Loe raamatut: «Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле»

Составитель Елизавета Никитична Муравьева

© Мария Федоровна Мейендорф, 2024

ISBN 978-5-0062-2727-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Фото 1. Баронесса Мария Федоровна Мейендорф

От составителя

Под общим названием «Странники поневоле» мы предлагаем читателям электронных книг серию воспоминаний членов нашей семьи разных поколений из наших семейных архивов. Все воспоминания относятся к ХХ-му веку. В силу исторических событий всем авторам пришлось срываться с насиженных мест и колесить по разным странам.

Электронный вариант первых воспоминаний этой серии полностью повторяет составленную мной c дополнениями, комментариями, приложениями и эпилогом, изданную в Москве в 2014 году и переизданную в 2017 году издательством Сретенского монастыря, книгу «Баронесса Мария Федоровна Мейендорф – Воспоминания».

Воспоминания баронессы М.Ф.Мейендорф были впервые изданы в 1990 году ее племянником Олегом Михайловичем Родзянко на типографском станке, стоявшем в подвале его дома в городке Наяк под Нью Йорком. В те годы издать их в СССР никому из нас даже в голову не могло прийти. Книга предназначалась многочисленным родственникам Марии Федоровны. Немного посопротивлявшись, тетя Маня в конце концов поддалась настоятельным просьбам и уговорам племянников и взялась за перо. Оправданий у нее тогда уже быть не могло: после долгой жизни, полной непредсказуемых внешних событий, жизни столь же неспокойной, как то время, в которое ей выпало жить, она, наконец обрела покой – сначала в Канаде, в доме своего племянника Федора Куломзина (сына ее сестры Ольги), потом в Наяке (США), у его брата Никиты Куломзина. Никаких других дел у нее там не было.

В 2003 году наякское издание «Воспоминаний» было перепечатано в России (Библиотечка журнала «Соборъ» Ишим) очень небольшим тиражом – все на том же типографском станке, подаренном Олегом Родзянко этому российскому издателю, – и книга мгновенно разошлась. Ее уже читали не только родственники, она оказалась всеми очень востребованной, и встал вопрос о ее переиздании.

У нас дома хранился машинописный экземпляр рукописи, так как по мере написания тетя Маня присылала нам по почте страничку за страничкой. А к тому времени наша семья жила в СССР, в городке Рубежное Луганской области. Мой отец, Никита Муравьев, оказавшись «выброшенным за борт» России Гражданской войной, смог в момент хрущевской оттепели осуществить свое давнишнее решение и вернуться из французской эмиграции со всей своей семьей на родину, но уже не в Россию, а в СССР.

Странно то, что вложенные в обычную переписку страницы все дошли, несмотря на цензуру, которой, конечно, не могло не быть на рубежанской почте. Помню, как однажды мама пошла выяснять, почему с даты местного штампа на конверте до опущения письма в наш почтовый ящик прошло аж три недели. На ее недоуменный вопрос ей, извинившись, ответили, что письмо, видимо, завалилось за шкаф.

Настоящее издание «Воспоминаний» основано на тексте именно этой, хранившейся у меня рукописи. Мы в нем сохранили все особенности оригинала, не считая себя вправе вносить в него какие-либо изменения.

Поскольку тетя Маня писала свои «Воспоминания» для семьи, а не как историческую хронику, я сочла полезным поместить в конце книги примечания, обозначенные в тексте порядковыми числами. Цель была – создать некий контекст для более полного представления о времени. Туда помимо биографических и исторических справок я поместила и некоторые истории, связанные с семьей. Во время подготовки рукописи мне посчастливилось познакомиться с троюродной племянницей из Австралии, Ириной Николаевной Сомовой, которая меня снабдила очень интересными комментариями на рукопись «Воспоминаний» своего деда Николая Николаевича Сомова (Котика). Мы их добавили в скобках с пометкой «комментарии Н. Н. Сомова».

В Приложениях читатель найдет текст хранившегося у меня дневника тети Мани, охватывающего небольшой период ее ссылки; описание ее кончины, составленное Софьей Куломзиной, и письмо ее племянника Котика Сомова.

Я часто слышала от людей, интересующихся нашей семьей, слова: «Какие вы счастливые, что у вас так много родственников!» Но если подумать, родственников у всех приблизительно столько же, только одни их знают, а другие нет. Благодаря тете Мане – как мы все ее всегда называли – развеянная по свету семья сохранила связи даже в четвертом поколении. Родственников много, так как в их число входят не только родные братья и сестры, но и пятиюродные. Каждого из них можно возвести по древу к одному из членов семьи Мейендорф, столь живо описанных в книге. Тетя Маня не была замужем, у нее не было детей, что не помешало ей иметь «кучу родственников», как с завистью об этой семье говорят. Многие из них в России известны. Увы, многие уже умерли. Среди ее племянников епископ Василий Родзянко, сын ее родной сестры Елизаветы. Среди внучатых племянников – парижский священник Николай Ребиндер, внук ее сестры Ольги; священник Иоанн Мейендорф – сын ее двоюродного брата Феофила Феофиловича Мейендорфа (дяди Бады, как его звали в семье), живший в Австралии священник Николай Грант, внук ее сестры Алины. Есть и преподаватели, и финансисты, и журналисты, и врачи, и адвокаты… Живут в самых разных концах земного шара: кто в Америке, кто в Европе, кто в Австралии, кто в России. Если лично не все со всеми знакомы, то во всяком случае все знают, кто кому кем приходится. И без всяких «социальных сетей»! Спасибо тете Мане.

Боюсь, что эта книга может разрушить представление читателя о жизни знати в Российской империи как ее сейчас любят показывать в кино и описывать в дешевых романах. Образ автора плохо вяжется с титулом «баронесса» в нашем современном представлении. Хотя семья Мейендорфов относилась к самой высокой знати и была очень близка к трону, члены этой семьи – простые, трудолюбивые, доброжелательные люди без тени снобизма. И вовсе не богатые. Никаких жалоб, сетований, осуждений, поисков виноватых в воспоминаниях тети Мани не найти. И никаких сплетен. Все кругом хорошие, любимые, готовые помочь в трудную минуту. И помогают. Это во многом и позволило семье пройти без особых потерь через все испытания минувшего века. По-настоящему христианский подход к жизни, свойственный тете Мане и присущий в той или иной степени многим членам этой большой семьи, лично мне очень много дал. В полной мере я смогла это осознать и оценить с благодарностью только сейчас, на склоне лет. Мы не властны над событиями, но мы в ответе за то, как мы в них живем, и не вправе сваливать на них свои слабости.

Не сомневаюсь, что читатель все это почувствует в этой книге.

Москва, 2013 г

Елизавета Муравьева, внучатая племянница баронессы Марии Мейендорф, внучка ее родной сестры Елизаветы Родзянко.

Часть первая

1. Детство

Фото 2. Мария Васильевна Мейендорф, урожд. Олсуфьева (1841—1920), держит на коленях дочь Маню, автора воспоминаний. Петербург, 1870

Родилась я в конце 1869 года в Петербурге. В то время мои родители беззаботно жили на проценты со своего капитала, были молоды, здоровы и счастливы. Я была вторая в семье. Родилась я дома, а не в клинике, как это принято теперь. В те времена всякая мать приглашала к себе на несколько дней акушерку, а доктор появлялся лишь по специальному вызову. Мое первое детское воспоминание: я и сестра Алина, которая была на год старше меня, стоим на подоконнике и смотрим из окна, как отец возвращается из своих казарм верхом на лошади в очень красивом мундире. Он был офицером Конногвардейского полка; мне было тогда года три, не более; говорю это с уверенностью, потому что летом, когда мне было три с половиной года, отец вышел в отставку, мы уехали в деревню, и эта картина не могла уже повторяться.

Как я потом узнала, мы выехали из Петербурга по следующей причине: капитал отца лежал не в государственном банке, а в частном, который платил вкладчикам более крупный процент, чем государственный. В один прекрасный день этот банк лопнул, т.е. совершенно разорился и разорил и своих вкладчиков: им вернули вместо их денег какие-то гроши. Жить стало не на что. Тогда дед Мейендорф дал моему отцу капитал, который он мог бы оставить ему после своей смерти; другими словами, выделил еще при жизни. Но на эти деньги продолжать дорогой образ жизни в столице было немыслимо, и отец отправился в Киевскую губернию и там купил небольшое имение. Хозяин имения, ставший впоследствии добрым знакомым отца и матери, рассказывал, как он был крайне удивлен: «покупатель приехал среди зимы, когда земля была под снегом, и на первую цену дал свое согласие. Я был уверен, что имею дело с каким-то аферистом», – смеясь рассказывал он потом.

Благодаря своей энергичной натуре, бывший столичный офицер, не имевший ни малейшего понятия о сельском хозяйстве, отец мой стал скоро очень хорошим хозяином. Приехали мы в имение ранней весной. Вставал отец очень рано и отправлялся в поля; появлялся к часовому обеду, затем снова исчезал и возвращался, когда мы, дети, уже шли спать. У него было дело, и он легко переносил перемену в своем образе жизни.

Тяжело это было для моей матери. После разнообразия жизни среди родных и знакомых (родных было много: она была седьмой в семье, у нее было три брата и три сестры, и у отца – четыре брата и две сестры, семьи были дружные), после жизни, полной веселья и радостей, она очутилась с тремя девочками (следующая за мной сестра Анна родилась, когда мне еще не было двух лет) в глухой деревне. Имение, в которое мы попали, отстояло от станции железной дороги на 90 верст, а от небольшого уездного города Умани на 13 верст. Мамá рассказывала много позже нам, детям, что, когда мы приехали, в доме не было почти никакой мебели; было одно старое кресло и несколько кроватей. Отец, когда покупал имение, не оговорил, что в доме остается и обстановка: ему представлялось, что это само собою разумеется, и он был крайне удивлен, когда привез семью в почти пустой дом. Но делать было нечего, надо было как-то выходить из положения, и энергичные родители бодро принялись за дело.

Отчаянные неудобства квартиры с одной стороны и одиночество с другой не сломили, однако, бодрости духа моей матери. Я помню ее, даже и в то время, всегда веселой, довольной, всегда занятой мыслями о необходимых преобразованиях в доме, всегда искренне принимавшей участие в наших детских радостях, всегда увлеченной какой-нибудь работой: весной цветочными клумбами; летом – варкой варений, сушкой фруктов и прочими заготовками; зимой – кройкой и шитьем для нас, детей, и белья, и платьев, и теплой одежды. Она никогда не скучала.

А нам, детям, эта жизнь в деревне была раем в полном смысле слова. Во всю мою долгую жизнь я так и не забыла того прилива радости и счастья, какого-то яркого счастья, которое я испытала, когда утром, вставши с постели, я подошла к окну, увидела цветы, почувствовала благоухание утра и получила к тому же разрешение побежать в сад, как только буду одета.

Фото 3. Маня

Я думаю, это было в первое же лето, проведенное в деревне, когда мне не было еще четырех лет. А сколько удовольствия было присутствовать при варке варенья и получать в рот горячие, сладкие пенки (варили варенье в саду) или собирать ягоды и фрукты!

Фото 4. Алина

Моя мать рассказывала впоследствии, что, когда поспели яблоки и мы ходили с нею подбирать упавшие с деревьев и спрашивали, можно ли съесть, она была в недоумении, на каком яблоке остановить наш аппетит. Тогда она рискнула сделать опыт: отвечала все время «можно» и только вела счет съеденным яблокам (это были летние, совсем маленькие, сладкие яблоки). Кто-то из нас съел пятнадцать, и никто не заболел. После этого нам было позволено есть фруктов сколько хотим.

Итак, лужайки перед домом, цветники, тенистые аллеи к пруду, дорожка во фруктовый сад: там вишни, сливы, яблоки и груши, клубника, малина, смородина, крыжовник; дальше огород, где можно полакомиться сырой морковкой, горошком, редиской, огурцом, и все это вволю… «Ты знаешь край, где всё обильем дышит»¹ Вот в этой-то Малороссии (теперь называемой Украиной) я с сестрами и братьями проводила свои детские годы. Моя мать говорила: «Дайте детям счастливое детство, и это будет залогом счастья на всю жизнь». И она была права: все мы выросли бодрыми, веселыми, жизнерадостными, энергичными, без малейшего оттенка пессимизма.

Одним из воспоминаний этого первого лета в Томашовке (так называлось наше имение) было рождение брата Юрия. Нас повели посмотреть на братца. Мне было тогда три года и семь месяцев; тем не менее я отлично помню впечатление от его маленького тельца (его как раз пеленали в этот момент), миниатюрных ручек и ножек и таких совсем, совсем маленьких пальчиков.

Помню я также и его крестины. Его крестили дома, в гостиной. Отлично помню купель и стоявшие за купелью громадные кусты хризантем. (Перепутать эти крестины с крестинами следующего за ним брата Василия я не могла, потому что Василия крестили в Умани, в церкви).

Еще помню, как в один из следующих дней нас, детей, застали во дворе около собачьей будки, совершающих обряд крещения над новорожденными щенятами. Почему нас разбранили, почему запретили эту игру, я так и не поняла. Да и объяснить это трехлетней девочке вряд ли кто мог.

Когда сестре Алине минуло шесть лет, а мне было без малого пять, моя мать решила начать учить нас грамоте по только что появившемуся звуковому методу; нам было объявлено, что скоро мы начнем учиться читать и писать. Пока мать хлопотала о приобретении передвижных картонных букв, я уже подбегала к кому-нибудь из взрослых с газетой, тыкала пальцем в то или другое место и спрашивала: какая это буква? В результате на первом же уроке, когда мать показала нам буквы А и М и назвала их, я вдруг запротестовала и, показывая на М, объявила, что это А, что я наверно знаю, что это А, что это я уже давно узнала. Несмотря на уговоры матери, я твердила свое и не сдавалась. Наконец мать сказала мне, что я слишком мала, чтобы учиться, и отправила меня в другую комнату. Стоя за дверью и плача горькими слезами, я думала: Мамá говорит: «ведь можешь же ты ошибаться», а сама Мамá разве не может ошибаться?

Так прошло несколько дней. Мать занималась со старшей, а меня даже не уговаривала. И вдруг я пришла к ней и решительным голосом сказала:

«Буду учиться, как ты хочешь». С каким рвением я принялась за дело! В три урока догнала я сестру, и после того мы с ней всегда учились вместе; вместе поступили в один и тот же класс гимназии, вместе окончили школу, всегда вместе готовили уроки; вся наша детская жизнь прошла «вместе».

Когда я, уже грамотной, вспомнила мой первый урок, как смешна мне показалась моя детская мысль, что Мамá могла якобы ошибаться в буквах! Откуда у меня, пятилетней девочки, могла быть такая самоуверенность? Увы, эта самоуверенность осталась в моем характере и по сей час. Только в дальнейшей моей жизни я вспоминала мой детский анекдот и говорила себе: «Ведь и тогда ты была вполне уверена, а вышло, что ошиблась».

2. Сестра Анна

Мне было 6 лет. Следующая за мной сестра Анна была болезненной, нервной девочкой. Ей было четыре года. Правой рукой моей матери во всем, что касалось детей, была милейшая, преданная ей Елизавета Васильевна Зенкова, молодая барышня, по болезни не окончившая среднего образования и вынужденная по этой причине принять место бонны. Добрая, мягкая, терпеливая, до щепетильности прямая и правдивая, она была уважаема и любима всеми окружающими, а тем более нами, детьми. Она руководила нашими играми, пела с нами песенки, помогала нам вырезывать картинки и наклеивать их в тетрадки, учила нас вязать, шить; мы льнули к ней; она не тяготилась нами, а мы, дети, не тяготились ею. Называли мы ее Лиля, делая ударение на последнем слоге.

Как-то раз вечером, когда наша милая Лиля укладывала нас спать, у нее сильно разболелась голова. Она просила нас не шалить и поскорее угомониться, чтобы ей можно было пойти лечь. Мы, две старшие, исполнили ее желание, а маленькая Анна, уже лежа в постельке, не хотела ее отпускать: хотела, чтобы Лиля сидела около нее, и начинала громко реветь, как только добрая Лиля, думая, что Анна уже спит, тихонько подымалась со стула. Это длилось довольно долго. Я же лежала и думала: «Какая Анна гадкая! Когда мы умрем, то мы, т.е. я и Алина, Мамá, Папá и Лиля, пойдем в рай, а Анна должна будет пойти в ад; ведь она гадкая, нехорошая… Но как же мы сможем радоваться в раю, когда Анна будет в аду? Нам же не будет хорошо в раю, раз мы будем знать, что Анна в аду… Тут что-нибудь да не так… Не могут хорошие наслаждаться в раю, когда злые будут в аду». И вот, со свойственной мне самоуверенностью, я решила, что ада нет и не будет, и я спокойно заснула. Моя уверенность в несуществовании ада была так сильна, что я и на следующий день никого не спросила, есть ли ад или его нет.

Фото 5. Анна на службе в аптечном киоска судна Портюгаль

Прошло много лет, Анне было уже 42 года. Она была старшей сестрой милосердия на госпитальном судне «Портюгаль», плавающем на Черном море во время войны с немцами 1914 года. Было утро. Судно шло по направлению к малоазийскому берегу Черного моря, чтобы забрать оттуда раненых. Все сестры, уже напившись кофе, были на палубе; только одна, бывшая накануне дежурной, мирно спала в нижнем помещении парохода. В это время неприятельская мина подводной лодки ударила в судно. Оно сотряслось. Началась паника. По распоряжению капитана все стали надевать спасательные пояса. Анна вспомнила о находящейся внизу сестре и бросилась за ней. Несмотря на протесты старшего врача, она продолжала бежать. «Я, как старший врач, запрещаю вам это!» – крикнул он ей. Анна обернулась, улыбнулась, махнула рукой и скрылась. Она успела разбудить молоденькую сестру, заставила ее не одеваясь надеть спасательный пояс, и они обе стали подниматься по лестнице. В это время вторая мина расколола судно пополам. Их захлестнуло водой. Молодая сестра была подобрана русскими моряками, подоспевшими на своих миноносцах к месту катастрофы. Анна погибла.

Место ей в раю. Она положила душу свою за друга своя. А я так уверенно когда-то отправляла ее в ад. Взрослые люди в мыслях своих тоже отправляют злых людей в ад. Но разве перед величием милосердного Бога мы, взрослые, не такие же дети, каковою была я в свои шесть лет? Дети – и мы, которые судим; дети и те, которых мы судим. «Не судите, да не судимы будете».

Простит ли меня Господь Бог за мою ересь? Но я прожила долгую жизнь не опасаясь ада ни для себя, ни для других.

3. Мой дед, барон Егор Федорович Мейендорф

Фото 6. Барон Егор Федорович Мейендорф

Настала осень 1876 года. У меня уже был второй брат, Василий (мы звали его Валя). И вот всей семьей мы поехали в Петербург навестить деда. Не думаю, чтобы отец мой успел скопить за три года достаточно средств для такого далекого, дорогого путешествия. Очевидно, инициатива шла от деда и он взял все расходы на свой счет. Путешествия в то время не были еще столь удобны, как теперь. До станции железной дороги из нашего имения было далеко. Ехали почти целый день. Проехав верст 40, мы остановились на постоялом дворе. Хозяин двора был, как обыкновенно в той местности, еврей. Он встретил нас с любезной улыбкой, отвел нам одну из своих душных комнат, засиженных мухами, принес кипящий самовар, и мы сели завтракать привезенной с собою провизией: жареными цыплятами, куриными котлетами, молоком, творогом, фруктами; взрослые пили чай; нам, детям, чаю не давали: считалось, что детям чай вреден. А в это время в экипажи наши запрягали другую смену лошадей, присланных туда накануне. В каждый экипаж впрягалась четверка. Итого на это передвижение требовалось 16 лошадей и 4 кучера.

Отец и мать с няней и двумя малышами ехали в карете, остальные – в так называемом нами рыдване. Это была безрессорная колымага; передние и задние колеса были расположены очень далеко друг от друга. На длинных балках, которые их соединяли, покоился широкий шарабан. Внутри его, на заднем сидении, свободно помещались трое; напротив – еще трое; вместо козел на том же уровне опять три места, из которых одно для кучера. Все это находилось под одной клеенчатой покрышкой, обнимавшей всех там сидящих и сверху и сзади, и с боков; по бокам были широкие, ничем не закрывавшиеся отверстия для входа в этот «Ноев ковчег». Экипаж был поместительный, удобный и чрезвычайно легкий; в глуши в те времена о красоте экипажей не думали. Сзади над колесами привязывался багаж.

Прошу прощения у моих читателей, что так подробно описала наш любимый рыдван: так приятно вспоминать его, и вспоминать, как мы в нем ездили и в лес, и на хутор, и в город, и в гости к соседям…

После остановки мы снова уселись по местам и вечером приехали на станцию Ольвиополь; приехали заблаговременно: мало ли что могло задержать нас в пути? Там долго сидели в так называемой дамской комнате. Поздно вечером (мне казалось, что это было среди ночи) сели наконец в вагон.

В Казатине предстояла пересадка. И не только пассажиры должны были пересесть в другой поезд, но надо было, получивши багаж, снова сдать его до следующей пересадочной станции.

При одной из таких пересадок трехлетний Юрий был поручен отцу; приходилось нести его на руках, чтобы не затерять среди мечущихся неопытных пассажиров. (Железнодорожное сообщение было тогда еще внове). Мы сами были такими же суетящимися, торопящимися, чего-то боящимися путниками. Вот, с Юрием-то на руках, отец и пошел пересдавать багаж. Мы с матерью уже сидели в вагоне, когда отец входит спокойно с билетами, но без Юрия. «Где же Юрий?» – вскрикивает мать. Отец, ни слова не говоря, выскакивает из вагона и исчезает из вида. Можно представить себе, что пережила мать до возвращения отца, в этот раз уже с Юрием на руках. Оказалось, что, уплачивая за багаж, он поставил Юрия на стойку среди сундуков и, получив квитанции и сдачу, совершенно забыл о своей роли нянюшки. Хорошо, что Юрий был спокойный, доверчивый мальчик: раз отец поставил его сюда, значит, тут и должен он стоять. Так и простоял он там до прихода отца, не испугавшись, не заплакав и не обратив на себя ничьего внимания.