10. В чём суть близости?
– Ну что ж! – с порога радостно заявил Дерек, врываясь в кабинет Райтэна с каким-то бутербродом в руках и устало плюхаясь в кресло. – Завтра с утра приходи в ратушу с документами, будет тебе развод!
– В чём подвох? – настороженно переспросил Райтэн, не спеша радоваться.
Дерек неопределённо помотал рукой в воздухе, вгрызаясь в свой бутерброд, потом, едва прожевав, довольно выговорил:
– Выменял!
Взгляд Райтэна стал вопрошающим. Ему было трудно представить, на что же можно выменять такую-то милость.
Откусив ещё, Дерек снова помотал рукой, потом отмахнулся коротким:
– Да так, помогу ему в некоторых проектах.
Райтэн кашлянул. Встал, обошёл стол, опёрся на него поясницей и сложил руки на груди.
– Поможешь? – холодно переспросил он. – В некоторых проектах?
Доевший бутерброд Дерек вскочил в поисках графина с водой, налил себе стакан, отпил пару глотков, потом расшифровал:
– Ну, я вроде как теперь на него работаю.
Райтэн сморгнул.
Кашлянул снова.
Ещё поморгал.
Зачем-то уточнил:
– На Михара?
Не отрываясь от воды, Дерек кивнул.
– Ты. Работаешь. На Михара. – Медленно повторил Райтэн, пытаясь уложить в голове эту информацию.
Дерек, допив воду и поставив стакан на место, развёл руками: мол, ну да, как-то так.
Лицо Райтэна совсем закаменело; взгляд стал мрачным и тяжёлым; с губ его сорвалось досадливое:
– Снимаю претензию, Годэн был ещё приемлемым вариантом!
Дерек наклонил голову набок, демонстративно задумался, затем возразил:
– Не, у Годэна условия были похуже. А тут мне предлагают свой дом в центре Кармидера и личного телохранителя!
– Свой дом, ага, – язвительно согласился Райтэн. – И телохранитель, ну точно!
– Клянусь честью, забавный мальчишка! – заверил его пылко Дерек.
Райтэн сел на стол и устало потёр лоб.
– Какой ещё мальчишка? – вяло зацепился за последнюю фразу он.
– Джотандец какой-то, – беспечно отозвался Дерек, подходя и усаживаясь на другой край стола.
– Зачем тебе телохранитель? – мрачно переспросил Райтэн.
Дерек неопределённо пожал плечами и отметил:
– Ну, он же в первую очередь, конечно, шпион…
Досадливо застонав, Райтэн вцепился обеими руками в волосы:
– Ещё и шпион!
– Нельзя без шпиона же, – со смешком заметил Дерек. – Он-то в столице, а я-то тут.
С минуту Райтэн молчал, пытаясь собрать воедино мысли, затем заговорил, глухо, с надрывом:
– Дер… мы тебя вытащим. Обязательно вытащим!
Дерек заболтал в воздухе ногой, потом ответил:
– Нет, спасибо тебе, конечно, но ты уверен, что меня надо вытаскивать?
Райтэн обратил на него мрачный взгляд.
Дерек снова пожал плечами.
– Сам-то мне чуть плешь не проел, – он подёргал себя за светлые волосы, – что я расходую свои мозги на всякую ерунду.
С минуту Райтэн смотрел на него в упор, затем заявил:
– Нет, Дер, ты мозги на ерунду расходовать не можешь. – И мстительно добил: – Потому что мозгов у тебя нет!
– Вот! – торжествующе поднял палец Дерек. – А Михар считает, что есть! Хоть кто-то меня ценит! – обращая грустный взгляд в потолок, возвестил он.
Райтэн тяжело и показательно вздохнул. Затем печально сообщил ближайшей стене:
– Вот так он и променял единственного человека, который скажет ему горькую правду, на какого-то льстеца!
Дерек протянул руку и недовольно толкнул Райтэна в плечо. Тот вернул тычок. С полминуты они увлечённо толкали друг друга, чуть не свалились со стола и рассмеялись.
– Ладно, такое дело нужно отметить! – решил Райтэн, вставая и отправляясь за коньяком.
– Другое дело! – повеселел Дерек. – А то заладил своё: мозги, мозги!
– Я сдерживался, – невозмутимо парировал Райтэн, разливая коньяк по бокалам, – целых… – и нахмурился, пытаясь подсчитать.
Дерек хмыкнул, позагибал пальцы и пришёл на помощь:
– Целых шесть месяцев!
– Вот! – наставительным тоном отметил Райтэн. – Хоть раз-то в полгода можно высказаться!
…на другое утро они с Руби выходили из ратуши счастливыми разведёнными людьми.
Руби сияла как солнышко, не скрывая радости по поводу столь знаменательного события; Райтэн почти улыбался. Прежде, чем разойтись в разные стороны, они переглянулись и рассмеялись.
– Что ж! – не удержался от прощальной шпильки Райтэн. – Надеюсь, со следующим мужем тебе повезёт больше!
– Я думаю демонстративно начать тонуть в его присутствии, – доверительным тоном поделилась новым планом Руби и язвительно прибавила: – Ну, знаешь, чтобы сразу сдвинуть отношения с мёртвой точки.
– Разумный подход! – со смехом одобрил Райтэн, впрочем, уже удаляясь от неё быстрым летящим шагом.
Следующие несколько недель пролетели как в чаду: Дерек осваивался в тех проектах, которые ему оставил Михар перед отъездом, Райтэн носился со своими кораблями и закупками, а Илмарт пытался найти нового иллюстратора.
Пересекались они в эти дни редко. Дерек вообще оказался загружен по самую макушку: он пытался одновременно и подобрать – а потом обжить – новый дом, и качественно вникнуть в свои новые обязанности, и продолжить работу над картами, и помочь Руби с переводом, и пытаться на расстоянии управлять каменноугольным карьером, и не оставлять Райтэна разгребать дела в одиночку, и, конечно, не забывать о Магрэнь, которой требовалось внимание. Приставленный шпион-телохранитель следовал за ним в этой беготне весьма ненавязчиво, и Дерек даже позабыл о факте его наличия – под ногами не путается, и ладно.
Илмарт, когда не дежурил по службе и не создавал карты, обходил знакомых, беседовал с теми, кто умел неплохо рисовать, и пытался найти того, с кем сработается. Райтэн, как это всегда бывало с ним в период погружённости в работу, дома разве что ночевал – а так носился по всему городу и даже ездил по окрестностям.
Во всей этой суете Олив осталась совершенно не у дел.
С ней, впрочем, много времени проводила Кайтэнь, но и у неё были свои заботы – да и не могло общение с ней заменить друзей.
С выздоровлением дела шли с переменным успехом. Сульфат меди, действительно, помог остановить развитие конъюнктивита, но с глазом всё равно были проблемы – волк почти разодрал Олив веко. Его аккуратно зашили, и врачи говорили, что со временем всё срастётся, и даже рубца не останется – но пока левым глазом она смотреть так и не могла. К счастью, хотя бы правый глаз от повязки освободили.
Раны благополучно зажили, оставив по себе многочисленные рубцы. Олив никогда не была зациклена на собственной внешности – нетрудно не думать об этом, когда ты красива, – но теперь собственное отражение её пугало. Она находила левую сторону своего лица крайне безобразной и отталкивающей – и полагала, что и остальные считают так же. Видимо, это от того, что окружающие её люди старательно фокусировали свой взгляд на правой стороне – Олив не понимала, что, возможно, они просто смотрят туда, где можно поймать её взгляд, и ей думалось, что им отвратительно на неё смотреть.
Сломанная зафиксированная рука тоже не добавляла оптимизма, – а тут ещё и резко разбежавшиеся по своим делам друзья!
Олив чувствовала себя совершенно покинутой и потерянной. Она и так-то не очень умела управляться со своей жизнью, не понимала, чего от этой жизни хочет и не знала, как жить. А теперь – теперь ей казалось, что жизнь её так и кончилась, не начавшись.
Конечно, если бы Олив хоть как-то показала, что ей плохо и одиноко, все они трое смогли бы выкроить в своих графиках больше времени на общение с ней. Но Олив, не желая выказывать слабость, всячески бодрилась при встречах с ними, демонстрируя несломленный боевой дух и гордую готовность стоически перенести все свалившиеся на неё испытания. Она считала, что и так слишком многим им обязана, чтобы ещё и жаловаться.
И они – ни один из них – не догадались. Скорее по той причине, что она обычно прямо говорила, что думала, и они не привыкли искать второе дно и подозревать, будто бы она что-то скрывает. А она в этот раз не хотела говорить прямо – потому что не хотела навязываться, боялась обязать их своими жалобами, полагала совершенно невозможным и крайне унизительным просить внимания там, где его ей не дали добровольно.
И из-за того, что они не заметили и не догадались, ей стало казаться, что просто она им не нужна и не интересна. Эти мысли быстро обросли соображением, что она и вообще никому никогда не была нужна, а теперь, с такой-то мерзкой физиономией, и интересна не будет.
То, что смазливое личико привлекало отнюдь не тот тип внимания, в коем она нуждалась, она, конечно, из вида упускала.
Неизвестно, до какого маразма она бы додумалась в этом своём самоуничижении, но где-то спустя месяц переживания её всё же вышли наружу.
В то утро Дерек, Райтэн и Илмарт в кои-то веки собрались все вместе в доме Тогнаров – нет, они и к Олив заглянули, но та ещё спала, и они не стали будить, а благополучно засели внизу, завтракать и делиться новостями и впечатлениями.
Проснувшаяся позже Олив обнаружила их весёлую компанию по смеху; спустилась и долго стояла в коридоре, не выглядывая в дверной проём, будучи уверенной, что там её сразу засечёт Илмарт, – ей казалось, что им и без неё более чем прекрасно, и она, верно, действительно просто тут лишняя.
Обида и страх стать теперь никогда никому не нужной сдавили её сердце. Возможно, она бы так и ушла тихо, но на неё неожиданно налетел выскочивший наружу Дерек – ему что-то срочно потребовалось принести из кабинета.
– Олив! – обрадованно воскликнул он.
Она скривилась, недовольная тем, что её обнаружили; вспомнила, что с рубцами это теперь смотрится совсем уж страшно и сделала бесстрастное каменное лицо.
Поздоровавшись с Райтэном и Илмартом – Дерек унёсся в кабинет – она набрала себе еды и сказала, что неважно себя чувствует, поэтому позавтракает у себя. Друзья переглянулись и нахмурились. Они было хотели обсудить своё беспокойство, но тут вернулся Дерек, и Илмарт прочно погряз в разговорах о каких-то картографических тонкостях.
Райтэн, хмурясь, подскакивал на стуле с минуту, постоянно поглядывая на дверь, потом не выдержал и с коротким:
– Я схожу убедиться, что она в порядке, – рванул наверх.
Олив визиту не обрадовалась.
– Чего тебе, Тогнар? – более грубо, чем намеревалась, спросила она, откусывая гренку.
Она сидела прямо на своей кровати, в лёгком домашнем платье, поджав под себя ногу, здоровой частью лица к двери – поэтому не повернулась к нему, когда он вошёл.
– Хотел узнать, как ты, – ничуть не смутился Райтэн, без приглашения входя внутрь, хватая стул и усаживаясь перед нею.
Она недовольно переменила положение, чтобы ему снова было видно только правую часть лица, и язвительно ответила:
– Я? Прекрасно!
Райтэн хмыкнул, сложил руки на груди и вперил в неё пронзительный взгляд. Он не очень умел разбираться в скрытых чувствах и мотивах других людей. Он чувствовал, что с Олив что-то происходит, но не мог понять, что именно, и не знал, как вывести её на разговор.
С минуту она пыталась его игнорировать – столь пристальное разглядывание весьма её раздражало, потому что она чувствовала себя уродливой и искалеченной и не хотела, чтобы на неё смотрели, – и, наконец, доев гренку, она проворчала:
– Мне кусок в горло не лезет, когда ты так на меня смотришь!
– О! – сморгнул он. – Прости! – и отвернулся.
Она, впрочем, завтракать не продолжила, а вместо этого принялась разглядывать его.
Ей думалось, что вот Райтэн, конечно, не то чтобы красив, но у него, в отличие от неё, по крайней мере всё в порядке с глазами и нет никаких рубцов, поэтому он едва ли её поймёт.
– Се-Стирен, – вывел её из созерцательности его вкрадчивый голос, – мне, знаешь ли, тоже не сидится, когда ты смотришь на меня так.
Она фыркнула с досадой и отвернулась – нечаянно направо, открыв тем ему левую сторону лица, и тут же, спохватившись, переотвернулась налево.
Метания эти оказались слишком заметными – и Райтэн догадался, что она поворачивается к людям правой стороной не потому, что ей так удобнее смотреть, а потому, что стесняется левой стороны. Открытие это вызвало у него гнев: как ей, такой сильной и умной, могло в голову прийти, что её шрамы могут иметь какое-то значение!
– Се-Стирен, – с досадой выговорил он, – ты, право, слишком умна, чтобы всерьёз переживать из-за идиотов, которые судят людей по внешности.
Таланта утешать расстроенных женщин за ним, как можно догадаться, не водилось.
И Олив, естественно, в его попытке поддержать услышала только: «Ты, конечно, теперь уродина, ну и забей на это!»
– Ну, знаешь ли! – резко вскочила она, пытаясь всплеснуть руками.
Правой получилось; левой, которая была зафиксирована и перевязана – не очень, и она с досадой скривилась.
Райтэн вскочил следом за ней и в тревоге перехватил её за талию и за перевязанную руку в попытке поддержать – из-за ограниченности в движении у неё, к её досаде, не получилось вырвать эту конечность. Это оказалось последней каплей: она почувствовала себя совершенно беспомощной, и от глубочайшего чувства бессилия расплакалась.
Райтэн не шутя перепугался, потому что решил, что причинил ей боль. Осторожно усадив её на кровать, он сел рядом на корточки и взял в руки её здоровую ладонь, с тревогой пытаясь заглянуть ей в лицо.
– Олив!.. – тихо позвал он, и в голосе его было столько искреннего беспокойства и теплоты, что она разрыдалась ещё горше, сама не зная, отчего.
Тут она осознала, что слёзы льются и из больного глаза тоже, и ужасно испугалась, что может этим повредить ему; от этого страха она почти моментально перестала плакать.
– Я ослепну! – вцепившись в Райтэна здоровой рукой, выразила она этот свой страх ему, не в силах терпеть дальше мучительность собственных мыслей, и тут же, коль скоро она высказала самое стыдное, её понесло: – И стану уродливой, никому не нужной калекой!
Райтэн несколько опешил от столь нежданной и нелогичной истерики, но возмущение тем, что она настолько не ценит саму себя, быстро превзошло ошеломление.
– Ты?! – с негодованием переспросил он. – Калекой?! Да ещё уродливой?! Да ещё ненужной?!
Вскочив, он принялся гневно изливать своё негодование:
– Пока что тебе грозит разве что потерять мозги, Се-Стирен! Что ещё за калека! – взмахнул он руками, нервно расшагивая туда и обратно. – Да ты самая ловкая женщина из всех, кого я когда-либо видел! Да ты даже без глаза всем этим курицам дашь фору! Это они все калеки, неспособные совладать с собственным телом! Живут даже не вполсилы, а так!.. – сделав круг по комнате, он перешёл к следующему возмутившему его пункту. – И что ещё за «ненужная»?! Се-Стирен! Да таких мозгов, как у тебя!.. Мозгов, таланта, характера! – он резко сел на стул перед ней, наклонился вперёд и яростно продолжил: – Да причём тут шрамы какие-то, разве в коже красота! – глаза его горели жгучим негодованием. – Идиот тот, кто не видит дальше кожи! – он снова вскочил, делая резкие жесты на каждом слове: – Да если какой идиот не способен увидеть, то это только его идиотизм! А ты!.. – вдруг он резко встал и обернулся на неё. Его неподвижность остро контрастировала с предшествующими метаниями, что особенно подчеркнул голос, ставший тихим и мягким: – Ты удивительная, Олив. Ты смелая, решительная, ты победитель по жизни, ты вся и есть жизнь – настоящая, наполненная радостью, солнцем, чувственная… – у него закончилось дыхание и перехватило горло от непривычных тёплых эмоций. – Ты правда не понимаешь? – растеряно и потеряно переспросил он после некоторой паузы.
– Нет, – тихо призналась она, ошеломлённая и опрокинутая его взрывом.
– Как можно так себя не ценить? – убитым голосом переспросил он, глядя на неё весьма огорченно. За огорчением этим, однако, ясно читалось выражение нежности и беспокойства.
Олив зябко повела плечом.
– Не знаю… – потерянно пробормотала она, впервые столкнувшись с такой яростной защитой.
Он сделал к ней шаг; затем вроде как окоротил себя, остановился и, без прежнего пыла, но весьма серьёзно добавил:
– Твоя настоящая красота – в твоём характере и в силе твоего духа, Олив.
Ей, конечно, было весьма приятно всё это слышать – да что там! это было, возможно, самое приятное из всего, что она когда-либо слышала от мужчин! – но всё же она отвернулась, усмехнулась и парировала:
– Ну да, с таким лицом теперь только этим и утешаться.
Она полагала, что он говорит это нарочно, лишь бы успокоить её, но на самом деле так не думает.
– С каким ещё «таким»! – досадливо фыркнул он, подошёл и сел на кровать слева от неё, вперив острый взгляд в повреждённую сторону лица.
Она попыталась куда-то отвернуться, закрыть лицо волосами, спрятаться от него. Пробурчав себе под нос что-то ругательное, он одной рукой взял её за подбородок, поворачивая к себе, другой – осторожно убрал пряди.
– Да ну тебя! – буркнул он недовольно. – Обычные рубцы, большая часть скоро сойдёт!
Если бы левая рука её работала как надо, то она оттолкнула бы его ещё в тот момент, как он к ней потянулся – чисто на рефлексах. Но рука была повреждена, и она не оттолкнула сразу – а потом от его прикосновения у неё побежали мурашки по коже, и ей совсем уже и расхотелось вырываться.
Пальцы у него были тёплые; и Олив они показались очень сильными в тот момент, когда он разворачивал её лицо – но теперь они едва касались её подбородка, лишь мягко поддерживая его. Этот контраст силы и мягкости потряс её – обычно, если уж она и сталкивалась с мужской силой, сила эта была груба и безжалостна.
– Шрамы останутся… – беспомощно пробормотала она, внутри себя умоляя, чтобы он продолжил говорить что-то такое же, тёплое, доброе, что ей катастрофически нужно было услышать и про что она не верила, что когда-нибудь может такое услышать.
– Шрамы! – буркнул он тоном «Великое Пламя, почему меня окружают люди без мозгов!»
Он повернул её лицо к себе полностью – ей ничего не стоило бы вырваться или оттолкнуть его теперь правой рукой, но она этого не сделала, – и заглянул ей в глаза – именно в глаза.
Все, кто смотрели на неё в эти дни, всегда фокусировались на правом глазе – чтобы поймать её взгляд. Райтэн один смотрел так, как будто никакой повязки вообще не было – или как будто повязка эта не мешала ему видеть и второй глаз тоже.
Олив сразу и очень остро почувствовала разницу: сама манера такого взгляда словно подчёркивала, что с нею всё полностью в порядке.
– Се-Стирен, – серьёзно и с глубоким чувством в голосе сказал Райтэн, – тебя никакие шрамы никогда не испортят.
– Правда? – не смогла удержать она жалобного вопроса, наполненного надеждой.
– Конечно, – убеждённо подтвердил он. – Они, напротив, подчёркивают твой боевой характер.
Олив фыркнула – фраза, на самом деле, была так себе, не то, что положено говорить девушкам в такой ситуации, – и именно то, что фраза была «так себе» и очень «тогнаровской», убедило её в том, что он говорит так не потому, что так надо сказать, а потому, что так и думает.
– Это просто другой тип красоты, – продолжил уверенно разглагольствовать Райтэн, – и он тебе куда больше к лицу!
И, видимо, чтобы подчеркнуть искренность своих утверждений и то, как она дорога ему, он наклонился и поцеловал её в висок – рядом с одним из рубцов.
Олив дрогнула.
Рубцы уже не болели, только чесались порою распрозверски, но там, где они сходили, кожа была особенно нежной и чувствительной, и прикосновения мягких тёплых губ к ней оказались пронзительно приятными.
Она уже сама повернула к нему левую сторону лица, подставляясь под его губы – ей очень хотелось чувствовать его прикосновения снова – и он осторожно принялся покрывать её поцелуями, пытаясь каждым передать то, что она прекрасна, удивительна и дорога.
Прикрыв глаза, взволнованная Олив упивалась этой нежностью – ей чудилось, что он целует её в самое сердце, с каждым поцелуем облегчая ту горечь, какой оно переполнялось.
Спускаясь по рубцам ниже, Райтэн неизбежно добрался до губ – он не попытался вовлечь её в настоящий поцелуй, просто скользнул своими губами по её, мягко, почти невесомо – она задрожала от этой мягкости – а он уже переключился ниже, к подбородку, шее. Параллельно левая рука его скользнула вверх по здоровой стороне лица – пока он не зарылся пальцами в её волосы.
Он не пытался её соблазнить; он пытался передать ей то ощущение глубокого, искреннего восхищения, какое она в нём рождала, он пытался сказать ей, что она ему не просто дорога, а драгоценна, что…
Следование губами по рубцам вниз неизбежно привело его к кромке платья – и он бесхитростно сдвинул его с её плеча, просто потому что оно мешало целовать дальше, а целовать её дальше очень и очень хотелось.
Райтэн умудрился соблазнить её именно потому, что не имел намерения соблазнять. Ей было больно и плохо – и ему хотелось утешить её, успокоить, укутать своей нежностью и заботой. А она ужасно, мучительно нуждалась в этой нежности и заботе – поэтому жадно ловила каждый поцелуй, каждую ласку. Всей душою раскрываясь перед ним, она даже не заметила, когда и вообще лишилась платья – знаете ли, одежда очень раздражает и крайне мешает, когда вас так нежно целуют!
Оба они не планировали становиться любовниками – всё получилось как-то само собой. Он просто хотел отдать ей всю свою нежность – она просто хотела принять его со всей этой его нежностью.
Ни у него, ни у неё никогда раньше не было близости настолько осторожной и медленной – Райтэн был скорее склонен к страстным неудержимым порывам, а опыт Олив и вообще свидетельствовал, что все мужчины в этом вопросе исключительно грубы.
Они оба были ошеломлены и опрокинуты этой близостью.
Олив пришла в себя первой, и первым овладевшим ею чувством стал страх.
Это был иррациональный, панический страх женщины, которая видела от мужчин лишь дурное и ожидала от них лишь предательства и боли.
И ей было так страшно, что Райтэн теперь тоже её предаст и тоже причинит ей боль – как это делали вообще все мужчины в её жизни – что она поспешила сработать на опережение.
Райтэн опомниться не успел, как ему к шее приставили нож и с возмущёнными обвинениями вытолкали за дверь.
В виду того, что одна рука у неё всё-таки была повреждена, выталкивать у неё получалось не очень, но Райтэн был настолько ошеломлён резким переходом, что не додумался оказать сопротивления, и в себя пришёл, только когда обнаружил перед своим носом запертую дверь.
За дверью явно плакали.
– Олив! – дёрнул он за ручку.
Из-за двери раздался совершенно непечатный посыл.
– Да Олив же! – он досадливо пнул дверь, не понимая, что происходит.
В ответ его покрыли трёхэтажным матом.
Поморгав, Райтэн прикинул, каковы его шансы дверь выбить – и пришёл к выводу, что вряд ли у него это получится. В его доме двери были крепкими на совесть.
«По стремянке через окно, – наметил план действий он. – Или, может, Илмарт вышибет».
Оставлять явно неадекватную Олив было страшно, но он здраво рассудил, что договариваться через дверь – дурная идея, поэтому отправился вниз, к друзьям.