И охотник вернулся с холмов

А вон – хозяйственная лавка. Когда мне было семь, дед купил мне тут веллингтоны^[26], лучшие из всех, какие у меня были в детстве. Черные, как у взрослых, как у него самого, с петлями на голенищах. Настоящие. А еще мы покупали здесь уключины для лодок и много всякого другого.

За серыми крышами домов были только голые зимние поля и низкое небо. Аберфойл – крошечный форпост цивилизации – остался позади. Дорога ведет все дальше, через густые леса Троссакса, к озеру Лох-Фада. К Дому Короля-Рыбака и его Королевской Рыбалке.

Дальше движение на авто запрещено, въехать можно только по специальному пропуску или по приглашению. Поэтому все, кто приезжает к нам в гости на автомобиле, должны сначала согласовать это с дедом. У Дуга и у самых близких дедовых друзей, таких как отец Мак-Ги или Кавендиши, есть ключи от шлагбаума. Пешеходам же и велосипедистам тут вход свободный. Туристы любят фотографировать развалины лодочных сараев, старый причал; иногда им удается запечатлеть и наших пони, пасущихся на берегу. Иногда я специально ищу эти фото в интернете, забавно бывает посмотреть на свою жизнь со стороны.

Чтобы проехать к манору, надо свернуть на узкую грунтовку, что ведет через лесные заросли. Два автомобиля здесь не разойдутся. Во время больших дождей, бывает, дорогу заливает, и тогда колеса буксуют в грязи.

За рядом буков и лиственниц, чуть тронутая ветром, колышется стылая поверхность озера; все замерло, будто никто и никогда не нарушал этой тишины. От вида леса, запрокинутого в глубину ледяного озера, сводит скулы. Снег лежит на земле, на траве, на прелых листьях, на коряге, что причалила к берегу, на листьях плауна, на крыше заброшенного сарая, на бортах и скамьях полусгнившей лодки, что вросла в топкий берег.

Вот конек крыши выглянул из-за кленовых макушек, вот башни и стены. Манор, как и все дома в округе, сложен из местного серого камня, но за шестьсот с лишним лет перестраивался не раз, поэтому кладка неоднородна. «Проведите незабываемый уикенд в суровых стенах настоящего шотландского замка на берегу лесного озера Лох-Фада. Вечер в рыцарском каминном зале у жарко натопленного средневекового очага, настоящий шотландский виски, домашний ужин, приготовленный в традициях местной кухни, конная прогулка по берегу или путешествие по озеру на лодке – все это ожидает вас в гостинице “Лесная вершина”».

Никогда не верьте путеводителям. Стены выглядели бы куда суровее, если бы не пластиковые рамы. Нравится это кому-то или нет, но туристы и постояльцы – единственный способ сохранить жизнь манору. Двести лет назад «рыцарский каминный зал» был спальней для мужской прислуги, а «средневековый очаг» сложили уже на моей памяти. Полдома сданы в долгосрочную аренду властям округа Стерлинг под гостиницу и музей. Так что если, например, требуется ремонт канализации в музейно-гостиничной части, там, где «рыцарский зал», «средневековый очаг» и секретная комната, в которой во времена преследований прятали католических священников и якобитов и где, говорят, когда-то укрывался от преследователей сам Рыжий Роберт, более известный миру под именем Роба Роя, – за это платят муниципальные власти. А вот если тонет в дерьме жилая часть – деду приходится раскошеливаться самому. Но и в том, и в другом случае это его забота, ибо он не только владелец дома, но и управляющий директор этого «туркомплекса».

Зимой экскурсии бывают редко, но желающие пожить в «настоящем шотландском замке» находятся почти всегда. Сто́ит это столько, что нам было бы не по карману жить в собственном доме. В сезон все пять спален бывают заняты на пару месяцев вперед, зимой – обычно только одна-две, и то периодически. Вот и сейчас еще издали из-за кустов я заметил в гостиничной части двора маленький красный пикап – ярким пятном он прямо горел на монохромном зимнем фоне.

– Постояльцы?

– Муж и жена, – кивнул Алистер. – Американцы. Ты с ними познакомишься. Хорошие люди. Он отлично играет в шахматы. Я показал им библиотеку.

В принципе при музее имеются два профессиональных гида, Дэниэл и Лесли. Кто-нибудь из них обычно приезжает из Стерлинга, когда заказывают экскурсию и в них есть нужда. Однако бывает, что и Дэниэл, и Лесли оба заняты на другой работе, и тогда Алистеру приходится проводить экскурсию по замку самому. Я не раз наблюдал, как он это делает.

– Спальни, – хмуро говорит он, махнув рукой в сторону спален. – Здесь спали. Вон она – кровать. Это Арсенал. Вон справа, там за стеклом, в витрине.

– Кольчуга? – робко спрашивает экскурсант.

– Хм, – охотно соглашается Алистер.

– И копье?

– Да нет, – говорит второй экскурсант, – это не копье, это дротик. Шотландцы всегда отличались большим мастерством в метании дротиков. Особенно Мак-Грегоры. Их еще называли «дети тумана», потому что они стремительно появлялись из тумана и метко бросали дротики в своих врагов.

Дед слушает с одобрительной улыбкой.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает первый экскурсант.

– Из путеводителя, – объясняет второй. – Подтвердите, мистер, – обращается он к деду.

– Да, все так, – соглашается дед. – Только это не дротик.

– Это вертел для крупной дичи! – тем временем делает открытие первый. – Вон там написано на табличке.

Порой бывает, что кто-то из туристов или постояльцев вызывает у деда какую-то особую симпатию. Тех, кому это удается, он зовет в гости, приводит в жилую часть дома, показывает настоящий «каминный зал» – нашу небольшую гостиную, камин, развалившийся еще в восемнадцатом веке и брутально, без претензий перестроенный в начале двадцатого. Картины на стенах, настоящий портрет Дугласа Алистера (в музее висит копия), библиотеку, витраж с зимородком. Поит чаем или виски на кухне, объясняя, как был устроен очаг и что в нем сохранилось от шестнадцатого века. Где помещалась мойка, куда выходил слив, как было устроено отхожее место и прочие любопытные подробности сурового быта наших предков. Под конец покажет дырки от пуль, выпущенных из аркебуз проклятых Кэмпбеллов.

– Пули так и остались в перекрытиях, – скажет обязательно. – Они там до сих пор. Так и сидят с того самого времени.

И гость внезапно преисполнится почтения и благоговения.

Оливер, как всегда, первым выскочил из машины, почапал по двору вперевалку, разлаписто, как все лабрадоры. На голову ему сыпал снег, и он потешно встряхивал ушами. От ворот к крыльцу за ним протянулась цепочка глубоких следов. Все уже укрыло снегом – и каменную ограду, и темно-красные кусты барбариса, и лужайку перед домом, и пристройки.

Первым делом я прошел в конюшню. Сейчас там стояли только Боб, Рози и Трикси. Пони, как обычно, бродили где-то, нагуливали животы и шерсть. Боб не соизволил оторвать морду от сена, только покосился. Трикси и Рози потянулись ко мне – Рози даже заржала, а Трикси дала почесать свой бархатный нос. Мне еще много с кем надо было поздороваться здесь, но Боб, Рози и Трикси – вне очереди.

– Мало работы у них сейчас, – вздохнул дед. Он стоял в дверях конюшни за моей спиной.

– Отдохну немного и поработаю.

– Редко ты теперь приезжаешь, Ваджи. Мы с Адамом иногда работаем их, но сам понимаешь.

Адам был дедов секретарь. Позавчера он уехал на каникулы в Стерлинг, где жила его мать.

Мы вернулись в дом. Я знал, что дед просто не показывает вида, хотя ему страшно любопытно, что это такое у меня в чехле от весел. Мне самому было интересно, что он скажет, именно поэтому я и медлил.

Много лет минуло, но да – пули Кэмпбеллов никуда не делись из перекрытий. И все же за время своего существования манор, как и большая часть подобных зданий, претерпел множество изменений. В конце восемнадцатого века узкие окна-бойницы были расширены, внутренняя часть перестроена. В девятнадцатом веке она перестраивалась дважды. В начале двадцатого здесь появились водопровод и электричество, был начат капитальный ремонт, но дело внезапно встало. Первая мировая, кризис, семейные неурядицы – с начала двадцатого века Мак-Грегоры с озера Лох-Фада едва сводили концы с концами. Почти всех слуг пришлось распустить в конце тридцатых годов. Демобилизовавшись после Второй мировой, Малькольм Дуглас, мой прадед, вернулся домой, уволил дворецкого и кухарку и продал всех лошадей, оставил только пони, которые обитали здесь испокон веков и сами умели себя прокормить.

Манор старел, дряхлел и осыпался. Воздух в этих местах сырой, плесень быстро съедает все деревянные части. Манор постоянно требовал ремонта и, соответственно, денег, которых ни у кого не было. К тому времени, когда зашла речь о создании на территории Троссакса Национального парка, состояние манора было плачевным. Мне было восемь, и я хорошо помню, сколько разговоров вели Дуг и Алистер, когда поступило предложение сдать полдома в долгосрочную аренду. Комнаты и без того с пятидесятых годов сдавались постояльцам, но дед сидел в долгах, крыша протекала, обвалилась часть фасада в западном крыле, в том самом, где помещалась частная гостиница, денег на ремонт взять было неоткуда. Выхода, кроме как принять предложение, у Алистера не оставалось, разве что продать все целиком, если найдется охотник купить. К тому же должность директора обещала ему вполне приличную зарплату.

Для меня манор всегда был местом главных приключений, ареной моих воображаемых битв. В те времена каждая палка, которая оказывалась в моей руке, носила имя Ласар Гиал. Бывало, я приезжал в Королевскую Рыбалку на уикенд, садился на кудлатую спину Марсии без всякого седла. Марсия брела вдоль берега, увозя меня в дальнюю даль, а я смотрел по сторонам и сочинял какую-нибудь невероятную ерунду, в которую тут же с восторгом сам начинал верить. Куча возможностей. Собрать плот из досок от поломанного сарая и уплыть в Лориэн^[27]. Сидеть у камина с дедом, слушать его байки. Вернуться потом в город и вспоминать туман, стелющийся над безмолвной поверхностью прозрачно-серой воды, лохматые головы пони, поездки в Аберфойл за едой, катания на лодке, Оливера, что развалился на потертом ковре перед камином и сопит во сне. Дерево, на котором так хорошо сидеть над заводью, свесив ноги, и смотреть, как озеро на закате рассыпается бликами. Купание на рассвете в обжигающе холодной воде, когда плывешь до другого берега саженками и дыханье останавливается в груди. Витраж в библиотеке – пронизанный светом летящий зимородок, король-рыбак. В солнечных лучах парят полосы разноцветной пыли, синие, желтые, зеленые, красные – пятна на моих руках, на корешках книг, на развороте страниц. Лети, храбрец, лети, бесстрашный и стремительный маленький воин. В детстве я влезал на стул, чтобы потрогать прозрачную синеву его крыла, и живой птичий глаз смотрел на меня с витража пристально и хитро.

– Хочу наконец показать тебе эту штуку, – сказал я, когда мы вошли в столовую.

Я положил на стол чехол для весел. Раскрыл его. Развернул кусок брезента и отошел на один шаг, чтобы деду было лучше видно. Сталь клинка чуть отливала тяжелым матовым блеском, дробно преломлявшимся в глубине дола. Навершие сонно подмигивало круглым веком, точно полуприкрытый глаз дракона. Было бы ложью сказать, что я не испытывал трепета в этот момент. Ого. Еще как испытывал.

Дед подошел. Долго и пристально смотрел. Даже вынул очешник из нагрудного кармана и нацепил очки на кончик носа. Он забавно в них выглядел со своей бородой.

– Это же Ласар Гиал, – произнес он наконец и, подняв голову, изумленно уставился на меня поверх очков.

– В точку, – кивнул я.

– Где ты его взял, мальчик?

5 глава

Ночь тиха, ночь свята,

Озарилась высота,

Светлый Ангел летит с небес,

Пастухам он приносит весть:

«Вам родился Христос, вам родился Христос!»

Рождественский христианский гимн, создан в 1818 году. Текст Йозефа Мора, музыка Франца Груббера. Автор перевода на русский язык неизвестен.

Первым приехал отец Саймон Мак-Ги. Я сидел наверху, в своей комнате, и слышал, как во двор вкатился его опель. Мы с дедом к этому времени расчистили дорогу, но снег все падал и падал. Дед вышел встретить отца Саймона, и я тоже сбежал по лестнице навстречу ему. Священник стоял в прихожей и стряхивал снег с ботинок и с плаща: намело, пока он шел от навеса, где парковался.

Из всех, кого я знаю, отец Мак-Ги – самый классический шотландский горец. Здоровенный старикан с круглой красной рябой рожей – в жизни не догадаетесь, что перед вами католический падре. Его жесткие волосы, темные, густо перемешанные с сединой, никогда не лежат на голове смирно, а он еще и ерошит их постоянно раскрытой ладонью. Пока отец Мак-Ги расспрашивал меня о том о сем: об учебе, о футбольных успехах, – приехали дедовы бывшие однокашники Эрскин и Кавендиш с женами.

Эрскин был странный человечек, небольшого роста, сгорбленный, с очень четкими и правильными, утонченными чертами лица, которое к семидесяти годам состарилось как-то без морщин. У него были крупные уши с длинными мочками и большие, навыкате светло-серые, какие-то женские глаза. В детстве я был уверен, что на самом деле мистер Эндрю Эрскин вовсе не Эрскин, а карлик Снорре^[28], и, если честно, в глубине души продолжаю так считать.

И в этот раз, пожимая его руку, я снова испытал желание наконец спросить что-нибудь вроде «Как дела? Во сколько сегодня закроют холм?»^[29].

Миссис Эрскин, Софи, была выше мужа ростом, худая, ширококостная, темные глаза немного навыкате, на голове копна седеющих каштановых волос. Королева-колдунья. Точно карлик Снорре встретился с Морган Фей и женился на ней. Они были очень преданы друг другу, не разлучались почти никогда. В прошлом году миссис Эрскин болела и долго лежала в больнице. Мой отец ходил навестить ее и потом рассказывал, что все полтора часа, что он провел у нее, она говорила только о том, как талантлив Энди и как он не бережет свое здоровье.

Из-за этой болезни мы не виделись с миссис Эрскин на прошлый Йоль^[30]. Теперь, когда она вошла и сняла свое длинное пальто, я отметил, насколько она постарела. Красота ее, впрочем, от этого только выиграла. Когда-то я пытался рисовать миссис Эрскин – на бумаге у меня получался совершеннейший сайгак, и это не только потому, что я, в принципе, рисую не супер хорошо.

Сегодня на ней было темно-синее узкое, очень строгое платье и светлая вязаная шаль, которой она укутывала острые плечи. Тяжелая коса, уложенная венцом на голове, делала ее еще больше похожей на сводную сестру Артура^[31]. Полутьма, сумеречная полоса стрельчатого окна, изысканная, почти шахматная фигура гостьи – все это немедленно заработало в моей голове, и счет пошел независимо от моих «Добрый вечер, миссис Эрскин, как поживаете?».

– Королева ждет вас, милорд. Королева готова вас принять.

Свет факела внезапно дернулся – в замке было полно сквозняков, собственная тень бросилась Рыцарю под ноги как живая. Кто укажет мне дорогу к замку Корбеник? Королева знает, как ее отыскать?

– Ваджи! Это ты? Как же ты вырос! Занимаешься греблей?

Мистер и миссис Кавендиш, супруги Хампти-Дампти^[32], как звал их Дуг, оба круглые и веселые. Она – в платье в крупную полоску, он – в охотничьем пиджаке с заплатами на локтях и в вельветовых брюках. Апоплексический его румянец распространялся в том числе и на идеальную лысину. В студенческой компании деда Кавендиш, как я понимаю, был главный балагур и счастливо продолжал играть эту роль и дальше. Миссис Кавендиш, Бренда, регулярно приезжала на озеро Лох-Фада с подругами по команде: старушки – чемпионки Великобритании по гребле на каноэ. Каждый раз, завидев меня, Бренда обязательно говорила, сияя, как новенький пенни:

– Ваджи! Это ты? Как же ты вырос! Тебя и не узнать! Занимаешься греблей? Когда ты приедешь ко мне в гости со своим дедом? Пока я не продала коллекцию наших кубков и медалей – мечтаю, чтобы ты их увидел.

Но дальше дело не двигалось – к обоюдному удовольствию сторон, как уверял дед.

Миссис Кавендиш некогда была очень дружна с миссис Мак-Грегор, моей бабушкой, поэтому далее в вариациях следовало неизменное сожаление о том, что бедная Шарлотта не видит, как вырос ее дорогой внук. Мы обнялись.

В этом платье в крупную полоску она внезапно напомнила мне полосатый антикварный диван в гостиной у Осборнов. Крепко прижатый к объемистым валикам ее груди, я слышал, как бьется ее большое сердце, точно пружина поет в гулкой глубине.

Как всегда, я поцеловал розовую щеку, клюнул носом нефритовую сережку и смутился – тоже как всегда. Ритуал покатился по своему желобу, я слушал слова приветствия и сам говорил что-то дежурно-вежливое.

Возможно, миссис Осборн, Джоан, мама права и пора уже что-то менять в жизни? А может, и не пора.

Постепенно собралось человек пятнадцать, считая местных, дедову домоправительницу Эви и повара. Двое лесников, приятели Алистера, католики, один с женой, другой с сестрой и мамой. Они всегда приходили на Рождество.

Вся эта компания толклась в гостиной, Оскар радостно бегал, обнюхивал их ноги, бил всех хвостом, потом вдруг устал, забрался в кресло, свернулся там и уснул.

Последними пришли американцы – постояльцы из западного крыла. Я едва успел взглянуть на них – ему лет сорок, очки, галстук, улыбка, под бокс; ей лет сорок – очки, галстук, улыбка, каре, – как подошел отец Мак-Ги.

– Ты поможешь мне все подготовить, Ваджи, мой мальчик?

Я кивнул.

– Это ведь не страшно, что мы не католики, вообще не верующие? – спросил американец, вдруг обратившись к отцу Мак-Ги. – Вы же позволите нам присутствовать? Ведь это вы священник, я верно понял? Я Джон Кокрейн, а это моя супруга – Мейзи. Мы бы очень хотели. Это было бы так интересно.

– Да, разумеется! – заулыбался священник.

В часовне Святого Колумбы было холодно, как в гробу. Я вошел первым, и сырая темнота точно схватила меня за руки, за лицо. Мне не хотелось сразу зажигать свет – три узких окошка чуть светлели сквозь свинцовый мрак апсиды, и все это вместе вообще не напоминало ничего на этой земле: маленькое холодное пространство, наполненное гулкой тишиной. Даже ноги не ощущают пола, точно ты повис в каком-то космосе.

Отец Мак-Ги вошел за мною, щелкнул выключателем. Апсиду сразу залило желтым светом, стало видно ее давно не беленные стены, старинный, еще конца девятнадцатого века, вертеп по левую руку, пустой каменный алтарь, еловые лапы и красные ленты, которыми Эви накануне украсила часовню.

Я вспомнил, что надо попросить благословения, склонил голову, священник быстро перекрестил мою макушку. Мы расстелили алтарный покров, расставили подсвечники, я принес складной аналой. Где-то минуту мы с этой упрямой раскладушкой дрались, но я победил и водрузил ее на середину солеи.

– А они тут все поместятся? – спросил я у отца Мак-Ги.

Он пожал плечами.

– Всегда же помещались.

– Сегодня больше народу, чем обычно. Эви с мужем и дочкой. Она сказала – они поют. И американцы.

– Поместятся, – уверенно ответил отец Мак-Ги. – Куда им деваться. А американцы не поют?

– Не знаю. Наверное, нет.

– Жаль.

Отец Мак-Ги расстегнул портфель, вынул Библию, слегка помятую альбу, столу, бутылку вина. Я отнес Библию на аналой – закладки были все уже на месте, – проверил тексты еще раз. Пошел и затеплил лампадку у вертепа, зажег свечи в канделябрах.

– Позови хор, – сказал Мак-Ги. – Пусть готовятся, а то налажают, как в прошлый раз. Почему Алистер до сих пор не открыл органолу?

Собрался хор – пять человек во главе с миссис Кавендиш, которая всегда с воодушевлением регентовала. Пока отец Саймон проверял, все ли на месте, пока я помогал ему облачаться, они репетировали, пели громким сдавленным полушепотом Gloria, Gloria in exelsis Deo, а потом Puer natum in Betlehem, Aleluiah!^[33]

Тихо, точно боялись ненароком разбудить этого мальчика.

Внезапно приоткрылась дверь, и в нее заглянул Дуг. Мы встретились с ним глазами.

– Пойди поздоровайся с Мартой, – громко прошептал он.

– Потом, – отмахнулся я. – Когда вы приехали?

– Вот только что. Она хочет тебя видеть.

– Иди, иди, – сказал отец Саймон. – У нас еще есть немного времени. Дуглас, вы не могли бы сказать всем – если кто нуждается в исповеди, я готов их принять.

– Я нуждаюсь, – быстро проговорил отец.

– Ну, вот с вас и начнем. Миссис Кавендиш, Бренда, скажите, а почему вы не открыли органолу?

– Алистер не может найти ключ.

Когда я увидел Марту первый раз, я немного удивился. Она не была похожа ни на одну из прежних отцовых подружек, просто совсем другая. Не красавица, без боевой раскраски. Круглое лицо, светло-серые глаза – она скорее напоминала немку, чем итальянку. Но когда я узнал ее лучше, я понял, что отец нашел в ней и почему влюбился. Она была очень умная, очень доброжелательная и настоящая, открытая. Она любила дом, готовку, льняные скатерти, пирожки с сыром. У нее были смешные ямочки на щеках. Рядом с ней было хорошо, она никогда ничего не держала от вас за спиной. Мы расцеловались.

– Я испекла хлеб для Йоля, с предсказаниями. У вас ведь так делают, да? Мне Дуглас сказал. Но не знаю, хватит ли на всех. Восемь таких… плетеных бубликов.

– Хватит, если мы их преломим.

– Я запекла туда всякую ерунду. Но если делить на мелкие куски, кому-то ничего не достанется.

– Значит, такая будет его судьба. – Я пожал плечами. – В этом году с ним не произойдет ничего.

Она тряхнула головой.

– Знаешь, неплохая перспектива!

– Ты будешь петь? – спросил я. – Хор репетирует.

– Я – петь? – Она с испугом посмотрела на меня. – Знал бы ты, о чем просишь.

– Ты же итальянка.

– Ты же шотландец, – передразнила она. – Почему ты не в юбке?

– Не в килте…

– Ну вот, не в этом вот самом? И не играешь на волынке пиброх^[34]?

Я рассмеялся и вернулся в капеллу. Пробежал глазами и без того хорошо знакомый текст Исайи, потом сел, подобрав ноги под стул, и стал ждать, когда отец Саймон закончит исповедовать. Люди потихоньку протискивались в приоткрытую дверь, брали складные стулья, раздвигали их, расставляли на середине, говорили вполголоса. Атмосфера тайны, что зародилась сегодня в глубоком холоде и мраке апсиды, постепенно растекалась в теплом свете свечей, росла, распространялась, пока не захватила всех людей и все пространство, не поселилась вверху под сводом, где воздух дрожал от свечного пламени.

Пришел наконец Эндрю – карлик Снорре – и открыл органолу. Сел перед ней на табурет, принялся пробовать регистры, заставив хор испуганно смолкнуть. Что-то там у него не ладилось. Наконец он кивнул миссис Кавендиш.

– Начинаем, – сказал нам отец Мак-Ги, отпустив последнего исповедника, и тоже кивнул миссис Кавендиш:

– O come…

 
– O come, Divine Messiah, the world in silence waits the day
When hope shall sing its triumph and sadness flee away!^[35]
 

Определенно это заговор, как и четыреста лет назад. Собрались заговорщики, не связанные друг с другом ничем: ни возрастом, ни общими интересами, а только этой своей крамольной, непонятной непосвященным тайной, той самой, что текла в воздухе, пропитывая собою всех, кто им дышал. Что мне миссис Кавендиш с ее полосатым платьем и что ей я – щенок, который подрос за полгода, не более того. Но есть нечто большее, чем она, и чем я, и чем пропасть между нашими мирами. Настолько великое и всеобъемлющее, что еловые ветки и красные банты, расстроенные регистры, потерянные ключи, фальшивящий тенор, внезапно погасшее кадило, рассыпанные свечки – я споткнулся по дороге к аналою – не поколеблют его.

«В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна. Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице»^[36].