Loe raamatut: «Леди, которых не было»

Современная Пандора

В Англию, м-с Сэвилл

3 августа. 17..

С нами произошло столь странное событие, что, возможно, ты мне не поверишь, и решишь, что твой бедный брат совсем потерял рассудок, запертый среди жестоких льдов в погоне за открытием, ослепившим его. Сама моя мечта первым достичь полюса, раскрыть секрет, что влечет к себе магнитную стрелку и, быть может, даже достичь страны, скрытой за льдами и снегами и поражающей воображение своими богатствами, неизвестными доселе человечеству, сама по себе является дерзкой идеей, граничащей с безумством.

Но я просто обязан написать тебе о приключившейся с нами истории.

Порой я и сам не доверяю своему разуму; мы лежим в дрейфе уже несколько дней, и бескрайние поля неровного льда, пугающие своим равнодушием и белизной, угнетающе действуют на мой рассудок. Мы вошли в область льда еще в прошлый понедельник (31 июля.) и потихоньку, с опаской продвигались вперед по свободному проходу, который нам едва оставлял, почти сомкнувшийся вокруг корабля лед. Но вскоре из-за густого тумана, который делал наше положение еще более опасным, нам пришлось лечь в дрейф и надеяться на перемену погоды.

Сегодня около двух часов дня туман рассеялся, и мы увидели бескрайнее ледяное поле, которое заставила нас еще сильнее ощутить всю печаль и безысходность нашего положения. Но недолго мы предавались этим чувствам – странное зрелище привлекло наше внимание. Примерно в полумиле от нас мы увидели пару низких саней, запряженных собаками и мчавшихся с юга на север, прямо на нас; в первых санях, управляя собаками, сидело существо, подобное человеку, но гигантского роста, вторыми же санями управляла фигура куда меньшего размера, на фоне гиганта казавшаяся ребенком. Это зрелище было изумительно еще и потому, что мы были уверены, что на многие мили вокруг не было и быть не могло не только поселений, но даже и просто твердой земли.

Скованные льдом, мы следили за санями в подзорные трубы, пока сани не подъехали столь близко, что и невооруженный человеческий глаз смог бы рассмотреть их во всех деталях.

Нетрудно вообразить мое изумление, когда я понял, что одна из фигур, более маленькая и хрупкая, – принадлежит женщине, ловко управляющей санями. Только представь, милая сестра, – это была женщина!

Другая фигура определенно была мужской и обладала внешностью столь пугающей, что я даже отшатнулся от испуга, но вскоре смог справиться со своими чувствами и даже поприветствовать подъехавших вплотную к кораблю странников. Женщина тут же вежливо ответила мне по-английски, хоть и с иностранным акцентом. Она попросила разрешения подняться на борт вместе со спутником, чтобы переночевать с комфортом, раз уж случилась такая удача. Мужчина хранил молчание и старался прятать лицо, и я понимал это его стремление.

Я не нашел причин отказать странной паре незнакомцев и тут же пригласил их на корабль. Моя команда, столь же снедаемая любопытством, как и я, не стала роптать. Никто из них не вспомнил примет о женщинах на корабле, никто не выразил обеспокоенности пугающей внешностью гиганта, что поднимался к нам на борт, даже собаки, которых пришлось загнать в трюм и накормить, не доставили никому неудобства. Воистину, любопытство – невероятная страсть человечества!

Мы отнесли вещи наших гостей в небольшую каюту, где была пара кроватей. Я так и не узнал, кем приходятся друг другу путешественники, но боялся показаться навязчивым и бестактным. Я планировал уточнить это в беседе за ужином, но хотя меня и пугала внешность нашего гостя; наиболее вероятным мне казалось, что он приходится если не мужем, то братом своей спутнице.

Я пригласил гостей поужинать в свою каюту, надеясь поскорее узнать ту невероятную историю, что привела их на эти льдины. Бесхитростная, но горячая и сытная корабельная еда явно порадовала наших гостей. Для начала я узнал, что женщину зовут Виктория, а мужчину – Адам. С последним мы завели простую вежливую беседу, и я поразился, насколько приятен в общении человек, чья внешность вызывала у меня такое отторжение; я был практически очарован и не замечал, сколь пугающи его мертвенные глаза и странная, неестественная мимика. Он разделался с ужином куда быстрее нас с Викторией, что и не удивительно при его габаритах, и тут же попросил у спутницы разрешения выйти на палубу, очевидно чувствуя себя стесненным в моей небольшой каюте.

Его обращение с Викторией, все их разговоры тогда казались мне невероятно странными. Адам вел себя словно прилежный и уважительный сын, но выглядел гораздо старше и внушительнее своей спутницы – она же отвечала ему, словно любящая мать. Как же это удивляло меня тогда, и каким же правильным кажется сейчас!

Адам ушел, и какое же разочарование я почувствовал! Я жаждал интересного рассказа, но разве мог я тогда предположить, что просить о разговоре нужно эту задумчивую женщину. Надеюсь, ты не сочтешь меня грубым, но разве не часто бывает, что жены не знают цели своей поездки с мужем, а сестры ни слова не могут рассказать о научных изысканиях братьев? Если бы тебя кто-то пытался бы допросить о том, чем занят твой брат, разве ты смогла бы рассказать больше того, что я плыву на корабле на север? Пока я предавался печали и сомнениям, Виктория сама начала разговор.

– Вы, наверное, хотите узнать, кто мы и почему путешествуем по столь недружелюбным местам? – Она посмотрела на меня с почти незаметной усмешкой, словно догадывалась, как выглядит в моих мыслях. – Я вижу в вас знакомый огонь познания, а потому с удовольствием поделюсь с вами своей историей. Верить мне или нет – выбор за вами.

Мы говорили несколько часов подряд, но я чувствовал, что мог бы слушать ее рассказ днями напролет, если бы ей вздумалось быть более многословной. Я решил записывать ее историю, и Виктория лишь улыбнулась на это. Я уверен, ты с интересом прочтешь эту рукопись, и сам я, если выживу, буду с восторгом перечитывать ее, хоть и слышал всё это из ее уст, видел, как озаряется светом или горькой улыбкой ее лицо и как движутся, словно испуганные птицы, ее худые, нервные руки.

История Виктории

«Я родилась и выросла в Женеве, в семье именитых граждан республики. Мои предки много лет были советниками и синдикатами; отец снискал уважение своей честностью и усердием, отправляя ряд общественных должностей. Если с чем и повезло злосчастной Виктории, так это с семьей.

Вряд ли описание моего детства будет вам особенно интересно; как и многие женщины моего круга, в детстве я получала хорошее воспитание вместо хорошего образования. Вы можете с легкостью вообразить эти однообразные дни, призванные превратить живого, любознательного ребенка в эталонную леди, чей круг интересов ограничен домашними делами, новой модой на платья для выхода и мнением, которое она производит в обществе. Мне, с детства проявляющей интерес к тому, как устроен этот мир, всё это было особенно в тягость.

Я впитывала те крупицы знаний в точных науках, что мне дозволено было получать, с превеликой радостью и благодарностью. Я была так тиха и прилежна, что получила дозволение проводить время в отцовской библиотеке – отдыхать в тишине, как считали родители и слуги. Но нет, я не отдыхала, я со всей страстью изучала всё, что хоть немного могло приоткрыть для меня тайну устройства нашего мира.

Мне казалось, что само провидение вело меня. Вы можете посмеяться над тем, насколько необразованна я была, но событие, что заставило меня увериться в своем выборе, произошло только и исключительно потому, что моему учению уделяли недостаточно внимания.

Когда мне только исполнилось тринадцать лет, мы всей семьей оказались заперты дождем в гостинице возле Тонона. Я случайно обнаружила сочинения Корнелия Агриппы и была покорена его теориями и стремлениями. Превращение свинца в золото, бессмертие, лекарство от всех болезней. Смейтесь же, ведь это казалось мне истинной наукой, а Парацельс и Альберт Великий стали моими наставниками. И не было никого, кто сказал бы мне, что все эти амбициозные теории давно опровергнуты; все лишь умилялись юной леди, с таким упоением изучающей культуру прошлого. Эта страсть исследователя, столь бурно вступившая в реакцию с детским восторгом, должна была угаснуть в домашних делах, а потом и вовсе исчезнуть после замужества, но и тут судьба вступилась за меня.

Мне минуло семнадцать лет, когда моего брата определили в университет города Ингольштадта, чтобы тот завершил обучение и ознакомился с зарубежными обычаями. О, как же я мечтала быть на его месте! Мой брат, мой дорогой Эдвард нисколько не был склонен к наукам; для него учение в университете было лишь закономерным этапом, ступенью ко взрослой жизни. Для меня же – недостижимой мечтой. Мы выросли вместе, а потому Эдвард, мой милый добрый Эдвард, мог без труда понять мои настроения и переживания, он знал о моих мечтах и стремлениях, а потому смог совершить чудо. Он уговорил отца и маму отпустить меня с ним и под его присмотром, чтобы я могла посещать университет вольной слушательницей, что хоть и остается до сих пор дерзким новшеством, но уже тогда вполне было возможно.

Здесь мне стоит сказать пару слов об Эдварде, ведь именно он сыграл ключевую, можно сказать, роковую роль в этой истории. Пусть вас не смущает, что я зову его братом; мы лишь выросли вместе, кровного родства меж нами нет. Мои родители мечтали воспитывать сына и наследника, но долгое время только я оставалась их единственной радостью. В одном из путешествий, коими было наполнено мое детство, мы всей семьей проводили неделю на берегу озера Комо. Доброта моих родителей часто приводила их в хижины бедняков, где они пытались помогать страждущим по мере своих сил. В один из дней их внимание привлекла особенно убогая хижина. Отцу пришлось отлучиться по делам в Милан, а мать, взяв меня с собой, посетила этот дом, где все кричало о крайней нищете. В этой хижине жил крестьянин с женой, согбенные трудами и заботами, и пятеро их детей. Всему семейству приходилось довольствоваться скудными крохами. Но один ребенок привлек внимание моей матери – белокурый мальчик, который словно сошел с рождественской открытки. Четверо других детей были черноглазыми и крепкими, и на их фоне этот светлый и хрупкий ребенок выглядел неземным существом, ангелом, что решил осенить своим присутствием эту лачугу.

Заметив удивление и восторг моей матери, крестьянка рассказала ей печальную историю этого ребенка. Этот светлый мальчик был не их родным сыном, а наследником миланского дворянина. Крестьянка стала его кормилицей, ведь мать мальчика умерла в родах. Его отец, итальянец – причем из той породы людей, что помнили о былом величие Италии – вступил в ряды бунтовщиков, боровшихся за свободу своей славной родины. Это его и погубило; кормилица так и не узнала, был ли он казнен или так и остался гнить в застенках, но в один момент крестьянка лишилась работы, а мальчик, которого она растила, – семьи.

Когда отец вернулся из Милана, он увидел в нашем дворе милейшего ребенка, с которым играла его дочь. Пусть крестьяне и крепко любили своего воспитанника, но без колебаний отдали его богатой покровительнице, зная, что даруют ребенку судьбу неизмеримо лучшую, чем вырасти с ними в голоде и нищете.

Так Эдвард Лавенца стал членом нашей семьи, моим братом и всеобщим любимцем. Мы выросли вместе, разница в возрасте у нас была менее года. Эдвард всегда был терпеливее и рассудительнее меня, а я поражала его неожиданными наблюдениями и остроумными замечаниями. Я всегда отличалась особенной страстью, и моей семье несказанно повезло, что эта необузданность была направлена на познание физических тайн мира, а не на детские шалости или девичью влюбленность. Эдвард же всегда мог обуздать мой порывистый нрав, а наша свадьба казалась всем делом заведомо решенным, особенно когда родился первый из моих родных братьев и острый вопрос с наследником фамилии разрешился сам собой.

Вот потому родители и не стали противиться просьбе брата отпустить меня с собой в путешествие. Наверное, сейчас вас мучают вопросы. Почему, столь нежно отзываясь о своем женихе, я путешествую с другим мужчиной? И как вообще столь неприметная история детства связана с путешествием по арктическим снегам? Уверяю вас, скоро вы всё поймете и поразитесь, насколько важны были все эти, казалось бы, глупые девичьи пустяки.

Путь в Ингольштадт, хоть и был долог, пролетел незаметно, скрашенный интересной беседой. Но сам университет принял меня недружелюбно. Когда мы вышли из экипажа, нас провели в квартиру, где нам предстояло жить, с двумя раздельными комнатами, разделяемыми дверью с замком-щеколдой с моей стороны, и с единственным ключом от входной двери, который был торжественно вручен Эдварду. Наутро мы отправились вручить рекомендательные письма и сделать пару визитов одним из главных профессоров. Только ради меня мой милый Эдвард решил зайти не только к преподавателям гуманитарных и юридических наук, которыми интересовался он сам, но и к мастерам естествознания, которых так жаждала увидеть я. Но встречи эти до сих пор болью отзываются в моем сердце.

Господин Кремпе, профессор естественных наук, поначалу и вовсе не обращал на меня внимания, приняв за безмолвную спутницу, которую юный студент не смог оставить в одиночестве, но определив, кто в действительности настаивал на встрече с ним, поднял меня на смех после несчастной минуты разговора. Я аккуратно поведала ему о моих увлечениях алхимией и трудами разоблаченных ученых прошлого. Господин Кремпе, по натуре своей резкий и грубый человек, не только раскритиковал – что было совершенно справедливо – мое невежество в естествознании, но сделал это своим главным аргументом против женского учения, колко высказавшись о неспособности девичьего разума отделить правду ото лжи, а науку от сказки.

Его слова чуть было не отвратили меня от посещения лекций, но столь длинный путь не мог быть проделан зря.

На следующий день я появилась в аудитории господина Вальдмана, профессора химии, человека более учтивого, чье лицо выражало величайшую доброту на протяжении всей лекции. Он без презрения говорил об ученых прошлого, отмечая их смелость и трудолюбие, и рассказывал о чудесах современной науки, которые затмевали для меня блеск дивных идей алхимиков прошлого и наполнялась не только знаниями, но и гордыней, замешанной на обиде. Моя душа рвалась вперед – если наука уже столько многого добилась, я пойду дальше, я открою неизведанные силы, приобщу человечество к неизведанным тайнам природы. Но всё очарование этим человеком резко померкло, когда я поняла, что являюсь для него не больше, чем невидимкой, бестелесным духом, предметом обстановки.

Я посещала лекции, никем не замечаемая. Студенты обходили меня стороной, лекторы не задавали мне вопросов, столкнувшись с трудностями, я была вынуждена разбираться сама без надежды на добрый разговор с наставником. Даже списки необходимых приборов и книг, были для меня сложной загадкой, требующей трудоемкого и терпеливого решения. Но я не сдавалась; пусть у меня не было поддержки и наставлений, но каждый вопрос без ответа, каждый взгляд сквозь меня подогревал во мне жгучую обиду, что не позволяла мне сдаться даже в минуты полного отчаяния.

Химия в самом широком смысле стала практически единственным моим занятием. Я посещала лекции, усердно читала обстоятельные труды современных ученых и даже бесстрашно экспериментировала, чем нередко пугала Эдварда, который заходил проведать свою сестру. Я делала успехи, хоть мне и не с кем было ими поделиться и обсудить мой дальнейший путь. Но это была не просто тяга к знаниям – это была тяга к открытиям. Вы, как никто другой, должны понять меня – ведь вы тоже отказались ходить уже изученными путями и пытаетесь приоткрыть завесу неизведанного. Даже без поддержки и помощи, упорно занимаясь одним предметом, человек обязательно достигнет в нем успеха. Я полностью отдалась своим научным изысканиям и к концу второго года смогла, некоторым образом, усовершенствовать химическую аппаратуру, что избавило меня от статуса невидимки и даже принесло мне признание и уважение в университете.

Обида и гордыня перестали терзать меня, и я даже уже была готова вернуться домой, где стала бы терпеливо дожидаться, когда мой милый брат закончит свою учебу. Но тут и произошли события, которые непосредственно привели меня сюда.

Несмотря на моё увлечение химией, одним из предметов, особенно занимавших меня, было устройство человеческого тела. Да-да, вопросы бессмертия и изучения жизненного начала в широком смысле так и не были мной заброшены, несмотря на мое разочарование в алхимии. Я изучала физиологию в дерзкой надежде найти ответы.

Я поняла, что чтобы найти причину жизни, нужно изучить смерть. Мне необходимо было наблюдать процесс распада и гниения тела. Пусть во мне не было страха пред сверхъестественным, но был страх перед осуждением обществом. Я научилась сбегать через окно под покровом ночи так, что и самые бдительные соседи не смогли бы ничего заметить и решить, что под предлогом ученичества я провожу свои дни в развлечениях с любовником или других недостойных увеселениях. Я проводила свои ночи куда непригляднее – в склепе, наблюдая, как превращаются в тлен прекрасные человеческие тела. Ужасное зрелище! Но именно оно явило мне свет идеи столь очевидной и простой, что я до сих пор не могу понять, как после стольких великих исследователей, именно мне выпала честь сделать это открытие.

Вам может показаться, что всё это бред больной женщины. Но всё, что я рассказываю вам, так же истинно, как то, что я стою на корабле, затерянном среди льдов. Мои усилия, нечеловеческий труд и бессонные ночи были вознаграждены, тайна зарождения жизни поддалась мне.

Что может быть проще и банальнее – женщина даровала жизнь! Но каким способом! Я сумела открыть, как оживить безжизненную материю. Я была в полном изумлении, в моих руках было то, к чему стремились величайшие умы от начала времен.

Я вижу, как загорелись ваши глаза; вы хотите мне верить, обстоятельства нашей встречи убеждают вас в правдивости моих слов, но не меньше вы хотите, чтобы я поведала вам подробности раскрытой мною тайны. Этого не будет, и вскоре вы поймете, почему я так ревностно храню этот секрет.

Безмерная власть вскружила мне голову. Я знала, как оживить безжизненное тело, и сразу же дерзко решила, что сумею вдохнуть жизнь в сложный организм, подобный мне и вам. Я приготовилась ко множеству трудностей, ведь даже простейший химический опыт оборачивался задачей титанической без наставника или друга, без материалов и оборудования. Но вдохновение открытия гнало меня вперед, и даже страх неудачи не могли заставить меня отступиться. Так я приступила к созданию человеческого существа. Очень быстро пришлось мне отринуть стыд и признать, что моим детищем должно стать мужскому существу. Сбор миниатюрных частей существенно замедлил бы меня, я приняла решение создать гиганта мощного телосложения, около восьми футов роста, а таковые части тела найти куда проще мужские, чем женские. Пожалуй, не пойди я на поводу своей поспешности, не стоять мне здесь перед вами.

Я могла победить смерть, создать новую породу людей, а со временем и давать новую жизнь тем, кто был обречен. Весь мой дух велел мне забросить лекции и письма родных, посвятить всю себя моему открытию, но я знала, что – увы! – такая роскошь, доступная каждому студенту, была не для меня. Если бы хоть кто-то заподозрил, что не университетские занятия занимают мои дни, мне пришлось бы попрощаться с Ингольштадтом. Я мило приветствовала Эдварда, выходя из комнаты по утрам, писала нежные письма родителям, прилежно посещала лекции, но всё свободное от необходимых условностей время я посвящала работе. Я побледнела и исхудала, я пугала своим видом моего милого брата – но не сдавалась.

Я потратила пару месяцев на сбор материалов и приступила к работе. Вы можете представить, что за материалы могли мне понадобиться, и содрогнуться от ужаса и омерзения, но тогда меня переполняло предвкушение. Я видела лишь свою цель, я без содрогания касалась мертвой материи, без смущения притрагивалась к сокровенным частям человеческих тел, обворовывала склепы, врала и притворялась наивной помощницей беспутного студента, чтобы получать необходимое в анатомическом театре.

Промелькнуло лето, осень; лишь холодной зимней ночью у моих ног лежало бездыханное, но цельное тело, в которое я была готова вдохнуть жизнь. За окном завывала вьюга, когда моё существо открыло свои тусклые пугающие глаза. Оно дышало, дергалось, издавало невнятные звуки. Оно было ужасно. Я даровала ему черные волосы, жемчужно-белые зубы, соразмерные части тела и красивые черты, но это сделало его только отвратительнее. Ужасным был сам этот контраст правильных черт с мертвенными водянистыми глазами, сухой кожей, туго обтянувшей все его жилы, странными дергаными движениями и гортанными звуками, что он бессознательно издавал.

Меня охватил леденящий ужас; я хотела бежать, закрыть свою каморку и никогда не возвращаться, вернуться домой и забыть всё это, словно случайный кошмар. Я так ждала этого момента, но испытала лишь отвращение – вот какова переменчивая натура человека! И в этот самый момент лишь одно воспоминание остановило меня от бегства. То были слова моей матери. Когда родился мой долгожданный брат, она, увидев ужас, с которым я взглянула на младенца у нее на руках, решила подготовить меня к той судьбе, которая, по ее твердому убеждению, неотвратимо ждала меня.

Моя мать со всей своей мудростью ласково мне сказала, что однажды мне доведется взглянуть на своё дитя. Он будет ужасен и будет издавать странные звуки, его кожа и сморщенное лицо будут пугать меня и вселять отвращение, но вместе с тем он будет беспомощен и будет жаждать моей любви, он будет моим ребенком, моим величайшим творением. Я не почувствую любовь в ту же секунду, лишь ответственность и немного облегчение; любовь придет много позже, но обязательно придет. О, как мудра она была в тот момент! Но разве могла она хотя бы предположить, когда, при каких пугающих обстоятельства мне вспомнятся ее слова и удержат меня от бесславного побега.

С внутренним содроганием я прикоснулась к этому существу; оно ответило мне омерзительной улыбкой, темной щелью расколовшей его сухое лицо. Тогда я обняла его, издавшего невнятный неосмысленный возглас.

Этот возглас, вкупе с предыдущим пугающим шумом разбудил моего милого брата, который к той зиме начал спать всё беспокойнее, взволнованный моим слабым здоровьем и нарастающим истощением. Тихий стук в запертую дверь, что разделяла наши комнаты, напугал меня даже больше, чем неразумный гигант, затихший в моих объятиях. Но если и было что-то, чего бы я всей душой не желала допустить, так это лжи моему дорогому брату.

Я собралась с духом, отошла от своего творения и решительно открыла дверь. Я увидела страх и негодование, когда мой Эдвард заметил незнакомого, еле прикрытого тряпицами мужчину в моей комнате, и не знал, что думать, спасать ли меня от преступника, злонамеренно пробравшегося в мою обитель, или же укорять меня за бесчестную измену. Я бросилась ему в ноги, умоляя выслушать меня, и мой милый Эдвард согласился. И его вера в мой разум и в чистоту моих помыслов, как и всегда, была велика и непоколебима, а потому, выслушав мой рассказ, он безоговорочно доверился мне и пообещал поддерживать меня и оберегать мой секрет.

Шли недели, зима сменилась прекраснейшей весной. Сказавшись больной, при полном покровительстве Эдварда, я проводила все дни рядом со своим творением, обучая его и заботясь о нем. Хотя он и был поначалу беспомощным младенцем, он учился и развивался куда быстрее, чем самый талантливый ребенок. Я показывала ему, что есть свет и огонь, холод и снег, как восходит солнце, как течет вода – всё вызывало у него восторг и благодарность. Он внимательно смотрел на меня и старался копировать каждый жест – и уже через неделю ел самостоятельно, аккуратно и даже несколько элегантно. Мы выходили на прогулки под покровом тьмы, и его неверные шаги вскоре сменились поразительной нечеловеческой силой и ловкостью.

Я не была уверена, будет ли способно говорить существо, издающее столь грубые гортанные звуки, а потому колебалась, следует ли учить его говорить. А потому первые слова моё творение произнесло без какой-либо моей помощи, старательно растягивая сухие губы. Когда же я стала обучать его, о более благодарном ученике невозможно было и мечтать. Когда Ингольштадт утонул в нежных весенних цветах, мой великан уже бойко говорил на французском и английском и с моей заботливой помощью постигал свою первую книгу.

Возможно, вы осудите мой выбор, но первой книгой, которая должна была бы повлиять на мировоззрение моего детища, я избрала трагедию «Отелло». Не потому, что испытываю к ней какое-либо особое отношение среди всех произведений человеческой культуры, но лишь потому, что именно эта пьеса сильнее всех могла бы отозваться в душе моего творения. Я хотела, чтобы он узнал, что многие люди будут смотреть лишь на его внешность, презирая и ненавидя его, не дав и шанса явить им свою душу и свои поступки. Я должна была показать ему жестокость нашего мира. Но одновременно с этим мне хотелось, чтобы он понял, что есть и другие, те, кто не судит лишь по виду, те, кто замечает доброту и знания, кто примет его, несмотря на его отталкивающую наружность.

Я вижу по вашему удивленному взгляду, по тому, как вы настороженно прислушиваетесь к происходящему на палубе, что вы уже догадались, о ком я веду речь. Да, вы совершенно правы. Я назвала своё детище Адамом, и, пусть мы не родня по крови, честно стала ему самой заботливой и добродетельной матерью.

Скрывать мой, как я могла уже с гордостью заявить, успешный эксперимент, уже не представлялось возможным. Родители писали мне письма, пропитанные нежным беспокойством, и с каждым разом всё сильнее желали приехать проведать свою ослабевшую от учения дочь, и только заверения Эдварда, что я вот-вот встану на ноги, сдерживали их заботливый порыв. Но всё же скрываться дольше не имело смысла. Как я уже говорила, я уже успела, несмотря на все преграды, снискать некоторое уважение и теперь с нетерпением желала с триумфом вернуться в университетское общество. Не только ради собственной гордыни, но и ради Адама, которому должно было общаться с людьми и без боязни видеть свет дня.

Самым большим моим страхом было недоверие. Я боялась, что меня поднимут на смех, выставят лгуньей или же неразумной девицей, уверившейся в своих фантазиях. О, как я была глупа! Бояться следовало именно веры!

Научное сообщество настороженно приняло Адама. Поначалу его и правда посчитали ряженным негодяем, который вознамерился обвести ученых мужей вокруг пальца. Но его нечеловеческая сила и скорость, его тело, с кожей различной по оттенку и упругости, а также совершенно невероятные результаты медицинских экспериментов вскоре убедили даже самых недоверчивых скептиков, что перед ними не обычное человеческое существо.

Мы с Адамом наслаждались популярностью. Новость о необычном существе еще не покинула Ингольштадт, но нам хватало и местной славы. Адам получил возможность вести беседы с мастерами словесности, истории и юриспруденции, с которыми он мог говорить на темы, неинтересные его увлеченной естествознанием матери. Ко мне же выстраивались очереди из студентов и профессоров. Все как один мечтали узнать секрет искры жизни. Мне хватило разума не поддаться слепому триумфу и молчать, делясь лишь крупицами знаний, непригодных для повторения эксперимента.

Я надеялась, что новость о моем открытии достигнет сильных мира сего, и тогда я смогу рассчитывать на собственную лабораторию и обширные средства, что позволит мне продвинуться дальше и вовсе победить болезни и смерть. Не собирать безжизненные тела, но отогнать смерть от еще живущих, а потому обреченных на нее. Я хотела принести вечное благоденствие и мир. Сильные мира сего узнали об этом, но использовать моё открытие они планировали совершенно другим способом.

Бесконечное число безропотных солдат, которые будут вставать после смерти и вечно приносить богатство и славу своим господам – вот что они видели, глядя на Адама. Если и интересовались они здоровьем и благоденствием, то лишь для себя, чтобы простой люд так и остался в болезнях и бедности, безропотно подчиняясь воле господ. У меня, выросшей среди вольных нравов Швейцарии, где слуги в богатой семьи были не рабами, но родными и любимыми членами семьи, такие идеи вызывали злые и бессильные слезы. Сам же Адам для них был лишь монстром, которого не жаль было разрезать на кусочки, если моих слов и инструкций будет недостаточно. Они не видели в нем человека, не видели искру жизни – лишь эксперимент и будущую выгоду.

По счастливой случайности благодаря нашей с Адамом уже неискоренимой любви к ночным прогулкам мы смогли подслушать подобный разговор двух высокопоставленных особ, собиравшихся добиваться встречи со мной, и той же ночью бежать из Ингольштадта.

С тех пор мы в бегах. Я вижу, грусть омрачила ваше лицо, но эта жизнь не так плоха, не нужно сочувствия. Мы останавливаемся в разных местах – иногда в заброшенных хижинах, а иногда в оживленных городах, где легко затеряться и где приходится искать работу, чтобы обеспечить своё выживание. Бывают целые месяцы спокойствия; однажды мы почти год жили в небольшом городке, я оборудовала мастерскую, где всё так же трудолюбиво шла к своей цели и исследовала жизнь и смерть. Адам же обжился в городе, очаровав жителей своей грамотной и интересной речью так, что те перестали замечать его внешнее уродство. Я даже сумела отправить письмо моему милому брату и виделась с ним, будто случайно проездом оказавшимся в том городке.

Сейчас мы тоже бежим – наш план состоит в том, чтобы пройти льдами вдоль материка, таким образом, запутав наши следы, и вернуться к людям в неожиданном даже для нас самих месте. Адам ловко охотится и добывает рыбу, а меня годы нашего бегства сделали столь неприхотливой, что меня нисколько не смущает подобный рацион. Даже если лед под нами треснет, я знаю, нечеловеческие силы моего детища не дадут нам погибнуть.

На этом и заканчивается моя история. Верить мне или нет, решать только вам; в любом случае уже завтра я исчезну из вашей жизни. А единственное, о чем я вас попрошу – отправить письмо моему Эдварду в поместье Лавенца на берегу озера Комо, что отошло ему в наследство по закону австрийского правительства. Напишите ему, что я жива, что я всё ещё нежно люблю его и надеюсь на новую встречу, пусть даже тайную и мимолетную».