Летнее небо и летние рощи, тихие старые сады, изобилие экипажей и лошадей, хороший стол и значительный запас молодого веселия – все это вместе способствовало оживлению клеведонского общества. В окрестностях было много живописных мест и интересных развалин, и гости леди Клеведон редко бывали дома в час завтрака, предпочитая устраивать пикники на мягкой траве разрушенного аббатства, или в лучшей приемной сельского трактира, или на вершине холма над обширным ландшафтом, сливающимся на горизонте с голубыми небесами. Лишь только кончался утренний завтрак и чтение газет, дамы переодевались для экскурсии, и у подъезда начинались деятельные сборы. Дамы садились в коляски и кареты, молодые девушки выходили в длинных амазонках и круглых шляпах, кокетливо надетых на взбитые и завитые волосы, любители приключений ждали с нетерпением, сидя в кабриолетах, запряженных бойкими лошадьми, сигнала к отъезду, собаки лаяли, лакеи и грумы бегали взад и вперед, нося шали и зонтики к тяжелым экипажам, привязывались большие корзины с провизией, наконец Жоржи садилась рядом с мужем в фаэтон, и процессия весело пускалась в путь по длинной аллее.

– Я поеду с тобой, Франк, – говорит молодая жена, усаживаясь рядом с мужем. – Я предпочла бы остаться дома, чем сидеть и зевать в этой ужасной коляске, между тем как ты уехал бы на четверть мили вперед и стал бы курить и хохотать с мужчинами. Почему это мужчины всегда хохочут, когда бывают без женщин? И что они находят смешного? Они бывают или очень остроумны или очень глупы.

– Боюсь, что не первое, – отвечал сэр Френсис. – Я очень рад ехать с тобой, мисс Крузо, но не думаешь ли ты, что тебе приличнее было бы сидеть в коляске и занимать мистрис Чевиот и мистрис Гаркрос?

– Им хорошо и без меня, – отвечает она заискивающим тоном и придвигается ближе к мужу. – Они знают, что мы женаты так недавно и, может быть, сочтут естественным, что нам хочется быть ближе друг к другу.

– А когда мы будем женаты давно, нам будет хотеться быть подальше друг от Друга? – спрашивает сэр Френсис, смеясь.

И они едут вперед по веселым кентским дорогам, где каждая изгородь обрамляет новую живописную сельскую картину, где каждый поворот дороги открывает новую панораму лучше последней, едут по холмам и долинам, по полям и рощам, счастливые, как жаворонок, парящий над ними в голубом своде.

Во всех этих веселых экскурсиях мистер Гаркрос не отставал от своей жены. Он никогда не противоречил ей, никогда не выражал желания остаться дома, чтобы поиграть на биллиарде или почитать в большой библиотеке, или погулять по саду, но он был в высшей степени равнодушен. Маленький клеведонский мир считал его примерным мужем. Он был всегда учтив и внимателен со своею женой, носил ее шали и зонтики, подсаживал ее в экипажи, но все это без неуместной поспешности, которая могла бы напоминать окружающим, что он женился на богатстве. Он большею частью молчал, но это никому не казалось странным в таком деловом человеке, как он.

– Этот Гаркрос не перестает думать, Джо, – сказал один из молодых людей своему товарищу. – Не понимаю, как он не сойдет с ума. Пробовал ты когда-нибудь думать, Джо?

– Да, однажды мне пришлось подумать. Мне нужно было сделать расчет для Дербиева дня, но у меня все не выходило то, что должно было выйти. Дело вот в чем, Треби. Если ты поставишь по сто против десяти в пари против одиннадцати лошадей, то так как только одна из них может выиграть, ты не рискуешь проиграть. Если же ни одна не выиграет, ты выиграешь сто десять фунтов. Вот таким-то образом и наживаются большие состояния.

– Ну, это слишком мудрено, – возразил Треби.

Наслаждался ли мистер Гаркрос своею жизнью среди этого беспечного общества, среди зелени и свежих английских ландшафтов, среди молодых голосов и молодых лиц? Нисколько; он только мирился со всем этим как с неизбежным. Он не мог наслаждаться настоящим, как окружавшие его люди. Его многолетняя погоня за успехом сделала его неспособным пользоваться отдыхом. Клеведонское времяпрепровождение, прогулки между развалинами, питье шампанского в два часа дня, простодушные шутки, все это казалось ему такою пустою тратой времени, и пока другие веселились, он ходил один, взвешивая свою жизнь и сравнивая то, что он приобрел, с тем, что он утратил. Разрушенное аббатство располагало в особенности к таким размышлениям. Оно было собственностью лорда, который по профессии принадлежал также к судебному сословию и поместье которого возвышалось невдалеке от развалин.

«Монахи, построившие и поддерживавшие это аббатство, были, по-видимому, людьми с более возвышенными душами, чем наши лорды, законоведы, потому что оставили после себя более величественный памятник, чем лорд Турло и Брум. Что ни говори, но ничто не дает человеку такого верного средства увековечить свое имя, как архитектура, и страсть фараонов к монументальным постройкам очень естественна и простительна».

Но бывали минуты, когда и мистер Гаркрос становился общительным и снисходительным до того, что начинал ухаживать за одною из мисс Стальмен, которая расположена была обожать его и наедине с сестрою сожалела, что он женат. Вопреки своему обыкновению отдаляться от общества, он был очень популярен, во-первых и главное потому, что был человек известный в своей профессии, а мы любим быть в дружеских отношениях с людьми известными, во-вторых, потому, что он умел хорошо говорить, когда хотел, и имел дар казаться всезнающим.

– Вы так много знаете, мистер Гаркрос, – сказала ему однажды хорошенькая мисс Стальмен, когда он рассказал ей одну из легенд о монахах, некогда населявших аббатство. – Мне кажется, что вы прочли все книги, какие когда-либо были напечатаны.

– Далеко не все. Я даже сомневаюсь, прочел ли я столько книг, сколько прочли вы. Говорят, что молодые девушки поглощают ежедневно по трехтомному роману, что составит в год, не считая воскресений и праздников, девятьсот томов, а в семь лет шесть тысяч триста томов. Не думаю, чтоб я прочел так много. Но сегодня, когда я узнал, что мы будем завтракать в монастыре, мне пришло в голову, что всем будет интересно узнать что-нибудь из его прошлого, и пока дамы одевались, я заглянул в историю Кента.

– Как приятно быть с кем-нибудь, кто знаком с готическою архитектурой, – промолвила мисс Стальмен с тихим вздохом: – Я очень люблю все средневековое.

Многие в Клеведоне заметили сходство между мистером Гаркросом и его хозяином. Их можно было принять за братьев или за близких родственников, говорили окружающие. Тип лица Губерта Гаркроса встречался во многих клеведонских портретах, как заметил однажды всевидящий Уэстон Валлори, когда гости, арестованные дождем, бродили по дому, ища развлечений.

– Это сходство – очень странное явление, тем более что лицо друга моего Гаркроса не из обыкновенных лиц, – сказал он. – Легкая выпуклость нижней губы, например, придающая его лицу то, что некоторые называют циническим выражением, есть характеристическая особенность Клеведонов. Это случайное сходство очень любопытно.

В гостиной висел портрет сэра Луки во весь рост, работы Лауренса, в котором сходство Клеведонов с Гаркросом было еще очевиднее, несмотря на то, что мыслящее выражение лица Гаркроса отсутствовало в лице покойного баронета.

– Мой отец был бы очень похож на вас, если б умел думать, – сказал сэр Френсис. – Но он никак не мог научиться этому искусству, даже в несчастий. Он научился только ворчать.

– Вы узнаете их по их плодам, – сказал мистер Гаркрос нравоучительно. – «Собирают ли виноград с терновника или смоквы с репейника?».

Сэр Френсис посмотрел на него с удивлением, но не сказал ничего. Кто-то из гостей сделал между тем замечание о нарядах двадцатых годов, и разговор принял другое направление.

Глава XXXIII
«Единым с тобою я не могу себя представить»

Мистер Гаркрос остался один в картинной галерее. Внизу капитан Гартвуд и мистер Голль составили большое состязание на биллиарде, и вся клеведонская молодежь, развеселившись после завтрака, который по причине ненастной погоды длился вдвое долее обыкновенного, сошлась посмотреть на игру. Говор и смех доносились до мистера Гаркроса, ходившего взад и вперед по картинной галерее, увешанной портретами усопших Клеведонов, которые смотрели на него и насмешливо улыбались, как ему казалось, в полусвете ненастного дня. Утром еще можно было надеяться, что погода разгуляется после полудня, и клеведонское общество с нетерпением поглядывало на барометры, но темное небо становилось все темнее и темнее, дождь усиливался, и время от времени, при сильных порывах ветра, так стучал в окна, что старые рамы дребезжали, как на корабле во время бури. В комнате было два камина и, несмотря на лето, можно было только пожалеть, что они не затоплены. Мистер Гаркрос содрогнулся несколько раз во время своей одинокой прогулки, но тем не менее не хотел променять картинную галерею на более уютную комнату. Это утро он провел довольно сносно, играл в шахматы с мистрис Чевиот, ухаживал за младшею мисс Стальмен, откопал в библиотеке несколько редких старинных томов и рассказал их историю в назидание старшей и более серьезной мисс Стальмен, словом, вел себя так, как должен вести себя человек, желающий поддержать свою популярность, но после полудня силы ему изменили. Его профессиональная карьера не приучила его к такому времяпрепровождению. Ему нужна была поддержка более сильных интересов, чем те, которые он находил в таком бессодержательном существовании. В его судебных делах всегда встречалось что-нибудь интересное, какая-нибудь подробность, какое-нибудь юридическое затруднение или возможность устроить искусную ловушку для противной стороны. Но в общей жизни маленькой колонии гостей, имевших мало общего друг с другом и принужденных постоянно притворяться обязательными и веселыми, он не находил ни пользы, ни удовольствия.

Он продолжал ходить беспокойно взад и вперед, дав полную свободу своим мыслям, когда дверь в конце галереи отворилась и послышался шелест шелкового платья. Может быть, никто не носил таких дорогих материй и длинных шлейфов, как его жена, но он всегда мог отличить шелест ее платья и теперь обернулся в полной уверенности увидать жену и не ошибся.

Она медленно подошла к нему, и выражение ее лица не обещало приятного свидания.

– Что это за фантазия, Губерт, ходить взад и вперед в одиночестве?

– Почему же мне не побыть одному, Августа? Я, кажется, был в обществе так долго, что даже ты можешь быть довольна мною. Мне хочется расправить тут ноги, подумать на свободе, позевать. Если бы ты знала, как часто мне хотелось в последнее время позевать на свободе.

– Что за вздор, Губерт! – воскликнула мистрис Гаркрос с раздражением. – Я искала тебя по всему дому. Все, кроме тебя, в биллиардной.

– Следовательно, во мне никто не нуждается.

– Ошибаешься. Твой друг мисс Стальмен младшая несколько раз вспоминала о тебе: «мистер Гаркрос сумел бы решить этот вопрос; это понравилось бы мистеру Гаркросу», и так далее. Терпеть не могу девушек, которые ухаживают за женатыми.

– Разве мисс Стальмен младшая принадлежит к этому разряду? Не есть ли эта слабость следствие недостатка в холостых мужчинах, которых, по-видимому, стало очень мало. Во всяком случае мисс Стальмен может побыть несколько часов без меня. Может быть, ты соскучилась, Августа?

– Не могу сказать, чтобы мне было весело. Биллиардной игры я не люблю, как тебе известно. В новом ящике книг из Лондона я не нашла решительно ничего интересного. На прогулку сегодня, кажется, и надеяться нечего.

– Конечно, если только ты не пойдешь на борьбу со стихиями. Останься здесь и походи со мной. Эта галерея очень удобна для комнатного моциона, и мы в настоящее время имеем так редко возможность поговорить наедине. Не правда ли, что наша жизнь похожа на жизнь под стеклянным колпаком?

– Но разве мы пользуемся возможностью говорить друг с другом, когда имеем ее, – спросила мистрис Гаркрос сухо. – Ты несравненно разговорчивее с мисс Стальмен, чем со мною.

– Мисс Стальмен мне не жена, – возразил мистер Гаркрос, пожав плечами. – Я не обязан говорить с ней искренне, я только занимаю ее. Такого рода болтовня – моя профессия и мне полезно упражняться в ней. Полно, Августа, – прибавил он, видя, что жена не смягчается, – неужели ты способна ревновать меня к Люси Стальмен? Мне казалось, что это совсем не в твоем характере.

– Тебе, может быть, также казалось, что не в моем характере любить тебя и оскорбляться твоею холодностью?

– Как ты неблагоразумна, Августа! – воскликнул мистер Гаркрос, удивленный этою внезапною вспышкой откровенности. – Как могло придти тебе в голову, что мне доставляет какое-нибудь удовольствие общество этой девушки и что я сколько-нибудь интересуюсь ей! Мне нужно же говорить с кем-нибудь, чтобы внести свою дань в общую болтовню.

До сих пор они стояли на середине галереи, у большого дубового шкафа, наполненного пыльною коллекцией восточного фарфора, считавшегося редкостью в свое время. Мистер Гаркрос рассеянно переставлял и пересматривал блюдца, как бы играя ими. Мистрис Гаркрос после последних слов мужа отошла с нетерпеливым вздохом к окну и устремила взгляд на серый, мокрый ландшафт.

– Не в том дело, – сказала она после нескольких минут молчания. – Пожалуйста, не думай, что я способна ревновать к такой вертушке, как Люси Стальмен. Не в том дело, Губерт.

Голос ее внезапно прервался подавленным рыданием.

– А в чем же, друг мой? – спросил мистер Гаркрос, подходя к ней. Лицо ее было обращено к окну, так что он не мог увидеть его. Он положил руку на ее плечо и повторил свой вопрос более серьезным тоном.

Ответа не последовало, но рыдания не повторялись. Мистрис Гаркрос стояла непоколебимая как утес.

– Что все это значит, Августа? Какое недоразумение между нами?

– Какое недоразумение между нами! повторила она. – Разве ты не знаешь? Неужели это так трудно понять? Самое пустое недоразумение. Только то, что ты меня никогда не любил.

– Кто внушил тебе такой вздор, Августа?

– Мой рассудок. Я начала подозревать это еще в Лондоне, где мы вели такую суетливую жизнь и где нам редко приходилось быть одним, но убедилась в этом окончательно только здесь, где мы были больше вместе и где я имела возможность насмотреться на других супругов и сравнить их отношения и наши.

– Не сравнивала ли ты меня с сэром Френсисом, который только что женился и находится еще в состоянии одурения. К сожалению я, как тебе известно, не способен так увлекаться. Я десятью годами старше сэра Френсиса и создан из более твердого материала, чем он.

– Я ничего не требую, Губерт, – отвечала ему жена. – Я говорю только, что в этом доме я убедилась окончательно, что ты меня не любишь.

Если она надеялась в ответ на этот вызов услышать горячие возражения или нежное уверение в любви, то спокойный, деловой тон его ответа должен был разочаровать ее.

– Милая Августа, – сказал он твердо. – Я менее кого-либо другого способен доказать тебе, что ты ошибаешься. Такие вещи не доказываются. Клянусь тебе, что я старался исполнить мою обязанность и никогда не пренебрегал ни одним твоим желанием, как бы ни было оно ничтожно. Далекий от того, чтобы желать ослабить наш союз, я желал скрепить его. Я надеялся, что у нас будут дети, друг мой, и что наш дом станет более похож на семейный дом. Я был бы рад, если бы ты отдавала менее времени обществу и интересовалась моими занятиями и целями. Полно, Августа, оставим супружеские укоры менее благоразумным людям, чем мы с тобой. Я говорил, что посещение этого дома будет для меня несчастней, и ты оправдываешь мое предсказание.

– Посещение этого дома будет для тебя несчастней, – повторила Августа, внезапно обратив к нему полный подозрительности взгляд. – Ты этого никогда не говорил. Ты говорил только, что тебе не хочется ехать. Почему это посещение может быть для тебя несчастней?

– Да разве, то, что ты начинаешь высказывать мне упреки, каких я от тебя никогда до сих пор не слыхал, не есть уже дурное предзнаменование?

– Ты не говоришь иначе как загадками, Губерт, и я не знаю человека, от которого было бы так трудно добиться прямого ответа, как от тебя. Я спрашиваю, почему посещение этого дома может быть для тебя несчастней?

– И хочешь непременно получить ответ? – спросил он с оскорбительною холодностью.

– Непременно!

– Так я отвечу тебе в немногих словах, – потому, что этот дом не мой.

Жена глядела на него несколько мгновений в безмолвном удивлении.

– Потому, что этот дом не твой, – повторила она. – Неужели, Губерт, ты хочешь заставить меня считать тебя способным на такое низкое чувство, как зависть? Неужели ты завидуешь сэру Френсису Клеведону?

– Нет. Сэр Френсис славный малый, и я ничего не имею против него. Я даже люблю его. Но будь я расположен к враждебным чувствам, это место способно, как нельзя более развить их. Я человек, Августа, и положение в свете было главною целью моей жизни. Ты знаешь, как я трудился для достижения этой цели и как мало я пользовался тем, что люди называют жизненными радостями. Никто не может служить разом двум господам, и я служил исключительно успеху, я служил удачно. Но тем не менее я предпочел бы положение, которое дается таким именем и таким поместьем лучшему месту, какого я могу достигнуть в моей профессии.

– Очень может быть, – возразила Августа насмешливо. – Я сама не отказалась бы от герцогского титула, но если бы моя лучшая подруга была герцогиня, я не стала бы завидовать ей.

– Твое сравнение не верно, друг мой. Я имею, может быть, особые причины не любить это место.

– Особые причины. Можешь ли ты иметь особые причины не любить место, которое увидел в первый раз только дней десять тому назад?

– Почему ты знаешь, что я не видел его прежде?

– Потому, что ты никогда не говорил, что видел его.

– Может быть, мне неприятно было говорить об этом. Ты знаешь, что мне не хотелось ехать сюда, что ты привезла меня против моей воли.

– Я начинаю думать, что Уэстон был прав, – возразила она, – и что тебе неприятно это посещение вследствие каких-нибудь воспоминаний, связанных с твоим пребыванием в Брайервуде.

Его темное лицо вспыхнуло, побледнело. Вопреки самообладанию мистера Гаркроса, были воспоминания, при которых он не умел скрыть волнения.

– Я не думал о Брайервуде, – сказал он, быстро овладев собою. – Я видел Клеведон прежде, чем увидел Брайервуд.

– В таком случае, очень странно, что ты никогда не говорил об этом, – сказала Августа оскорбленным тоном.

Никогда, даже в ночь их первой ссоры, не сердилась она на него так, как в эту минуту. Искра, зароненная в ее сердце намеками Уэстона, теперь вспыхнула ярким пламенем.

– Повторяю тебе, Августа, что мне тяжело говорить об этом. Ты сейчас помянула об Уэстоне Валлори в таких словах, из которых я заключил, что обязан ему этим неожиданным допросом. Я не имею обыкновения действовать угрозами, но должен сказать тебе откровенно, что его вмешательство в наши отношения скорее всего отдалят нас друг от друга. Я вижу Уэстона Валлори насквозь и терплю его. Но пусть он осмелится вмешаться в мои семейные дела, и я объявлю ему смертельную вражду. Тебе придется выбирать между мужем и кузеном. Но не будем продолжать разговор, не обещающий быть приятным, – прибавил он после небольшой паузы. – Я пойду в биллиардную.

Он направился к двери, но Августа остановила его.

– Ты так не уйдешь от меня, Губерт, – сказала она дрожащим голосом. – Какое мне дело до Уэстона Валлори? Он мой ближний родственник и полезный, предупредительный человек, но я тоже только терплю его. Ты от меня так не отделаешься. Я решила узнать, почему ты не любишь этот дом. Я не могу выносить мысль, что между мною и тобою есть тайна. И я уверена, что в этой тайне замешана женщина, Губерт.

– Что если я скажу, что ты отгадала?

– Так в ней действительно замешана женщина! – вскричала Августа, едва переводя дух.

– Да. Моя тайна касается женщины, которая умерла тридцать лет тому назад и была моя мать.

– Твоя мать!

– Да, Августа. Ты вынудила у меня это признание. Одному Богу известно, послужит ли к лучшему моя откровенность, станем ли мы дороже друг другу, когда ты узнаешь краткую и горькую историю моего рождения, по если ты так настаиваешь и принимаешь так к сердцу мою скрытность, я предпочитаю сказать тебе всю правду. Помнишь ли вечер, когда сэр Френсис обедал у твоего отца и, когда ты увидела его в первый раз?

– Помню, – отвечала Августа, не сводя с него взгляда полного удивления и ожидания. – Но что же тут общего с твоею тайной?

– Ты, вероятно, помнишь, что тебя тогда поразило его сходство со мною и, вероятно, также слышала разговоры о моем сходстве с клеведонскими портретами?

– Конечно, слышала.

– И этот факт не внушил тебе никакого подозрения, никакого предположения? Неужели тебе не пришло в голову, что должна же быть причина для такого сходства между людьми, по-видимому, совершенно чужими?

– Какая же, может быть причина? – воскликнула Августа с испугом.

– Та, что отец сэра Френсиса был и моим отцом.

– Что? – воскликнула мистрис Гаркрос с невыразимым ужасом. – Ты незаконный брат хозяина этого дома?

– Я не могу отвечать на этот вопрос ни да, ни нет. Я не имею достоверных сведений, о законности или незаконности моего происхождения. Все, что мне известно, это то, что человек, погубивший мою мать, был сэр Лука Клеведон. Я уже говорил тебе, что мне не удалось узнать, был ли он ее законным мужем или нет. Только один человек был посвящен в эту тайну, лорд Дартмур, ближайший друг моего отца, но он умер, не открыв ее. Я знаю только, что по его настоянию сэр Лука, за год до смерти моей матери, продал довольно богатое имение и обеспечил вырученными деньгами мать и меня. Мне кажется, что сэр Лука был не из таких людей, которые способны приносить подобные жертвы без более сильного повода, чем эгоистическая любовь женщины. Очень может быть, что он обвечался с ней за границей и, что эти деньги были ценою, которою было куплено ее молчание. Но я уверен, что если бы брак был вполне законный, мать ни за какие деньги не продала бы мои права. Я слишком люблю ее, чтобы считать ее способною быть несправедливою к своему сыну. Я слишком люблю ее, чтобы считать ее способною жить с моим отцом, не будучи его женой.

– А ты и не позаботился доказать свои права? – спросила Августа.

– Нет. Если я имею какие-нибудь права, то не имею возможности доказать их. Я не имею даже метрического свидетельства, не знаю, где я родился и под каким именем записан в списках человечества. Я неспособен предъявить права, которых не в состоянии поддержать, и опозорить имя моей матери. Капитал, оставленный мне отцом, дал мне возможность получить хорошее образование и жить безбедно в ожидании работы. Благодаря лорду Дартмуру, я начал жизнь в Гарро и Оксфорде и избегнул опасности сделаться одним из босоногих карманных воришек, проводящих ночи под темными арками Адельфи.

Августа Гаркрос закрыла лицо руками и, видимо, содрогнулась. Она была из тех женщин, для которых сомнительное происхождение и возможность ходить босоногим и ночевать под темными арками были нестерпимо ужасны. Быть женой человека с таким происхождением, как происхождение мистера Гаркроса, казалось ей непоправимым бесчестием. А она выбрала его именно, потому что считала его способным дать ей известность и имя, которое можно носить с честию. Великий Боже! Какое открытие! Потомство будет знать ее как жену незаконного сына сэра Луки Клеведона! Такие тайны могут быть скрыты при жизни лиц, которых они касаются, но не могут быть скрыты от истории.

– Брат сэра Фрэнсиса! – простонала она наконец. – Непризнанный сын сэра Луки Клеведона! О, зачем ты привез меня сюда?

– Это ты привезла меня сюда.

– Неужели ты думаешь, что моя нога была бы здесь, если бы я знала истину? – воскликнула мистрис Гаркрос с негодованием. – Самое название этого места было бы мне ненавистно.

– Если оно стало ненавистно тебе теперь, то мы можем уехать немедленно. Ничто не задерживает нас.

– Мы возбудим подозрение одним тем, что уедем, – возразила мистрис Гаркрос. – Уехать преждевременно, после всех разговоров о твоем сходстве с Клеведонами! Может быть, многие уже подозревают истину. О, это ужасно!

– Жаль, что я открыл тебе мою тайну, если она так огорчает тебя.

– Огорчает! Ты поразил меня в самое сердце! Каково мне видеть моего мужа гостем в доме его отца и не смеющим назвать себя сыном своего отца и братом своего брата.

– Как жаль, что мои родители были так неблагоразумны относительно своего потомства, – возразил мистер Гаркрос с презрительным смехом. – Если бы мать утопила меня в Люцернском озере или отец выбросил меня из окна кареты в какую-нибудь пропасть, ты не была бы теперь в таком унизительном положении.

– Смейся надо мной сколько угодно, но я скажу прямо, что как ни горячо я тебя любила, я предпочла бы, чтобы тебя давно не было в живых, чем выстрадать, то, что я выстрадала сегодня, – сказала мистрис Гаркрос, и этими необдуманными словами разорвала последнюю связь, привязывавшую к ней мужа чувством, которое было вполовину благодарностью, вполовину самоосуждением.

– Я уверен, что на свете немного жен, которые на твоем месте сказали бы то, что ты сейчас сказала, – отвечал мистер Гаркрос с неестественным спокойствием. – Впрочем, твой характер есть следствие обстановки, в которой ты выросла, и я не имею права удивляться. Так ты намерена пробыть здесь до окончания назначенного срока?

– Конечно. Я не сделаю ничего, что могло бы возбудить толки.

– Как хочешь. Я приехал сюда по твоему желанию и останусь здесь, пока ты не соскучишься. Половина седьмого, – прибавил он, взглянув на часы. Не пора ли тебе идти одеваться к обеду?

Его спокойный тон не обнаруживал ни малейшего волнения, твердые тонкие губы не дрогнули ни разу. Жена не узнала, до какой степени он был оскорблен.

– Твой туалет требует много времени, – продолжал он, – а я оканчиваю свой в полчаса. Я успею выкурить сигару в колоннаде, пока ты сделаешь выбор между розовым и белым.

И он ушел в одну из каменных колоннад, простиравшихся по обеим сторонам дома, закурил сигару и начал опять ходить задумчиво взад и вперед.

– Я очень рад, что открылся ей, – говорил он себе. – Я рад, что она обнажила предо мной свою мелкую душу. Боже, что это за мелкая, эгоистическая душа! Ни одной мысли о моих потерях, о моем бесчестии. Все помышление о себе и о своем положении. Я понял ее вполне только сегодня. По крайней мере теперь я уже не буду больше укорять себя в том, что взял на себя обязательства, которых не могу исполнить добросовестно. Выходя за меня, она хотела только получить общественное положение, и получила его. Что же касается любви, она меня никогда не любила. Если б она любила меня, она бросилась бы мне на шею сегодня и на моей груди выплакала бы свое горе за меня. Если б рассказал мою историю Грации Редмайн! Воображаю, как она подняла бы на меня свое милое, полное сочувствия лицо, как она взглянула бы на меня глазами полными слез! О, милая моя! Милая моя! Ты пожертвовала бы жизнью, чтоб избавить меня от страданий, но воспоминание о тебе есть тем не менее червь не умирающий и огонь не угасающий.

Не легко было в этот день горничной Тульйон, пока совершался туалет ее госпожи. Хотя обращение мистрис Гаркрос с прислугой всегда отличалось высокомерием, но она обладала характером спокойным и ровным. Она была слишком горда, чтобы позволить себе раскричаться на служанку или огорчиться неудачностью нового платья. Вездесущее грозное божество, называемое обществом, царило и в уборной мистрис Гаркрос. Она не проявляла при горничной таких чувств, какие считала неудобным проявлять при обществе. Но в этот вечер мистрис Гаркрос была, очевидно, не в духе.

– Почему вы не велели затопить камин в моей комнате, Тульйон? – воскликнула она, бросив презрительный взгляд на каминную решетку с ее летними бумажными украшениями. – В такой ненастный день огонь необходим.

– Я затоплю сейчас, если угодно, сударыня, – отвечала Тульйон, готовясь бежать за углями и дровами.

– И задушите меня дымом! – воскликнула Августа. – Нет, благодарю. Я уверена, что эти старые камины дымят ужасно. С какой стати вынули вы это ожерелье? – спросила она, увидав блестящую бриллиантовую змею на красной бархатной подушке, chef d'oeuvre ювелирного искусства и свадебный подарок ее отца. – Не думаете ли вы, что я буду выставлять каждый день на показ мои бриллианты?

– Извините, сударыня, если я ошиблась, но я полагала, что вы наденете сегодня палевое шелковое платье с черными кружевами, а так как это костюм довольно тяжелый, то к нему следовало бы надеть бриллианты.

– Я терпеть не могу палевого цвета. Всякая брюнетка имеет палевое платье. Мое вовсе не палевое, а маисовое. Пора вам научиться называть цвета их настоящими именами. Выньте мне черное шелковое платье.

– Черное шелковое, сударыня! – воскликнула Тульйон в изумлении. – Разве умер кто-нибудь из коронованных лиц, сударыня?

– Что за вздор, Тульйон!

– Я думала, что вы намерены надеть траур, сударыня. Вы так редко носите черное.

– Пожалуйста, без рассуждений, Тульйон. Я надену черное.

Это было, может быть, только капризом возвышенного ума, но мистрис Гаркрос внезапно получила отвращение ко всем блестящим украшениям, которые были до сих пор главною отрадой ее жизни. Все драгоценности ее дорожных сундуков утратили в этот вечер всякую прелесть в ее глазах. Боже Праведный! Для чего она будет рядиться? Для того, чтоб обращать на себя внимание и чтобы на нее указывали как на жену незаконного сына сэра Луки Клеведона. Очень может быть, что история его происхождения известна уже многим. Лорд Дартмур мог сообщить ее своим друзьям, а такие сведения распространяются с быстротою степного пожара. Очень может быть, что многие из тех людей, которые жмут его руку и едят его обеды, знают об его происхождении и втайне презирают его.

Смущаемая такими мыслями, мистрис Гаркрос положила бриллиантовую змею и двух маленьких змеек в виде серег обратно на их бархатное ложе и оделась в черное шелковое платье с трехаршинным шлейфом и с туникой из старых дорогих кружев. В этом платье с пунцовым бантом в черных волосах и античным крестом из темного жемчуга на шее, мистрис Гаркрос была прекраснее, чем во многих более роскошных нарядах.

– К вам все идет, сударыня, – воскликнула горничная, приподнимая тунику веткой пунцовой герани, – даже черное, которое так опасно для многих брюнеток!

Мистрис Гаркрос окинула презрительным взглядом свою фигуру, отражавшуюся в большом трюмо.

Не все ли равно, хороша она или не хороша? Она только жена незаконного сына сэра Луки Клеведона.