– Милая, ну если до невозможности упростить, то следуя твоей логике, христиане верят в человека с задокументированными сверхспособностями, который жил треть мира назад? – он улыбается и поднимает глаза в небо, изучая его на предмет серых туч. – Какая же ты грубая и вульгарная по отношению к христианам! Это же не историческая истина – это последствия абстрагирования Бога, осложения концепта верований. Да, бесспорно, во многих обществах остаётся и вера в духов, в христианстве она тоже присутствует… Да нет! Можно даже заговорить совершенно с другой стороны, – восторженно заявляет адресат и хватает меня за обе руки. – Нужно поговорить о цивилизации и культуре, так как между ними постепенно происходит разделение, отчего предтечей установления христианства является платонизм. Христианство очень хорошо на него легло со своим понятием единого, единого которое манирует, и которое нам представляет что-либо в этом мире. Это представлено Отцом, что рождает Сына, и Святым Духом, который окутывает их. Это всё последствия развития цивилизации, так как духи перестали играть для нее какую-то роль, нежели справление культа. Это проще и лучше для развития государства. Можно вспомнить Цицерона, который говорил, что религия – есть культ почитания Богов.
– Христиане, получается, в ловушке цивилизационного развития. Твой ответ слишком теоретичен. Будто бы я не осознаю того, что религия даёт прикладную этику и поддерживает высокое положение человека за счёт влияния на его чувственную сферу познания. Но это доля религии, я же удивляюсь вере.
– А какой ещё ответ ты от меня ждёшь? Ничего не мешает следовать религиозным догмам, отрицая веру… Ты слишком много размышляешь.
– Много?
– Знаешь, я не вижу в тебе тот классический и привычный образ женщины, – ласково говорит он и неуверенным движением целует тыльную сторону моей ладони. – Ты отличаешься от всех других женщин, что я встречал. Ты умнее их. Ты очень изысканная. Я не могу в полной мере сказать, что остерегаюсь тебя, скорее, испытываю осведомленность и неясную страсть. Ты можешь провернуть многое, если только захочешь.
– Ты наделяешь меня несуществующими чертами. Зачем?
– Разве? Я говорю лишь о своих чувствах.
– Прости, – я мотаю головой, сдерживая царящие в голове мысли, что могут ранить его, если я скажу хоть слово.
– Ничего страшного. Я считаю тебя равной себе, но это столь необычно и трепетно, что мне сложно подобрать правильные слова. Я испытываю к тебе уважение в силу твоих знаний и интеллекта.
ЧАСТЬ II
Не взлететь, не упасть, – обнажиться
Я не резвая птица, не лиса и не кошка
У меня в руках прялка и спицы
Я из льна, из хлопка плету понарошку
Не кричать, не молчать, – а раздеться
Я не тряпичная кукла, не статуя и не фреска
Передо тобою рассказ – моё интермеццо
Мне так больно, печально и тесно
Не пою, не играю, не слышу, – молю
Я не дерево, не игла, не рабатка
Черноту, гниль души отдаю углю
Ты и Ницше, и Сартр, и Кафка, —
Как на полке стоишь надо мной,
И с коварной улыбкой взирая:
Не терзания, не любовь, а покой
Равнодушие, безразличие, – боль любая.
Простирается, кается черный прибой
Треть души, треть тепла у меня забирая.
Я устала. Я изрезала своё лицо и руки. Никогда не думала, что дойду до такого, при этом не чувствуя никакой физической боли. Я проявляла слабость и снова вела себя как никчемная псина, потому что сбегала из дома, чтобы не видеть страдания матери. Я люблю её! Но я не могу быть рядом с ней. Мне слишком больно и тошно от осознания близости её смерти, но в то же время я понимаю насколько мои поступки мерзкие и малодушные. Я должна переступить через себя и быть с ней столько, сколько осталось. Недавно мама зачитывала своё завещание. Её голос был мягок и спокоен, она не плакала. Но после её речи я ощутила окончательную черту и отсутствие смысла даже дышать в это мгновение. Это чувство стало настолько ярким, что я никак не могла его затмить. Я эгоистично сказала ей, что всё это неимоверно жутко и, что мне больно, а она лишь вздохнула и продолжила: "Я думаю ты сильный человек."
Нет! Вовсе нет! Мои воспоминания перепутались, но я отчетливо помню, что в тот день должна была быть университетская лекция, но на перерыве я в какой-то момент села на подоконник и открыла окно на пятом этаже. Я периодически смотрела вниз на асфальт и ощущала неимоверное чувство страха жить дальше. После этого меня стали сильно мучить кошмары, но я не запомнила толком их содержания, даже образов, которые до сих пор являются. Во снах всегда бесконечно жарко и никак невозможно унять это ужасное переживание. Словно мне не хватает места на постели, всё тело сжимает в невидимых тисках, отчего просыпаюсь я уставшей, с ощущением тяжести и ноющей болью в висках…
Несколько недель назад адресат прислал мне письмо:
"Я недавно услышал песню на английском языке и вспомнил тебя. Там была притча про Кису и Будду. У Кисы умер ребёнок, и стала она ходить по деревне, стучаться в дома и просить помощи для того, чтобы вылечить ребёнка. Односельчане отвечали ей, что её ребёнок умер и его следует похоронить. От таких советов Киса отчаялась и попросила помощи у Будды, и он согласился ей помочь, наказав собрать у каждого дома, где никто не умирал, маковые зерна, чтобы получилась горсть и из этой горсти сварить лечебный отвар для ребёнка. Киса была рада и снова ходила по домам в деревне. Она обошла все дома и не смогла собрать ни одного зернышка, потому что все кого-то теряют. Невозвратно теряют! И ничего невозможно с этим поделать. Всем больно, и всем придётся пройти через смерть… Киса же приняла смерть своего ребёнка и похоронила его.
Ты тоже сможешь!
Прости, я не могу говорить много важного вовремя и прямо из-за своего малодушия, с другой стороны, мне кажется жестоким и грубым говорить о важном в письме, но я не могу тебя больше тяготить молчанием.
Я очень не хочу делать тебе больно, понимая всю значимость для тебя нашего общения, еще потому что я правда считаю тебя хорошим человеком, и я не хочу причинять страдания хорошим людям, заставлять их сомневаться в себе, давать себе неправильные оценки и прочее. Но, очевидно, строить невозмутимый вид все время не получится…
Я не испытываю к тебе любовных чувств. Я даже не знаю, что еще добавить к этому. Но ничего более это не значит, и никак негативно не влияет на мое отношение к тебе. В связи с написанным мне еще труднее понять, что произошло в тот день на кладбище, и как мне к этому относиться. Прости."
Его слова – как удушающая пытка. Я почувствовала себя сухой веткой, лежащей на тропинке в роще, по которой он прошелся и попрыгал, чтобы услышать хруст. Всё наши прошедшие встречи после получения письма – пустые, в них не было совершенно никакой мысли, только напряженное и гнетущее давление. Моё тело сжималось, как только он пытался по-дружески обнять меня или коснуться моей щеки, чтобы стереть вечно катящиеся слёзы. Адресат стал сниться мне в кошмарных снах, сливаясь с неясными и потерянными образами, но я искренне пытаюсь найти в них свет, хоть что-то доброе и приятное. Любовь – удивительное и прекрасное явление. Если я способна любить, значит я не одинока, значит я жива, ведь любовь, зачастую, сопряжена с разными эмоциями: гордостью, волнением, радостью, болью, вожделением. Пока я чувствую хоть что-то в своей импровизированной душе или сердце – я жива!
Сегодня мы встречаемся с ним последний раз перед его уходом на службу. Я пригласила его погостить у меня в саду. Я не смогу никогда и никем его заменить! Забавно вновь вдаваться в любовные грёзы, когда я до сих пор для себя не разрешила вопрос существования Бога. Разве если человек во что-то верит без сомнения, он свободен? Не имею ответов. Я немного схожу с ума! Постоянно думаю только об адресате. Я могу назвать прогулку на кладбище одной из самых счастливых в моей жизни. Невозможно без трепета в сердце вспоминать его прикосновения. Мои ощущения похожи на бесконечное колесо, что совершает мириады оборотов в минуту, прокручивая на спицах разные чувственные переживания…
Сегодня день летнего солнцестояния. Он встречает меня в старом и пыльном троллейбусе и раскрывает руки в объятия. Я принимаю эту злосчастную ласку и случайно замечаю, что тополиный пух летает по салону транспортного средства. Окна открыты.
– Ты осуждаешь легкомысленные связи? – резко спрашиваю я и тут же убираю руки с его худых плеч.
– Это восприятие человека как средства, а не как цели. Не скажу, что мне это близко… – он запинается и сглатывает слюну. – Этот вопрос касается тебя, поэтому я не хочу говорить. Или… Или…
– Или что?
– Ладно, тут нет никаких запутанных умозаключений. Ты ждёшь ответов больше, чем я давал тебе ранее. Я просто принял твоё хорошее отношение ко мне как симпатию и возомнил, что могу так легкомысленно и высокомерно с тобой обращаться.
– Желание быть честной в этой жизни неизменно ведёт к провалу. К сожалению, у меня до сих пор появляются надежды, так как я довольно молода, и мне хочется жить как все, но по сути это ведь сухая блажь, смешанная с гнилью и грязью после дождя, которая ничего не означает…
– Нам нужно выйти из троллейбуса, – требовательно говорит, перебивая меня на последнем слове.
– Верно.
Когда ветер превышает отметку в семь или восемь метров в секунду, то тополиный пух летит словно снежные хлопья, так небрежно танцующие в воздухе. Я смотрю и застываю, не могу оторваться от удивительного символизма природных явлений, будто я одна на всей Земле стою посреди широкой аллеи и отчаянно представляю снежинки, вместо пушинок… Наверное, так не бывает, я напрасно думала, что смогу совладать с собой при серьёзных откровенных ситуациях, при глубоких переживаниях. Я не такая же, как и остальные женщины? Я же умная и красивая, может и вовсе прекрасная, и не то, чтобы это была гордыня или бредни тщеславия, – это была любовь к себе, ведь никто не хочет быть отвергнутым, разбивая сердце на мириады осколков, никто не хочет страдать и испытывать горечь потери близкого человека.
– Мне пришла в голову идея, что мы, в сущности, не отличаемся от преступников, над какими другие желают устроить самосуд, – говорит он, открывая калитку и рассеивая мои мысли. – Это всегда занятно, как витьевата норма и как она разит: одно мы принимаем безапелляционно, а другое, будто сноски.
Вокруг нас летний цветочный сад, что может быть прекраснее?
– Я не считаю, что мы преступники, но мы с тобой определенно заслуживаем презрения со стороны морали.
– А разницы нет между преступниками и нарушителями морали, здесь тонкая грань.
Так что где-то мы хуже тех, кого принимаем за преступников, норма – очень интересная штука. Мы, как минимум, ничем не отличаемся, мы тоже должны быть в тюрьме или психбольнице, в этих сортировочных местах для излишних.
– Поэтому нужно притворяться, – я улыбаюсь и грубо касаюсь его волос.
– Нет, не нужно.
– Ну иначе не получается.
– Вполне себе получается, – обиженно говорит он и отстраняется от моих рук.
– Ты не можешь понять, что вся выведенная людьми социально-ролевая мораль отвечает лишь за комфорт мужчин, показывает ему путь, а женщине остаётся подчинение. А я не хочу подчиняться! И от моего нежелания следовать норме, ты и сам перестал видеть во мне женщину! И знаешь, даже для Евы добро и зло то же самое, что и для Адама, а это в корне неверно и неправильно, отчего умным женщинам и приходится для собственного счастья выбирать себе иную модель поведения.
– Я завидую твоей рациональности, – адресат усмехается. – Зачем тогда женщине эта настоящая жизнь, зачем ей стремиться к правде, если это принесёт ей лишь страдания? Не проще следовать правилам о чувствах и выбирать более одобряемые модели поведения?
– Странный вопрос. Без чувств жизнь не имеет смысла. Умение любить, ненавидеть, завидовать – это благо и свет для любого человека. Не стоит считаться с выдуманными образами женщин в твоей голове, если ты говоришь со мной, а я настоящая.
– Аха-ха-ха, ты такая же фашистка, как и я, – он задорно смеётся. – Морали и нравственности в тебе нет, поскольку понятие о правильном ты составляешь сама и сама меряешь.
– Ты упрекаешь меня в безнравственном понимании морали…
– Глупышка моя, нравственность функционирует в рамках морали. Сама по себе мораль не бывает нравственной. А ты умеешь прощать людей? Можешь ты простить себя за то, что тебя нет рядом с матерью?
– Не могу и не умею. Ты же знаешь ответ, – я на мгновение теряюсь и отвечаю ему скомкано.
– А я полностью солидарен с Ницше, и нахожу обиду на самого себя тем карликом, сидящим на спине, это груз и тяжесть, что тянет вниз и ограждает от творения ценностей. Точнее, делает ценности испорченными, слабыми и ничтожными. Ты ведь понимаешь, что, оставив обиду на себя, ты перестанешь быть жертвой? Ты обретёшь власть, станешь свободной и своевольной.
– Я думаю, что подобное суждение по поводу обиды является связанным с христианской этикой, так как ницшеанская мысль эквивалентна библейской морали, хоть и преподносится по-разному. Груз, грех, лишнее, грязное, тяжелое, порочное – это одно и то же. Например, я рассматриваю обиду как естественную социальную потребность, да даже та месть естественна, ведь является составной ненависти, равнозначной заботе и вниманию, полагаю, что эти явления представляют собою части проявления чувства любви. Это же совершенство, ненависть и любовь, бесконечные противоположности, яркие чувства, зачем лишать себя одного из них? Зачем обделять себя и становится "выше" груза, греха? Я не понимаю, я уверена в том, что оба эти чувства и все их различные проявления необходимы для полноценной жизни человека.
– Разница христианства, что оно строит отказ от обиды, поскольку оно желает быть слабым для мира сего и презирает, пытая и низводя свою плоть. Ницшеанство признает обиду, скорее, воспринимаем рессентимента, оскорблённого высокомерия, которое бывает исключительно у слабого перед сильным, а акт мести – попытка компенсировать. Ценности мести – ценности слабого и ничтожного. В данном ключе. Поэтому необходимо быть по ту сторону обиды и мести, но не вынуждая и пересиливая себя, ты не должен испытывать обиды сам по себе, поскольку не воспринимаешь другого, как того, кто способен уязвить себя.
– Ницшеанство очень высокомерно, – тяжело отвечаю я, ощущая разочарование. – Будто бы это звучит так, что ты не должен испытывать чувство любви, поскольку не воспринимаешь другого, как того, кто способен быть достойным и равным тебе.
– Именно так. Любовь – это слабость.
– Конечно же нет! – рассерженно говорю я. – То, что ты избираешь свой путь познания свободы через деморализацию отрицание чувств, в самом деле, совершенно не созидательное и ограниченное поведение. Свобода – есть дисциплина, личная сформировавшаяся этика, с помощью которой человеку удается преодолевать и развивать себя вне зависимости от общественной этики и присущих ей норм. Если ты не умеешь воспринимать людей с иными восприятиями или чувственными аффектами эгалитарным образом, то мне приходится приписывать твоим системам фашистский толк, а дальше пути никакого нет. Общаться с человеком, который решил или "почувствовал", что он выше тебя, и желает обращаться высокомерно по одному лишь страстному желанию… – моя речь становится все более и более сбивчивой. – Для этого всего лишь нужно использовать определенные паттерны поведения… Всё это – есть твоё действительное нежелание и нехотение увидеть во мне человека, а не выдуманный какой-то образ недоженщины…