Loe raamatut: «Тайна леди Одли», lehekülg 23
– Что с вами? – спросил он странным, напряженным голосом. – Встаньте, и позвольте мне проводить вас в дом.
Роберт помог ей подняться, и она покорно подчинилась ему. Он взял ее под локоть своей сильной рукой и повел через двор в холл, где горела лампа. Он никогда не видел, чтобы женщину так трясло, но она даже не делала попыток сопротивляться.
Глава 9. Признание госпожи
– Где я могу поговорить с вами наедине? – спросил Роберт Одли, с сомнением оглядывая холл.
В ответ госпожа лишь склонила голову. Она толкнула дверь библиотеки, оставленную открытой. Сэр Майкл ушел в свою гардеробную, чтобы переодеться к обеду, проведя день в ленивой бездеятельности, что было совершенно разумно для больного. Библиотека была пуста и освещена лишь пламенем огня в камине, как и в предыдущий вечер.
Леди Одли вошла в комнату в сопровождении Роберта, закрывшего за собой дверь. Несчастная дрожащая женщина подошла к камину и опустилась на колени у огня, как будто он мог согреть ее и унять ее дрожь. Молодой человек подошел ближе и стал рядом с ней на коврик у камина, облокотившись рукой о каминную полку.
– Леди Одли, – промолвил он голосом, чья ледяная решимость не оставляла никакой надежды на сострадание. – Я говорил с вами весьма открыто вчера вечером, но вы отказались выслушать меня. Сегодня я должен говорить с вами еще более прямо, и вы не имеете более права отказываться выслушать меня.
Госпожа, сидя скорчившись у огня и спрятав лицо в ладони, издала в ответ лишь хриплое рыдание, похожее на стон.
– Леди Одли, прошлой ночью в Маунт-Стэннинге произошел пожар, – продолжал говорить безжалостный голос. – Гостиница «Касл», где я ночевал, сгорела дотла. Знаете ли вы, как мне удалось избежать гибели?
– Нет.
– Благодаря счастливому стечению обстоятельств, довольно простому. Я не спал в комнате, предоставленной для меня. Она оказалась сырой и холодной, камин отвратительно дымил при всякой попытке разжечь огонь, и я убедил служанку постелить мне на диване в маленькой гостиной на первом этаже, где я провел вечер.
Он остановился, пристально следя за скорчившейся фигурой. Голова госпожи склонилась еще ниже.
– Сказать ли вам, при чьем содействии сгорела таверна «Касл», госпожа?
Нет ответа.
– Сказать ли вам?
Все то же упорное молчание.
– Леди Одли, – неожиданно воскликнул Роберт, – ее подожгли вы. Именно ваша смертоносная рука разожгла это пламя. Именно вы решили посредством этого, трижды ужасного злодейства избавиться от меня, вашего врага и обвинителя. Что вам до того, что другие безвинные жизни были бы принесены в жертву? Если бы при помощи второй Варфоломеевской ночи вы могли избавиться от меня, то вы бы спокойно пожертвовали целой армией. Прошло время для милосердия и сострадания. У меня больше нет для вас ни жалости, ни раскаяния. Я буду милосерден лишь настолько, чтобы пощадить тех, кто должен страдать из-за вашего позора, но не больше. Если бы был тайный суд, перед которым вы могли бы ответить за свои преступления, я бы, без сомнения, выступил вашим обвинителем; но я бы пощадил этого великодушного высокородного джентльмена, на чье благородное имя пало бы ваше бесчестье.
Его голос смягчился, и на мгновение он потерял самообладание, но неимоверным усилием воли он пришел в себя и продолжал:
– Никто не погиб прошлой ночью. Я спал чутко, госпожа, поскольку был обеспокоен, и уже долгое время, теми несчастьями, которые нависли над этим домом. Именно я обнаружил огонь вовремя, поднял тревогу и спас служанку и бедного пьяницу, который все же получил сильные ожоги и лежит сейчас в опасном состоянии в доме своей матери… От него и его жены узнал я, кто наведался в таверну «Касл» глубокой ночью. Женщина почти обезумела, увидев меня, и рассказала мне подробности прошлой ночи. Бог знает, какие еще ваши секреты хранит она, госпожа, или как легко их можно выпытать у нее, если бы я нуждался в ее помощи, но мне это не нужно. Мой путь лежит прямо. Я поклялся предать суду убийцу Джорджа Толбойса, и я сдержу свою клятву. Я утверждаю, что не без вашей помощи встретил мой друг свою смерть. Если я и задавал себе иногда вопрос, не являюсь ли я жертвой ужасного заблуждения, и не является ли это более вероятным, чем способность юной и красивой леди на такое гнусное и коварное убийство, то все это давно в прошлом. После ужаса прошлой ночи меня не удивит ни одно преступление, какое вы могли бы совершить. Отныне вы не женщина для меня, не виновная женщина, способная даже в худшем своем злодействе страдать и раскаиваться в глубине души; отныне я вижу в вас лишь дьявольское воплощение злого начала. Но вы не будете более отравлять это место своим присутствием. Если вы не признаетесь, кто вы, в присутствии человека, которого так долго обманывали, и не примете от нас ту милость, какую мы сможем вам оказать, то я соберу свидетелей, которые вас опознают, и с риском навлечь позор на тех, кого я люблю, вы все же понесете наказание за свои преступления.
Женщина вдруг поднялась с колен и встала перед ним во весь рост, прямая и решительная, – волосы откинуты назад, глаза блестят.
– Приведите сюда сэра Майкла! – закричала она. – Приведите его сюда, и я признаюсь во всем – во всем! Видит бог, я долго боролась против вас, и достаточно терпеливо, но вы победили, мистер Роберт Одли. Это большая победа, не так ли? Замечательная победа! Ваш холодный, расчетливый, блестящий ум послужил благородной цели. Вы победили безумную женщину!
– Безумную женщину! – вскричал мистер Одли.
– Да. Когда вы говорите, что я убила Джорджа Толбойса, – это правда. Когда вы говорите, что я убила его коварно и гнусно, вы лжете. Я убила его, потому что безумна! Потому что мой рассудок зашел за узкую грань, отделяющую здравомыслие от сумасшествия, потому что когда Джордж Толбойс довел меня до бешенства, так же, как и вы, упрекал меня и угрожал мне, мой рассудок, и так всегда неустойчивый, полностью потерял равновесие и я сошла с ума! Приведите сэра Майкла. Пусть он все узнает, пусть услышит тайну моей жизни!
Роберт Одли вышел, чтобы найти своего дядю. Он пошел искать этого благородного джентльмена с бог знает какой мукой в сердце, так как знал, что собирается разрушить мечту всей жизни дяди, а ему было ведомо, как горько расставаться с мечтами, ведь они никогда не были реальностью, за которую мы по ошибке принимаем их. Но он был озадачен последними словами госпожи – «тайна моей жизни». Он вспомнил те строчки из письма Элен Толбойс накануне ее побега из Уайлденси, так удивившие его. Он хорошо помнил те трогательные слова: «Вы должны простить меня, так как знаете, почему я такая. Вы знаете тайну моей жизни».
Роберт встретил сэра Майкла в зале. Он не стал пытаться как-то подготовить баронета к тем ужасным разоблачениям, ожидавшим его. Он лишь провел его в библиотеку, освещенную огнем камина, и только там обратился к нему:
– Леди Одли хочет сделать признание вам, сэр… признание, которое вас жестоко удивит и причинит горькое страдание. Но вам необходимо его услышать для сохранения вашей чести и будущего покоя. Мне очень жаль, но она обманывала вас, и притом самым бесчестным образом; но будет правильно, если вы услышите из ее собственных уст оправдание своему позору. Да смягчит Господь для вас этот удар, – вдруг, не сдержавшись, разрыдался молодой человек, – а я не в состоянии!
Сэр Майкл поднял руку, как будто хотел заставить замолчать своего племянника, но эта властная рука безвольно упала. Суровый и недвижимый, он застыл в центре комнаты.
– Люси! – вскричал он с такой мукой в голосе, что она ударила по натянутым нервам тех, кто услышал его, как крик раненого животного. – Люси! Скажи мне, что этот человек сошел с ума! Скажи мне, любовь моя, иначе я убью его!
Он с такой яростью повернулся к Роберту, как будто хотел стереть с лица земли обвинителя своей жены поднятой рукой.
Но госпожа упала на колени у его ног, став между баронетом и его племянником, который облокотился о кресло и прикрыл лицо рукой.
– Он сказал вам правду, – заговорила госпожа, – и он не сумасшедший! Я послала за вами, чтобы во всем признаться. Если бы я могла сочувствовать вам, ведь вы были очень, очень добры ко мне, гораздо больше, чем я того заслуживала, но я не могу, не могу… я не чувствую ничего, кроме своего горя. Я говорила вам давно, что эгоистична, и я все еще такова, и гораздо больше эгоистка в своих страданиях. Счастливые обеспеченные люди могут сочувствовать другим. Я же смеюсь над страданиями других людей, они так малы в сравнении с моими.
Когда госпожа упала на колени, сэр Майкл пытался поднять ее, но затем опустился в кресло, сжал руки и склонил голову, с жадностью ловя каждое слово, как будто все его существо сосредоточилось в одном чувстве слуха.
– Я должна рассказать вам историю своей жизни, чтобы вы поняли, почему я стала такой несчастной, которой остается надеяться лишь на то, что ей позволят убежать и скрыться в каком-нибудь заброшенном уголке земли. Я должна рассказать вам историю своей жизни, – повторила госпожа, – но не бойтесь, что я задержусь на ней слишком долго. Мне и самой не доставляет удовольствия вспоминать о ней. Когда я была ребенком, то помню, задавала вопрос, вполне естественный, помоги мне Бог. Я спрашивала, где моя мама. Я смутно помнила ее лицо, так похожее на мое теперь, смотревшее на меня, еще совсем крошечную; но вдруг оно пропало, и я больше не видела его. Мне сказали, что мама уехала. Я была несчастна, потому что женщина, которой поручили заботу обо мне, была очень неприятная, и жили мы в захолустье – в деревеньке на побережье Хэмпшира, в семи милях от Портсмута. Мой отец служил на флоте и лишь время от времени навещал меня, и я полностью находилась на попечении этой женщины, которой платили нерегулярно, и она вымещала свое недовольство на мне, если отец задерживал деньги. Поэтому уже в раннем возрасте я поняла, что значит быть бедным.
Возможно, больше из-за недовольства своей несчастной жизнью, чем повинуясь внутренним порывам, я часто задавала все тот же вопрос о своей матери. И получала тот же ответ – она уехала. Когда я спрашивала, – куда, – мне говорили, что это тайна. Когда я достаточно подросла, чтобы понять значение слова смерть, я спросила, умерла ли моя мать, и мне ответили: «Нет, она не умерла, она заболела и уехала». Я спрашивала, как долго она болела, и мне говорили, что несколько лет, – с тех пор, как я родилась.
Наконец тайна была раскрыта. Однажды, когда перевод денег надолго задержался, а я продолжала мучить свою опекуншу все тем же старым вопросом, ее терпение лопнуло. Она вышла из себя и сказала, что моя мать сумасшедшая и находится в доме для умалишенных в сорока милях оттуда. Едва сказав это, она тут же пожалела и стала говорить, что это неправда и я не должна этому верить. Я узнала потом, что она торжественно обещала отцу не выдавать мне тайну судьбы моей матери.
Я грустно размышляла о безумии своей матери. Эти мысли преследовали меня днем и ночью. Я всегда представляла себе эту женщину бегающей, словно зверь в клетке, по тюремной камере в отвратительной одежде, связывающей ее измученные члены. Мне рисовались всякие ужасы. Я не знала, что существуют разные степени безумия, и меня преследовал образ потерявшего рассудок буйного создания, которое нападет и убьет меня, если я окажусь рядом. Я даже просыпалась глубокой ночью, громко крича от страха, потому что чувствовала во сне, как ледяные руки матери сжимали мое горло и слышала ее стенания.
Когда мне исполнилось десять лет, приехал отец, чтобы внести плату моей опекунше и забрать меня в школу. Он оставил меня в Хэмпшире дольше, чем собирался, так как не мог внести плату. Там снова ощутила я горечь нищеты и могла вырасти неграмотной среди грубых деревенских детей от того, что отец мой беден.
Госпожа остановилась на мгновение, но лишь для того, чтобы набрать в грудь воздуха, так как говорила она очень быстро, как будто желала поскорее рассказать ненавистную историю и покончить с ней. Она все еще стояла на коленях, но сэр Майкл не делал попыток поднять ее.
Он сидел молчаливый и неподвижный. Что за рассказ он слушал? О ком он и к чему ведет? Это не может быть о его жене. Баронет часто слышал ее простые рассказы о юности и верил им, как в Евангелие – о том, как она рано осиротела, о долгой спокойной бесцветной юности в монастырском уединении английского пансиона.
– Наконец приехал мой отец, и я сказала ему, что узнала. Он заволновался, когда я заговорила о маме. Он не был тем, что называют хороший человек, но я узнала впоследствии, как нежно он любил свою жену и отдал бы ей свою жизнь, и сам бы ухаживал за ней, если бы не был вынужден зарабатывать на хлеб этой безумной женщине и ее ребенку. И здесь снова увидела я, как это горько быть бедным. Моя мать, за которой мог ухаживать преданный муж, была предоставлена заботам наемных медсестер.
Прежде чем меня отослали в школу в Торкуэе, он взял меня с собой навестить мать. Это посещение рассеяло, по крайней мере, те представления, что так пугали меня. Я увидела не стенающего, одетого в смирительную рубашку маньяка, охраняемого усердными надзирателями, а золотоволосое голубоглазое юное создание, легкомысленную, словно бабочка, вприпрыжку бежавшую к нам, чьи волосы украшали цветы и которая приветствовала нас сияющей улыбкой и веселым беззаботным щебетанием.
Но она не узнавала нас. Точно так же она разговаривала бы с любым незнакомцем, вошедшим в сад около ее тюрьмы. Ее безумие было наследственной болезнью, передавшейся ей от матери, умершей сумасшедшей. Моя мама была или казалась нормальной до часа моего рождения, но с того момента ее рассудок помутился, и она стала такой, какой я ее увидела.
Я ушла оттуда, твердо поняв одно: единственное, что я могла унаследовать от своей матери, – безумие!
Я уходила с сознанием этого в голове и еще кое с чем – тайной, которую нужно хранить. Я была ребенком десяти лет, но ощутила тяжесть этого бремени. Я должна была хранить тайну безумия своей матери, так как она могла неблагоприятно повлиять на мою последующую жизнь. Я должна была помнить об этом.
И я никогда не забывала об этом; именно это, быть может, сделало меня эгоистичной и бессердечной, так как я думаю, что я все же бессердечна. Когда я подросла, мне стали говорить, что я хорошенькая – красивая – прекрасная – очаровательная. Я слушала сначала равнодушно, но мало-помалу стала жадно прислушиваться и начала думать, что, несмотря на тайну моей жизни, могла добиться большего успеха в великой лотерее жизни, чем мои сверстницы. Я узнала то, что рано или поздно узнает каждая школьница – что моя жизнь зависит от замужества, и я пришла к заключению, что если я и вправду красивее своих школьных подруг, то и должна сделать лучшую партию, чем они.
Я закончила школу, когда мне еще не было семнадцати, с этой мыслью в голове и уехала жить в другую часть Англии с отцом, который вышел в отставку на половинном жалованье и обосновался в Уайлденси, полагая, что место это уединенное и дешевое.
Место и вправду было доступно немногим. Не прошло и месяца, как я поняла, что даже самой хорошенькой девушке придется слишком долго ждать богатого мужа. Я бы не хотела долго задерживаться на этой части жизни: о конечно, я была достойна презрения. Вы и ваш племянник, сэр Майкл, всю жизнь были богаты и можете позволить себе презирать меня, но я узнала, что значит быть бедной, и страшилась такой жизни. Наконец появился богатый поклонник – странствующий принц.
Она умолкла и конвульсивно содрогнулась. Они не видели, изменилось ли выражение ее лица, так как она упорно продолжала смотреть вниз. В продолжение всей этой долгой исповеди она ни разу не подняла головы, в ее голосе не прозвучало слез. Она говорила бесстрастным холодным голосом, каким угрюмый замкнутый преступник мог бы исповедаться тюремному священнику.
– Появился странствующий принц, – повторила она, – его звали Джордж Толбойс.
В первый раз за все время этой исповеди сэр Майкл встрепенулся. Теперь он начал понимать. На него живо нахлынули множество слов, не принятых во внимание, позабытые обстоятельства, казавшиеся слишком незначительными.
– Мистер Джордж Толбойс служил корнетом в драгунском полку. Он был единственным сыном богатого помещика. Он влюбился в меня, и мы поженились через три месяца после моего семнадцатилетия. Думаю, я любила его, насколько это было в моей власти, но не больше, чем я любила вас, сэр Майкл, не так сильно, поскольку женившись на мне, вы возвысили меня до положения, какого он никогда не мог дать мне.
Мечта разбилась. Сэр Майкл Одли вспомнил тот летний вечер, почти два года назад, когда впервые признался в любви гувернантке мистера Доусона, он вспомнил болезненное чувство сожаления и разочарования, охватившее его тогда, и почувствовал, что оно каким-то образом смутно предвещало нынешний мучительный вечер.
Но я не думаю, что даже в своем страдании он был очень удивлен и испытал ту внезапную сильную перемену чувств, когда порядочная женщина сбивается с пути и становится потерянным созданием, и честь мужа требует отречься от нее. Я не думаю, что сэр Майкл Одли по-настоящему верил в свою жену. Он любил ее и восхищался ею, был очарован ее красотой; но ощущение, что чего-то не хватает, смутное чувство потери и разочарования, нахлынувшие на него в ту летнюю ночь его помолвки, с тех пор не покидало его. Я не верю, что честного человека, как бы ни был чист и бесхитростен его ум, как бы он ни был доверчив, не может обмануть фальшь. Под доверчивостью кроется бессознательная подозрительность, которую невозможно победить никаким усилием воли.
– Мы поженились, – продолжала госпожа, – и я любила его и была счастлива, пока были деньги и мы жили в Европе, роскошно путешествуя и останавливаясь в лучших отелях. Но когда мы вернулись в Уайлденси и стали жить с отцом, и деньги кончились, Джордж стал мрачным, думал только о своих заботах и явно пренебрегал мною, я стала очень несчастна; казалось, что прекрасное замужество дало мне только двенадцать месяцев развлечений и расточительства. Я умоляла Джорджа обратиться к отцу, но он отказался. Я убеждала его найти работу, но ему не удалось. Родился ребенок, и для меня возникла та же опасность, что и для моей матери. Но я избежала ее, возможно, я стала более раздражительной после своего выздоровления, менее способной бороться в этом суровом мире и более склонной к жалобам на бедность. Однажды я начала жаловаться, громко и с горечью. Я укоряла Джорджа Толбойса за то, что он довел беспомощную девушку, вступившую с ним в брачный союз, до нищеты и страданий; он разозлился и выбежал из дома. Проснувшись на следующее утро, я обнаружила письмо на столике, в котором говорилось, что он уезжает на другой край света искать удачи и не вернется до тех пор, пока не станет богатым.
Я расценила это как бегство и глубоко возмущалась; я возненавидела человека, оставившего мне в защитники лишь старого пьяницу отца и ребенка. Мне приходилось зарабатывать на жизнь тяжелым трудом, и каждый его час – а какой труд может быть более изнурителен, чем тоскливое рабство гувернантки? – каждый его час казался мне отдельным злом, причиненным Джорджем Толбойсом. Его отец был богат, сестра жила в роскоши и уважении, а я, его жена и мать его сына, была рабыней, которой навеки суждены нищета и безвестность. Окружающие жалели меня, а я ненавидела их за эту жалость, я не любила ребенка, он был для меня обузой. Наследственная болезнь ни разу не проявила себя, но к этому времени я стала подвержена приступам ярости и отчаяния. В это время, я думаю, мой рассудок потерял равновесие, и в первый раз я перешагнула невидимую черту, отделяющую рассудок от безумия. Я видела ужас и тревогу в устремленных на меня глазах отца. Он успокаивал меня, как утешают лишь детей и сумасшедших, и меня раздражали его жалкие попытки, я презирала даже его терпимость.
Пришло время, и эти вспышки отчаяния вылились в определенную цель. Я решила убежать из этого несчастного дома, который поддерживало мое рабство. Я решила покинуть отца, больше боявшегося меня, чем любившего. Я решила уехать в Лондон и затеряться в этом огромном человеческом муравейнике.
Я заметила объявление в «Таймс» и представилась миссис Винсент, давшей это объявление, под вымышленным именем. Она приняла меня, не задавая никаких вопросов о моих родных. Вам известно остальное. Я приехала сюда, и вы сделали мне предложение, приняв которое я сразу же поднялась бы в сферы, куда звало мое честолюбие еще с тех пор, как я была школьницей и в первый раз услышала, что хорошенькая.
Прошло три года, и мой муж не подавал никаких признаков жизни; так как я была уверена, что если бы он вернулся в Англию, он бы разыскал меня под любым именем и где угодно. Я слишком хорошо знала его энергичность.
Я сказала себе: «У меня есть право думать, что он умер или хочет, чтобы я поверила в это, дабы его тень не стояла между мной и благосостоянием». И я стала вашей супругой, сэр Майкл, твердо решив быть вам хорошей женой. Обычные искушения, подстерегающие и губящие некоторых женщин, были не страшны мне. Я была бы вам верной и преданной женой, хотя меня окружали легионы соблазнителей. Безумная глупость, которую свет называет любовью, не тревожила меня: здесь, по крайней мере, встречались крайности, порок бессердечия превращался в достоинство постоянства.
Я была так счастлива, оказавшись в новом великолепном положении, и была очень благодарна человеку, чья рука возвысила меня. В солнечном сиянии своего счастья впервые за всю свою жизнь я испытала сочувствие к несчастьям других людей. Я сама была бедна, – теперь богата и могла позволить себе пожалеть и помочь бедным соседям. Мне доставляла удовольствие благотворительность. Я выяснила адрес отца и анонимно посылала ему крупные суммы денег, так как не хотела, чтобы он узнал обо мне. Я вполне пользовалась той щедростью, что вы проявляли ко мне, и со всеми делилась своим счастьем. Меня любили и восхищались мною, и думаю, что я на всю жизнь осталась бы порядочной женщиной, если бы не судьба.
Полагаю, что в это время к моему рассудку вернулось былое равновесие. Я внимательно следила за собой, уехав из Уайлденси, и контролировала себя. Часто мне бывало любопытно, сидя в тесном семейном кружке врача: догадывался ли мистер Доусон о моем тайном наследственном недуге?
Судьба не дозволила мне остаться хорошей. Ей было угодно, чтобы несчастье стало моим уделом. Не прошло и месяца после моего замужества, как я прочитала в одной из газет Эссекса о возвращении некоего мистера Толбойса, удачливого золотоискателя из Австралии. Корабль прибыл как раз тогда, когда я читала заметку. Что мне оставалось делать?
Я уже говорила, что слишком хорошо знаю энергичный характер Джорджа. Я знала, что человек, уехавший на другой конец света и добывший состояние для своей жены, не оставит камня на камне в ее поисках. Прятаться от него было бесполезно.
Если не заставить его поверить, что я умерла, он никогда не прекратит искать меня.
Голова моя шла кругом при мысли об этой опасности. И снова равновесие покачнулось, еще раз была пройдена невидимая грань, я опять стала безумна.
Я поехала в Саутгемптон и нашла отца, жившего там вместе с ребенком.
Я доверила отцу свою тайну и рассказала об опасности, которой подвергалась. Его не очень удивило то, что я сделала, поскольку бедность притупила его честность и принципиальность. Он не удивился, но очень испугался и обещал сделать все, что от него зависит, чтобы помочь мне.
Он получил письмо от Джорджа, адресованное мне в Уайлденси, и переправленное оттуда моему отцу. Письмо было написано за несколько дней до отплытия «Аргуса», в нем говорилось о предполагаемом времени прибытия корабля в Ливерпуль. Таким образом, письмо указывало нам время, когда нужно было действовать.
Мы сразу же решили, каков будет наш первый шаг. В день возможного прибытия «Аргуса», или же несколько дней спустя, в «Таймс» должно быть помещено объявление о моей смерти.
В то же время, решив это, мы увидели, что существуют огромные трудности в выполнении такого простого плана. Должны быть также опубликованы дата смерти и место, где я умерла. Джордж немедленно поспешит туда, как бы далеко и недоступно ни было это место, и ложь будет раскрыта.
Я достаточно хорошо знала его жизнерадостную натуру, его смелость и целеустремленность, его готовность надеяться вопреки всему; пока он не увидит могилу, где я похоронена, и запись о моей смерти, он никогда не поверит, что я навеки потеряна для него.
Мой отец был ошеломлен и совершенно беспомощен. Он был способен лишь проливать слезы в отчаянии и страхе. Он был бесполезен для меня в такой критической ситуации.
Не зная, что еще предпринять, я начала думать, что должна довериться колонке происшествий и надеяться, что моему мужу не придет в голову искать меня в такой глуши, как Одли-Корт.
Я сидела с отцом и пила чай в его жалкой лачуге, играла с ребенком, которого забавляли мое платье и драгоценности, и совсем не понимавшим, что я была для него не просто незнакомка. Я держала его на руках, когда вошла женщина, чьим заботам он был поручен, чтобы забрать его и привести в «божий вид», как она сказала.
Меня волновало, хорошо ли о ребенке заботятся, поэтому я заговорила с ней, пока отец дремал над чашкой чая.
Это была светловолосая женщина с бледным лицом лет около сорока пяти, и казалось, ей доставляет удовольствие разговор со мной. Очень скоро она перешла к собственным бедам. У нее было очень большое горе, сказала она мне. Ее старшая дочь вынуждена оставить свое место из-за болезни; попросту она умирала, как сказал врач; бедной вдове приходилось не только заботиться о больной дочери, но и содержать семью, других маленьких детей.
Женщина долго рассказывала о недугах своей дочери, ее возрасте, набожности, страданиях и много еще о чем. Но я не вслушивалась в то, что она говорила. Я слышала ее голос, но как-то отстраненно, словно шум экипажей на улице или журчание ручья. Какое мне было дело до бед этой женщины? У меня были собственные невзгоды, какие едва ли когда-либо придется пережить этой невежественной женщине. У таких людей всегда есть больные мужья или больные дети, и они вечно ждут помощи от богатых. Здесь не было ничего нового. Я уже собиралась отпустить женщину, дав ей соверен для больной дочери, как вдруг меня осенила мысль, настолько неожиданная, что заставила кровь хлынуть в голову и сердце сильно биться, как это бывает, когда я теряю рассудок.
Я спросила женщину, как ее зовут. Это была некая миссис Плоусон, она держала небольшой магазинчик, а сюда заглядывала время от времени, чтобы присмотреть за Джорджи и проследить, чтобы служанка хорошо заботилась о нем. Дочь ее звали Матильда. Я задала несколько вопросов об этой девушке и узнала, что ей двадцать четыре года, она давно болеет чахоткой и сейчас она, как сказал врач, быстро угасает. По его словам, она не протянет и месяца.
Корабль Джорджа Толбойса должен был бросить якорь в Мерси через три недели.
Мне осталось сказать немного. Я навестила больную девушку. Светлые волосы, хрупкое сложение. Описание ее внешности почти совпадало с моим, хотя она и не была похожа не меня. Меня представили ей как богатую даму, желавшую помочь ей. Я купила ее мать, нищую и жадную, которая за такие большие деньги, каких она в жизни не видела, была согласна на все. На второй день после моего знакомства с миссис Плоусон отец уехал в Вентнор и снял домик для своей больной дочери и ее маленького сына. Рано утром на следующий день он привез умирающую девушку, и Джорджи, которого научили называть ее «мама». Она вошла в дом как миссис Толбойс, местный врач навещал миссис Толбойс, она умерла и была похоронена под этим именем.
В «Таймс» было опубликовано объявление, и уже на следующий день Джордж Толбойс приехал в Вентнор и заказал памятник, на котором и по сей день выбито имя его жены, Элен Толбойс.
Сэр Майкл медленно поднялся, как будто в оцепенении.
– Я не могу больше этого слышать, – сказал он хриплым шепотом. – Что бы больше ни говорилось, я не в состоянии это выслушать. Роберт, как я понимаю, именно ты обнаружил это. Я больше ничего не желаю знать. Не возьмешь ли ты на себя обязанность обеспечить безопасность и удобства этой леди, которую я считал своей женой? Нет нужды просить тебя не забывать, что я любил ее нежно и преданно. Я не могу сказать ей «прощай». Я не скажу этого до тех пор, пока не смогу думать о ней без горечи… пока не смогу пожалеть ее, как сегодня молю Господа пощадить ее в эту ночь.
Сэр Майкл медленно вышел из комнаты. Он старался не смотреть на скорчившуюся фигуру. Он больше не желал видеть это создание, которое так нежно любил. Он сразу прошел в свою гардеробную, позвонил камердинеру и приказал ему упаковать чемодан и приготовиться сопровождать своего хозяина к последнему поезду.
