поделиться, и я сдалась. Как только я убрала руки, брат слизал всю горку сахара, не оставив ни песчинки. И сразу запел песню про дурака, которого обманули на четыре кулака.

Я заплакала и от злости влепила Кольке такой подзатыльник, что он завопил громче меня. Мама за него отвесила и мне подзатыльник. Тогда я получила главную установку своей жизни: бороться до конца и ни за что не сдаваться.

С Николашей мы дрались постоянно. Мама колотила меня по делу и без дела, я вымещала обиду на брате. Особенно когда он увязывался за нами, компанией подружек начальной школы, которые мечтали проводить летние каникулы сплетничая о мальчишках, а тут недоросль в лице Кольки, который грел уши и трещал по всей деревне.

Глава 5

Я продолжала жить с мамой, братом, бабулечкой и дедом. Деда не стало, когда мне было девять лет. Через пару месяцев вслед за ним ушла бабулечка. Это стало для меня большим ударом – доброе слово и хоть какую-то ласку я получала только от нее, она же воспитывала меня, учила домашнему хозяйству, пока мама работала с утра до ночи.

Когда мы остались втроем, то на удивление сплотились. Мама стала меньше злиться: может, сил не оставалось, может, что-то переосмыслила. Колька тоже подрос, и мне стало проще за ним следить, да и появились у него другие интересы, кроме как слушать нас, девчонок, на завалинке.

Я ходила в деревенскую начальную школу. Жажда к знаниям была всегда. Мама необразованная, дед с бабулечкой подавно. С меня в нашей семье пошло желание учиться, стремиться, и даже грезы о лучшей жизни откуда-то появлялись в моей голове уже тогда. Лет в десять я мечтала работать в конторе и занимать важную должность. С моей деревенской подругой Катериной мы мечтали о многом: как выйдем замуж за красивых и статных, как переедем в большой город, как станем значимыми людьми в Союзе, и матери будут нами гордиться, а отцы пожалеют, что бросили.

Однажды мы размечтались о женихах. Катя сказала:

– Мой непременно должен быть военным. У них большая пенсия, а еще семьи военных постоянно переезжают, а значит, можно посмотреть весь Советский Союз!

А я не хотела военного. Я хотела замуж за красивого и умного. А еще непременно с украинской фамилией – однажды услышала, как соседка рассказывала маме, что в девичестве она была Кравченко, а замуж вышла за оболтуса Смирнова.

Так мне понравилась фамилия КРАВ-ЧЕН-КО! Особенно это «ко»! Красиво!

Вот я и загадывала жениха с такой фамилией. К моему имени, думала я, очень подойдет.

Мама на мои мечты по-доброму смеялась и говорила только одно: «Учись, Маруся! Никто тебе не поможет, кроме тебя. Надо быть сильной».

И я училась быть сильной. Каждый день, выдвигаясь в школу, я несла на своих детских плечах груз ответственности. За маму, брата, себя и даже соседку тетю Глашу, потерявшую сына на войне, добродушную старушку, которой то нужно было собрать яблоки, то выкопать картошку.

Зимой во время школы я часто болела: с высокой температурой, жаром. И, знаете, болеть я любила, хотя приятного в этом мало. Мама становилась особенно ласковой: гладила по голове, медленно, нашептывая добрые слова, вытирала пот со лба, заваривала чай с медом. А Колька переставал меня донимать. Сядет иной раз рядом и приговаривает:

– Машк, ну Машк, ну что ты разболелась. Машк, ну хватит уже.

С одиннадцати лет после уроков я стала ходить в совхоз подрабатывать. В основном помогала маме – за несколько лет без бабушки и деда она сильно сдала, а я резко повзрослела. Мне нравилось работать, в этом чувствовалась взрослость. Конечно, играть во взрослого, когда ты выполняешь работу по своим силам, а не по нормативам, гораздо приятнее, чем быть взрослым. Тем не менее я трудилась с азартом: доила коз, мыла коров, убирала навоз.

Так протекали мои детские годы.

Глава 6

А дальше началась средняя школа. Из нашего класса, в котором учились одиннадцать человек, в нее пошли только трое – я, Андрей, очень старательный парень, отличник и активист, который был влюблен в меня с самого детства, и Оля, девочка не семи пядей во лбу, но с большими амбициями.

Школа находилась в двенадцати километрах от деревни. Мне двенадцать лет, и каждое воскресенье я выходила из дома, чтобы пройти двенадцать километров до школьного общежития, оставалась там на неделю и в субботу после уроков отправлялась обратно.

Зимы на Алтае по-настоящему суровые, сугробы казались непреодолимыми. Но что такое мороз и снег, когда впереди горизонты другой – образованной, амбициозной, интересной – жизни.

Так мы и ходили пешком втроем. Оля выдержала год, учиться было тяжело, школу она бросила. Мы с Андреем продолжали. Он все так же был отличником и старательным парнем, я училась без троек, мне казалось, это мой пропуск в большую жизнь.

Глава 7

Первую неделю в общежитии было тяжело. В комнате, помимо меня, жили еще четыре девушки, а сама она была проходной: через нее шествовали в свои и мальчишки, и девчонки. Это сильно угнетало. Хотя у меня не было дома отдельной спальни, но свой угол все-таки был. Здесь же я поистине прочувствовала смысл слова «общежитие». Ничего своего, все общее.

По маменьке я плакала почти каждый день, это оказалось настоящим испытанием.

Теперь вокруг сновало множество девчонок с их привычками. На кухне вечно царила неразбериха. Сложно мечтать о своем будущем в том месте, где обитают пять хозяек. Это как будто обрекало нас на потерю самобытности, как будто размывало наши мечты в общей кастрюле.

Как говорит старая пословица: «Где две хозяйки, там порядка нет». На кухне не было никакого порядка или единства. Каждая из нас пыталась сохранить хоть каплю индивидуальности, но в этой борьбе каждая теряла частичку себя.

Учиться в те времена было просто кошмаром. Я старалась как только могла, словно в каждой книжке скрывался ответ на все беспокойства, на все страхи. Но чистописание оставалось моей ахиллесовой пятой. Кляксы в тетрадях ранили меня в самую душу, напоминая о моей несовершенности, о том, что я все еще только учусь быть самой собой. Иногда учителя ругали, иногда даже били указкой. Не меня, других детей. Но так было принято: учитель – главный, он может делать все что угодно, чтобы вбить в нас знания.

Однако я не могла сдаться. Я знала, что от этого зависело мое будущее, но в глубине души понимала, что еще и будущее всей моей семьи.

По субботам, когда уроки оставались позади, я отправлялась домой. Начиная примерно с четвертого километра, каждый шаг казался мне битвой, как преодоление не только физических преград, но и душевных. Возвращалась я снова к маменьке, которая хоть и ждала, и даже обнимала меня, да только я этого почти не чувствовала. Было ощущение, что она дотрагивается до меня слегка, как будто боится показать свою любовь. Как будто в этой любви жила слабость.

Сутки дома пролетали мгновенно, я вновь становилась маленькой девочкой, нуждающейся в любви и ласке.

Она гладила меня по голове. Хоть в ее прикосновениях и не хватало тепла, которого я так жаждала, она приговаривала:

– Манечка, надо быть сильной.

Маменька, конечно, любила меня, но ее любовь была словно замороженная. Казалось, она просто не знала, как проявить свои чувства, или, быть может, они замерли в той стуже, что жила в наших сердцах и в обществе в те времена.

В воскресенье я снова возвращалась в общежитие. Вся жизнь казалась мне настоящим днем сурка. В голове крутилось только одно: «Манечка, надо быть сильной».