Loe raamatut: «На память милой Стефе»

Font:

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Я оказался в другой стране, в другом городе, в который не собирался переезжать. Но так сложились обстоятельства. Да и квартиру не надеялся снять быстро. Жил в хостеле, сосед по комнате храпел нещадно, в ванной цвела плесень. Но я смирился – на большее в ближайшее время рассчитывать не приходилось.

Я учился в магистратуре местного университета и подрабатывал частными уроками. Как утверждала моя мама, не требовал от жизни большего. Наверное, это так. Амбиций во мне и вправду маловато. Но их хватило для того, чтобы поступить, уехать и продолжать учиться. Это мне нравилось. Как и то, что я наконец сбежал от собственной матери. Нет, я ее любил, но, согласитесь, странно для юноши в двадцать три года жить с матерью, которая забывает, сколько лет ее сыну. Она требовала, чтобы я ей докладывал о каждом шаге и возвращался домой не позже десяти вечера. Она звонила раз в час, и если я не отвечал на звонок, вечером меня ждал скандал.

Кажется, у мамы был кризис определения, или как там он еще называется – то она считала меня подростком, за которым нужен глаз да глаз, то вроде как мужем, за которым тоже нужен присмотр. Нет, она не беспокоилась о том, что со мной что-то случится. Она беспокоилась о себе. Это нормально. У нее, кроме меня, никого не осталось. Ни подруг, ни родственников. Работа была, но с коллегами мама особо не общалась и уж тем более не дружила. Однажды она увидела меня с девушкой и закатила настоящую сцену ревности. Мой отец не выдержал постоянных скандалов и давно ушел. Теперь у него новая семья. Я тоже не выдержал и уехал. У каждого свой стимул начать самостоятельную жизнь, у меня – выбраться из-под родительской опеки.

Что еще я могу рассказать о себе? Мне двадцать три года, меня зовут Савелий, я родился и вырос в Москве. Родители, как я уже говорил, в разводе. С отцом иногда общаюсь и, если честно, понимаю, почему он ушел от матери, хоть и нехорошо так говорить. Я еле дождался окончания бакалавриата истфака МГУ, после чего поступил в магистратуру в итальянский вуз. Почему за границу? Мне хотелось уехать как можно дальше. Если бы в Антарктиде был университет с моей программой, я бы и туда уехал.

До университета мне добираться полтора часа на электричке, но это нормально. Сейчас я живу в городке на границе Франции и Италии. Много раз проезжал мимо на поезде и однажды решил выйти и прогуляться. Город мне понравился. В нем хотелось жить, переехать сегодня же. Не знаю уж, почему у меня возникло такое чувство. Наверное, из-за рынка. Я захотел есть, а на рынке всегда можно найти что-то готовое и сытное, да и дешевле, чем в кафе. На рынке с клиентами говорили по-французски, потому что городок находился во Франции, но между собой все переходили на итальянский. Я мечтал выучить итальянский, но учился во французской спецшколе. Так решила моя мама. Впрочем, я был ей за это благодарен. В институте тоже учил французский и английский, а перед поступлением в магистратуру пришлось заниматься только английским, чтобы сдать экзамен. Так что пока я пребывал в некой растерянности – на какой язык сделать упор. Учить итальянский, как всегда хотел, или совершенствовать французский?

Пока я об этом думал, стоя над прилавком с пирогами, уже получил свой, оказавшийся невероятно вкусным. И еще один кусок с собой. Бесплатно. Как новому покупателю. Я был благодарен, честно. Моих частных уроков едва хватало на то, чтобы заплатить за хостел и не умереть с голоду. Но в этом я был сам виноват. Мне не нравилось преподавать, я не умел объяснять школьную программу. Уж не знаю, почему меня вообще еще держали в качестве репетитора. Да, мне пришлось расширить квалификацию – я преподавал не только историю, но и русский язык, и литературу. Как правило, детям, родители которых давно переехали, но хотели, чтобы их отпрыски все же умели читать и писать по-русски. Детям это было совсем не нужно и не интересно. Но они чувствовали, что я тоже страдаю, а страдать вместе как-то интереснее и не так обидно. Или просто жалели меня, понимая, что, лишившись хотя бы одного ученика, я останусь без ужина. Во всяком случае, так мне объяснил один мой подопечный, Андрей. Я считал его избалованным подростком. Кто бы мне тогда сказал, как я ошибался.

Так вот, я переехал в тот городок, в очередной хостел, мало чем отличающийся от предыдущего. Разве что в комнате не было храпящего соседа, что я уже счел невероятной удачей. С переездом проблем не возникло – все мои вещи помещались в один чемодан, половину которого занимали книги. Преподавал я онлайн и был удивлен, когда узнал, что Андрей тоже живет в этом городке.

Мне нравилось там жить, потому что город, хоть и средневековый, был совершенно нелогичным. Улочки в подобных старых городах всегда и везде проходные, выводящие в другой переулок, проход, они раздваивались, ветвились. Здесь не было главной площади, и все важные события проходили на пятачке перед местным собором. Лестница, ведущая от него вниз, конечно, была прекрасна, но параллельные улочки могли посоревноваться с ней в живописности. Я приехал не в сезон, но туристов хватало, особенно из Японии. Японские девушки были одеты как персонажи аниме и без конца фотографировались на фоне кустов цветущих олеандров, старых стен и дверей с массивными засовами, переходов, ведущих будто в подземелье горного короля. Я не удержался и тоже сделал несколько селфи. Правда, посылать их мне было некому. Мама не поймет, отцу после рождения второго ребенка, получается, третьего вместе со мной, вообще не до этого.

Местное кладбище считалось достопримечательностью, но вход в него украшала статуя не какого-то ангела или архангела, а вполне себе некогда живого игрока то ли в бейсбол, то ли в гольф. Этот игрок был выходцем из этого городка, и его статую поставили на входе на кладбище. И табличку прикрепили: «Здесь родился и вырос…» Сам же он был похоронен в другом месте, что вообще никого не волновало. По официальной информации, на местном кладбище упокоились многие знаменитости – от композиторов до писателей, а также их сестры, братья и прочие родственники, которые провели здесь «самые счастливые годы своей жизни». Поверьте мне на слово, я обошел кладбище несколько раз, но ни одного из описанных захоронений не нашел. Впрочем, это было неудивительно. Каждый город имеет свою легенду – именно там кто-то остановился на минуту, ночевал, написал великую книгу, женился, умер. Другой городок будет настаивать, что все произошло именно у них, а в том, предыдущем, великий человек заглянул на рыночную площадь, не более того. А третий городок станет утверждать, что в предыдущих двух знаменитость вообще никогда не появлялась и именно у них были созданы все величайшие произведения, вот на этой самой улице. Впрочем, это никак не влияет на паломничество туристов. Им показывают заброшенный дом, сарай и утверждают, что именно там случилось чудо, и туристы щелкают телефонами. Почившие знаменитости давно стали предметом маркетинга, а не истории.

Рядом с кладбищем находилась смотровая площадка, тоже отмеченная в путеводителях как знаменитая. Но самый потрясающий вид на город открывался с другой, а все толпились на этой. Может, и с кладбищем так? Знаменитые захоронения находились на другом, обычном городском?

С собаками вход на кладбище был запрещен. Даже висел знак. Я однажды увидел мужчину, который стоял у ворот и держал на руках пуделя. Кажется, это был мальтипу. Он облизывал мужчину и был ужасно милым. Туристы подходили, улыбаясь, спрашивали, как называется порода. Мужчина отвечал, что он ничего не знает, хозяйка на кладбище. Пес ластился к мужчине как к родному. Я решил, что никогда не заведу собаку, которая будет облизывать всех, кого ни попадя. Впрочем, собаку я не мог себе позволить. Себя бы прокормить.

Рядом с кладбищем находилась начальная школа. Я каждый раз думал, каково это – бежать утром в школу и возвращаться домой мимо всех этих могил, памятников и постаментов? В детстве я бы подумал, что это очень круто. Интересно, здешние дети придумывают страшилки про мертвецов, пугают друг друга? А еще мне нравилась машина. Это был старенький «фиат», совсем крошечный. Я бы хотел на таком ездить в старости. Но на нем, кажется, передвигались совсем редко. Он стоял под разросшимся, невероятно красивым кустом олеандра. И вся машина была усыпана цветами и лепестками, будто карета принцессы. Олеандр цвел активно, машина покрывалась все новым и новым слоем.

Я помню, у папы был автомобиль, и он всегда ругался, когда приезжал меня проведать. Говорил, что после этого ему приходится ехать на мойку. За пару часов машина покрывалась липким слоем пыльцы, слетевшей с березы, которая росла рядом с нашим подъездом. И заодно пухом от соседнего тополя. Папа считал, что только в нашем районе березы и тополя цветут одновременно, назло всем жителям и владельцам машин. Особенно тем, кто страдает аллергией и на то, и на другое, как мой отец. Я всегда считал себя виноватым за то, что ему приходится приезжать, чтобы со мной повидаться. Отец, заглатывая очередную таблетку, говорил, что еще дней пять будет ходить с опухшим лицом и насморком.

– Поставь не под березой, – предлагал я. Наши встречи из-за этой аллергии превращались в сущее мучение и для отца, и для меня. Но на них настаивала мама. Я хотел предложить отцу не приезжать или встречаться в другом месте, но не решался спорить с матерью. Она настаивала на встречах в ее присутствии. Мы сидели в комнате друг напротив друга, а мама громыхала тарелками на кухне. Но мы с отцом знали, что она все слышит. Хотя сложно представить себе откровенные разговоры, когда у одного из собеседников все время льются сопли, он краснеет, опять тянется к таблетке.

– Если я поставлю машину дальше, там голуби! Они всю машину загаживают! – чуть ли не кричал папа.

– Ты же раньше шутил, что, если голубь накакает на голову, это к деньгам и удаче, – я пытался пошутить, но отец только отмахивался. Весь отмеренный нам мамой час для общения отец обычно полулежал в кресле и невыносимо страдал. Я сидел напротив, молчал и изображал сочувствие. Смысла в этих визитах не было никакого. Но мама, видимо, считала иначе, раз настаивала на нашем обоюдном мучении.

Однажды, по дороге в школу, мне действительно досталось от голубя. Видимо, ему больше некуда было сходить в туалет, кроме как на мою голову и плечо. Голубь, как и остальные пернатые в том месте, на входе в парк, хорошо питался благодаря заботливым бабушкам. Птицы сидели на железных воротах и слетались неожиданно, как стая коршунов, завидев знакомую бабульку с пакетом хлеба. Я случайно проходил мимо и поначалу не понял, почему на меня вдруг летит обезумевшая стая. Когда уже в студенческие годы я посмотрел фильм «Птицы» Хичкока, чуть ли не смеялся в голос, чем изрядно напугал однокурсницу Свету, на которую собирался произвести неизгладимое впечатление. Впрочем, своей цели я достиг – она сочла меня маньяком и наотрез отказалась встречаться. А я так и не смог объяснить ей, что киношные птицы не чета нашим, реальным.

А тогда, в детстве, я, плача от ужаса, вернулся домой и позвонил папе. Он приехал и заверил, что все это – хорошая примета и меня ждет удача. Я ему поверил, и примета сбылась – на следующий день получил пятерку за контрольную по математике, которую списал у одноклассника Гриши. Опять же удача, что меня к нему пересадили. Любой хотел оказаться рядом с Гришей на математике – он был гением и разрешал списывать. Но иногда у моего одноклассника случались нервные срывы, и он никого не разрешал подсаживать к себе за парту. Учительница, верившая, что Гриша – абсолютный гений, не спорила и усаживала того, кому не досталось места, за свой учительский стол. Что было полным кошмаром, поскольку списать не оставалось ни единого шанса. Но в тот день Гриша был в хорошем настроении и не возражал, если я сяду рядом. Так что я поверил в хорошую примету.

Папа утверждал, что на машину примета не распространяется. Интересно, что бы он сказал, если бы его автомобиль был завален цветками олеандра. Мама бы наверняка запретила мне брать цветок. Кричала бы, что я непременно отравлюсь. Хоть олеандр считается ядовитым растением, отравиться им не так уж просто. От одного цветка точно ничего не случится. А чтобы сделать смертельное зелье, потребовались бы и время, и усилия. Мама всегда преувеличивала масштабы бедствия. Наверное, это была еще одна причина, по которой я стремился от нее поскорее уехать, и как можно дальше. Если я простужался, мама немедленно подозревала воспаление легких. Если у меня болела голова, мама утверждала, что точно менингит. Если на физкультуре в школе я получал легкое растяжение, мама таскала меня по хирургам и требовала наложить гипс, желательно на все тело.

Папу она считала опасным для моего здоровья. Когда мы иногда встречались с ним не дома, ели мороженое, сладкую вату, шоколадки и все, чего захочется в любом количестве. Мама кричала, что отец хочет довести меня до раннего диабета. Что такое диабет, я не знал, но был уверен, что совершенно смертельное заболевание.

Папа приезжал все реже. Я считал, что это связано с разросшейся под домом березой и его машиной, которую он не хотел мыть. Но мама утверждала, что мой отец «думает только о себе». Это звучало как диабет, полиомиелит, то есть как диагноз. С мамой я давно не спорил, чтобы не получить новый уже для себя. Она придумывала болезни с удивительной легкостью. Если я задумывался о чем-то, мама считала, что я страдаю задержкой в развитии. Если бегал по парку, носился по детской площадке – значит, у меня непременно был дефицит внимания и прочее, я уже не помню что.

А если папа забывал приехать, прислать алименты, поздравить и так далее, мама произносила ту самую коронную фразу – «он думает только о себе».

В детстве я не очень понимал этот упрек. А о ком еще папа должен думать? Мама всегда твердила, что я обязан сначала подумать, а потом что-то говорить или делать. Значит, я должен был подумать о себе. Потому что сначала хотелось все высказать, потом все сломать. А думать о последствиях совсем не хотелось.

Теперь в памяти всплывали то береза и тополь, которые папа терпеть не мог, то голуби, которых папа ненавидел, то мама, считавшая, что я ее бросил, как и мой отец. То есть подтвердил ее опасения – пошел в него. Такой же предатель. Мои достижения – поступление в магистратуру, бесплатное обучение, да еще и со стипендией, что здесь считалось чем-то невероятным, мама считала случайностью или ошибкой. Она не верила, что я мог всего добиться сам. Не скрою, это было обидно. Но, с другой стороны, не давало и надежд. Не требовалось оправдывать родительские ожидания. Так что я счел это плюсом. Если бы я вылетел из магистратуры, мама бы не расстроилась. Сказала бы, что это было ожидаемо. А папа… Вряд ли бы он об этом вообще узнал. Сам он мне никогда не звонил. Но если звонил я, всегда отвечал. Голос был настороженным, будто ждал, что я пожалуюсь на проблемы и попрошу помочь их решить. К этому он точно не был готов, так что, когда возникали проблемы, я вообще никому не звонил. Мама сказала бы, что она и не ждала от меня другого, только самого худшего, а папа бы разволновался – у него другая семья, и лишние траты ему совсем ни к чему. Так что я выбрал жизнь обычного студента, который не мог рассчитывать на родительскую поддержку, поэтому выживал как мог. Брался за уроки, хотя не имел преподавательского опыта. Общался с детьми, с которыми не умел общаться. Преподавал литературу, которую, конечно, знал, но специализировался-то я на истории. Запросов на историков оказалось существенно меньше, так что пришлось дополнить резюме и поверить, что смогу давать уроки детям разного возраста. Но дети болели, родители иногда забывали о занятиях, так что заработок у меня был нестабильным.

Городок, в который я в результате переехал, оказался жарким по климату, хаотично устроенным архитектурно, слишком маленьким для туристов и в то же время с бурной внутренней жизнью – художественными выставками, ярмарками, уличными спектаклями, музыкальными концертами в соборе. И мне это нравилось. Все магазины, пляж, официальные учреждения, включая почту, находились внизу, у моря. Хостел, который я выбрал случайным образом, обосновался там, где ему совсем не место – наверху, среди вилл, дорогих домов и садов. Мне нравилась эта дорога – вниз вели лестницы, уходящие в парк. Через этот городок проходила паломническая дорога к могиле апостола Иакова в испанском городе Сантьяго-де-Компостела. Она шла дальше вдоль французского побережья Средиземного моря, а затем через всю Испанию с востока на запад. Католики приезжали сюда, чтобы пройти по той самой лестнице, по которой якобы спускался святой Иаков. Вниз еще ничего, а вот наверх – то еще испытание. Вряд ли святой проделал этот путь несколько раз, в этом смысле ему было легче.

Пожилые люди, которым я часто помогал передвигаться по этой лестнице, жаловались на колени. Говорили, что вниз болят сильнее, чем наверх. Ситуацию осложняли разросшиеся именно здесь деревья смоковницы, то есть, попросту говоря, инжира, которые сбрасывали плоды так же обильно, как олеандр – цветки. Плоды были мелкие и неприглядные на вид. Я бы никому не пожелал на них поскользнуться на этой лестнице. Был еще один путь, который вел через парк. Я его называл «дорогой слабаков», имея в виду себя. Дорога не такая серпантинистая и крутая, как та, которую выбрал святой Иаков. Я бы на его месте пожалел будущих паломников и пошел по ней, тем более она тоже была весьма живописной и вела через старую оливковую рощу. Так или иначе, за недолгое время пребывания в городе и хождения туда-сюда я приобрел неплохую физическую форму. Учитывая, что даже в школе учительница физкультуры называла меня исключительно «хиляк-разрядник», я был очень собой горд.

В тот день, оказавшийся без преувеличения судьбоносным, я без всякой цели блуждал по улицам старого города и случайно зашел в агентство недвижимости. Еще удивился, что оно работает в десять утра, когда многие магазины только открывают жалюзи и хозяева вытаскивают на улицы стойки с магнитами, открытками, чашками, кепками и прочей сувенирной продукцией, рассчитанной на экзальтированных, оказавшихся на несколько часов в городе туристов. В агентство я зашел вообще без всякой надежды, понимая, что просто не потяну аренду квартиры самостоятельно. Но вдруг кто-то искал соседа по комнате?

Хостел находился хоть и в престижном районе, но плесень плевать хотела на престиж. Если честно, там я боялся заходить даже в душ – все стены были облеплены черными разводами. Запах стоял соответствующий. Я спросил у хозяина, почему не избавиться, разве нет средств? Он пожал плечами и посмотрел на меня с жалостью. Видимо, все, кроме меня, знали, что с плесенью бороться бесполезно. Придет лето, сама исчезнет. Или не исчезнет… Здание старое, историческое, как неустанно подчеркивал хозяин. Да, это так. Но ремонт внутри этого здания не делали с момента постройки. Когда я в коридоре провалился в сгнившую половицу, кажется, даже моему терпению пришел конец. Как назло, в то время в хостеле все постояльцы разъехались, а хозяин ушел не пойми куда. Пару часов мне пришлось болтаться между полом и подвалом. И мне не хотелось, чтобы за это время мою ногу съели крысы. К счастью, ногу не обглодали, просто остались ссадины и легкое растяжение. Хозяин хостела предложил бесплатное проживание на месяц в качестве компенсации, но я уже понимал, что не хочу жить как арктический ученый на льду. Мне приходилось проверять каждую половицу на прочность, прежде чем сделать шаг. К тому же я хромал. Так что неудивительно, что я зашел в агентство недвижимости, открытое в столь ранний час.

На самом деле я шел в сторону рынка, чтобы попрактиковаться в разговорном языке и аудировании. Язык я учил каждый день, смотрел новостные каналы, но только на рынке мог осознать, насколько все плохо. В разговорной речи я не был силен. Продавцы уже знали, что я могу купить совсем немного – готовый домашний пирог, два слайса, точнее, по-французски, «транша», ветчины, но обойду весь прилавок с расспросами, что как правильно называется и произносится. Особенно со мной любил поговорить, а иногда и немного поиздеваться Жан, хозяин мясной лавки. Он был местным, вырос в этом городке, где все одинаково прекрасно говорили на трех языках – французском, итальянском, английском. Я говорил по-французски, спасибо моей московской спецшколе и институту, после которых мог работать чуть ли не синхронным переводчиком, но к обычной жизни, быту мои знания почти не имели никакого отношения. Бытовой итальянский я прекрасно понимал, все-таки одна языковая группа, мог объясниться, правда, не в том случае, когда все начинали тараторить и размахивать руками. А итальянцы органически не могут заставить себя говорить медленно, понятно и без жестикуляции. Я не размахивал руками, как ни пытался научиться. Говорил на классическом французском, из прошлого века – у меня были хорошие преподаватели. Я совершенно не знал жаргонизмов, сленга, местных оборотов. Неизменно строил правильную грамматическую конструкцию и говорил с парижским акцентом. Ну, или я так думал. На рынке все это было не очень нужно, и Жан, по сути, стал моим новым учителем разговорного языка.

Как я уже говорил, большинство продавцов были итальянцами, с местными общались на французском, между собой переходили на родной язык. В разговоре с туристами использовали английский. Только Жан со всеми без исключения говорил на местном варианте французского, используя слова, которые я не проходил ни в спецшколе, ни в институте. Например, фарш и готовое блюдо из фарша, отличавшиеся одним звуком в окончании. Название пластмассовой емкости, небольшого ящика для продуктов, в который можно положить несколько картофелин или луковиц, чтобы продавец мог их взвесить, отличалось от известного мне наименования. Как и название сумки или корзины, в которую продукты складывают. Я предвкушал общение с Жаном и честно репетировал произношение. Когда однажды он заметил: «Неплохая попытка говорить по-французски», – я чуть не расплакался от счастья. Как в тот день, когда получил тройку за перевод у моей преподавательницы французского в университете Эммы Альбертовны. Она тогда сказала, что поставила «со скрипом».

В те дни я часто вспоминал Эмму Альбертовну и мысленно ее благодарил. Она была жесткой, иногда даже жестокой, но умела «вколачивать» язык. Категорически была не согласна с тем, что у кого-то имеются способности к языкам, а у кого-то их нет. «Вы просто не желаете тренировать свой мозг. Боюсь, в старости вам грозит деменция», – заявляла Эмма Альбертовна, выставляя «незачет». Нас, студентов, угрозы про грозящую в старости деменцию не особо пугали, но, кажется, сама Эмма Альбертовна боялась этого больше всего на свете. Слишком уж часто она повторяла слова про деменцию как самое страшное проклятие, которое может обрушиться на человека. А единственное лекарство от этого – учить языки. Получить у Эммы Альбертовны «трояк» было счастьем. Обычно вся наша группа дружно отправлялась на пересдачу, молясь, чтобы экзамен принимал другой преподаватель.

Мне было жаль Эмму Альбертовну. Она никогда не была во Франции. Так уж получилось. Мечтала об этом всю свою жизнь, но так и не смогла увидеть знаменитые парижские кафе, сады и дворцы, о которых сама могла рассказывать бесконечно. Кажется, она знала Эйфелеву башню до последнего винтика, но так на нее и не поднялась. Однажды ее бывшие ученики, ставшие известными и вполне состоятельными людьми, предложили оплатить любимой учительнице поездку в любимый город, в страну, где она была бы счастлива, где могла бы говорить на языке Вольтера и Мольера, но Эмма Альбертовна ехать категорически отказалась. Мне кажется, она попросту испугалась. И я могу ее понять. Страшно увидеть то, о чем ты столько читал, – и разочароваться. Я ездил в Париж. Он был прекрасен, но перестал быть для меня волшебным городом. Я посмотрел на него своими глазами, а не глазами Эммы Альбертовны, и магия исчезла.

Когда Жан заговорил со мной в очередной раз, я вообще ничего не понял. Он обрадовался. Хмыкнул и подпрыгнул от счастья. Вот правда. Обычно он прыгал, когда кто-то не понимал номер очереди – около прилавка сбоку стоял автомат, выдающий талончики, и мясники выкрикивали номер по-французски, что запутывало туристов. С английским проще, а во французском восемьдесят – четыре раза по двадцать, девяносто шесть – четыре раза по двадцать плюс шестнадцать. Кажется, такое исчисление есть еще только в грузинском языке, но я точно не знаю. Не уверен, как это работает с деменцией, но я до сих пор чту завет Эммы Альбертовны и тренирую мозг – повторяю числа по-французски. Какое уж удовольствие испытывал Жан, требуя, чтобы все называли номер непременно по-французски, даже представлять не хочу. Бедные туристы, говорящие по-английски, или сбегали, или оказывались на уроке у Жана, который, отчаянно жестикулируя как итальянец, а не француз, тренировал с туристами счет и произношение.

В тот день я и не собирался ничего покупать, просто заглянул на рынок. Мне нравилась сама атмосфера. Рано утром к соседнему с мясным прилавком выходила торговать Джанна – она сама пекла пироги с разными начинками. Они все были похожими на вкус, но одинаково аппетитными. В этом была загадка. Когда я спросил Джанну, в чем ее секрет, она взмахнула руками и рассмеялась – сказала, не надо жалеть заправку. Заправку? Я не понял. «Специи, травы!» – размахалась руками Джанна. Она еще долго пихала мне под нос разные травы и заставляла повторять их названия. Вы знаете, как по-итальянски называется укроп или петрушка? А я знаю. И по-итальянски, и по-французски. Если надумаете покупать, просите прованские травы, не ошибетесь. И выговорить проще. Джанна же, раскрывая секреты своих пирогов, твердила, что огромная, просто непоправимая ошибка перчить рыбу. Любую. Говорила, что рыба любит только соль и лимон, но не перец. Мне пришлось поклясться, что я никогда не буду перчить рыбу, за что получил кусок пирога. Кажется, с мясом, но я не уверен. Джанна любила смешивать не только специи, но и начинки самым, на мой взгляд, невообразимым образом. Во всяком случае, сыр у нее был во всех пирогах – и мясных, и овощных.

После Джанны я дошел до Жана, который вдруг заговорил со мной на совсем незнакомом языке.

– Я не понимаю. Можно помедленнее? – взмолился я. Жан знал, что я останусь на очередной урок французского и буду покорно повторять названия частей говядины.

– Стыдно не знать провансальского! – обиженно, но чересчур театрально воскликнул Жан. – Это же язык трубадуров!

Я уже знал, что Жан в свободное время играет в местной театральной труппе, правда, даже не на вторых, а третьих ролях, мечтая о главных. Я кивнул, гадая, почему мое подсознание знает про трубадуров, но не может понять про говяжью вырезку, которую Жан пихал мне под нос. Мол, уже купи мясо, хватит есть готовые продукты. Я опять вспомнил Эмму Альбертовну – наверняка был текст про трубадуров, который я не сдал. Наверное, она так же хмыкнула, как Жан, мол, стыдно не знать. Но мясник на самом деле был очень добрым. Посмотрев на то, как я пересчитываю мелочь, он опять хмыкнул и, отмахнувшись от мелочи, выдал мне несколько траншей ветчины. Я поблагодарил, пообещав, что обязательно постараюсь выучить провансальский. Когда-нибудь.

Элена всегда была добра ко мне и не мучила произношением. Наоборот, заверяла, что я прекрасно говорю, а прононс у меня как у истинного парижанина. Только слишком правильный, сейчас так не говорят, особенно молодые люди. Конечно, не говорят! Меня же учила Эмма Альбертовна. А она признавала только язык Мольера! У Элены я покупал сыр и паштет. Она знала, что нужно отрезать совсем чуть-чуть. Иногда я покупал у нее готовую лазанью. Но ни за что не посмел бы признаться, что разогреваю ее в микроволновке. Элена каждому покупателю твердила, что ни в коем случае нельзя разогревать в микроволновке, только в духовке. Лазанью готовила бабушка Элены. Бабуле, как ее ласково все называли, недавно исполнилось семьдесят девять, но она вставала каждый вторник в пять утра, чтобы приготовить свое фирменное блюдо. Надо сказать, что к десяти утра лазанья была разобрана. Элена извинялась. Все местные покупатели передавали пожелания здоровья бабуле и обещали вернуться в следующий вторник за новой порцией. Элена всегда оставляла для меня небольшой кусок, если я вдруг задерживался. По вторникам я старался прийти на рынок пораньше. Лазанья была невероятной, ничего вкуснее я в жизни не ел. Как-то бабуля пришла на рынок, посмотреть, как продается лазанья, то есть так ли хорошо, как твердила ее внучка, и, кажется, перепутала меня с троюродным внуком. И с тех пор спрашивала Элену, накормила ли она Саула, то есть меня. А однажды выдала целый лоток. Я чуть не расплакался – для меня так никто никогда специально не готовил, даже мама. Тем более лазанью, которой хватило на три дня. Я помыл и вернул лоток Элене. Попросил передать мои благодарности бабуле, извинившись, что не знаю ее имени.

– Элена, меня назвали в ее честь. Но я не умею так делать лазанью, – улыбнулась продавщица. – Вот, бабуля передала для тебя. – Элена выдала еще один лоток с пастой. Это была лучшая болоньезе на свете.

Я полез за кошельком.

– Нет, бабуля специально приготовила. Возьми, или она очень будет переживать. Говорит, что ты недокормленный мальчик, – улыбнулась Элена.

Не то, чтобы я был мальчиком – двадцать три года. Но по местным меркам считался чуть ли не младенцем. Та же Элена спрашивала, неужели у меня нет дома, в котором я могу жить? И почему не живу вместе с родителями, которые обо мне бы позаботились? Я честно рассказал, что мама с отцом давно не живут вместе. Приблизительно с моих трех лет. Что у отца давно другая семья. Нет, мы общаемся, поздравляем друг друга с праздниками, но помочь он мне ничем не может. Мама же осталась на всю жизнь обиженной – новую любовь не нашла, замуж не вышла и все, что не было выплеснуто на моего отца, выплескивала на меня. Окатывала с головой. И любовью, и ненавистью, и претензиями. Она часто забывала, что я ее сын, а не муж. Так что у меня было много поводов уехать. Я учился в университете, получал стипендию, подрабатывал. На жизнь хватало. Иногда мог позволить себе большой кусок паштета и сыр. А еще покупал у Жана домашние сардельки. Все это я рассказал Элене. Она тогда расплакалась. Я сказал, что все нормально, справляюсь. Элена отрезала кусок сыра – козьего, который я очень любил, но брал тот, что дешевле.