Loe raamatut: «Хамнет»

Font:

Maggie O’Farrell

HAMNET

* * *

Уиллу

Исторический комментарий

В восьмидесятых годах XVI века на Хенли-стрит в Стратфорде жила семейная пара с тремя детьми: Сюзанной и двойняшками Хамнетом и Джудит.

Мальчик, Хамнет, умер в 1596 году в возрасте одиннадцати лет.

Года через четыре его отец написал пьесу под названием «Гамлет».

Помер, леди, помер он, Помер, только слег, В головах зеленый дрок, Камушек у ног.
Шекспир У. Гамлет. Акт четвертый, сцена пятая¹.

«Имена Хамнет и Гамлет в конце XVI – начале XVII века, согласно архивным записям, были практически равнозначны».
Гринблатт С. Смерть Хамнета и сотворение Гамлета//Нью-Йоркское книжное обозрение. 2004. 21 октября.

I

Мальчик спускался по ступенькам.

Узкий пролет винтовой лестницы. Он медленно переставлял ноги, скользя руками по стене, его башмаки с глухим стуком впечатывались в каждую ступеньку.

Немного не дойдя до подножия, он помедлил, оглянувшись на пройденный им путь. И внезапно решившись, как обычно, перепрыгнул через три последние ступеньки. Неудачно приземлившись на каменные плиты пола, он упал на колени.

Поздний день лета выдался душным и безветренным, нижнюю комнату исполосовали длинные лучи света. Солнце заглядывало в дом через оконные решетки, вставленные в проемы желтых оштукатуренных стен.

Он поднялся на ноги, потирая колени. Глянул в одну сторону, к верхнему повороту лестницы, и перевел взгляд в другую сторону, раздумывая, куда же ему лучше направиться.

В камине пустой комнаты едва теплился огонь, под легкими дымными завитками краснели угли. Боль в ушибленных коленях пульсировала в ритме ударов его сердца. Мальчик взялся за щеколду двери, ведущей на лестницу, потертый носок его ботинка поднялся, развернувшись в сторону движения, к лестничному пролету. Его взъерошенные волосы, светлые, почти золотистые, топорщились надо лбом.

Внизу никого не оказалось.

Мальчик вздохнул, втянув в себя теплый пыльный воздух, прошел по комнате и вышел через парадную дверь на улицу. Он пропустил мимо ушей грохот тележек и ржание лошадей, крики уличных торговцев и разговоры людей, не заметил даже, как грохнулся на землю мешок, выброшенный из какого-то верхнего окна. Пройдя вдоль фасада дома, он зашел в соседнюю дверь.

В доме его дедушки и бабушки всегда пахло одинаково: дымящимися дровами, политурой, кожей и шерстью. Похожие запахи, правда, обогащенные иными странными оттенками, витали в соседнем двухкомнатном флигеле, построенном его дедом, где теперь жил он сам вместе с матерью и сестрами. Иногда, задумываясь, мальчик не мог понять, почему так получилось. Ведь эти два дома разделены всего лишь тонкой плетеной изгородью, однако в каждом из них царила своя особая атмосфера, разные оттенки ароматов, даже тепло в них было по-разному.

В большом доме обычно свистели сквозняки и гулял свежий ветерок, в мастерской его деда вечный стук молотков перемежался с обрывками разговоров с клиентами у окна, с хлопотливой суматохой заднего двора и с шумом, производимым снующими туда-сюда дядюшками.

Однако сегодня – все иначе. Мальчик остановился в коридоре, пытаясь расслышать хоть какие-то звуки. Он уже увидел, что находившаяся справа от него мастерская пуста, все стулья и скамьи свободны, инструменты спокойно лежат на верстаках, на подносе брошены перчатки, словно отпечатки рук, выставленные на всеобщее обозрение. Торговое окно закрыто на засов. Столовая слева от него тоже пустовала. На длинном столе виднелась лишь стопка салфеток, незажженная свеча и горстка перьев. Больше ничего.

Он подал голос, пожелав доброго дня с вопросительной интонацией. Повторил свое приветствие разок-другой. Вытянул шею и покрутил головой, надеясь услышать ответ.

Никакого отклика. Дом сейчас полнился только обезличенными голосами собственной спокойной пустоты: поскрипывали разомлевшие под солнцем балки, еле слышно постукивали двери между комнатами, пропуская через свои щели токи воздуха, чуть колыхались льняные занавески на окнах да потрескивал огонь в камине.

Его пальцы сжали железную дверную ручку. От жаркого дня, пусть даже клонившегося к вечеру, у него на лбу проступили капельки пота. Боль в коленях обострилась и вновь затихла.

Мальчик начал звать домочадцев. Он выкрикивал по очереди имена людей, живущих в большом доме. Своей бабушки. Служанки. Своих дядюшек, тетушки. Подмастерья. Дедушки. Он произносил все эти имена, одно за другим. У него вдруг мелькнула мысль, что стоит позвать и отца, выкрикнуть его имя, но отец жил сейчас далеко-далеко, в многих часах и даже днях пути отсюда, в Лондоне, где мальчик никогда еще не бывал.

Но где, хотелось бы ему знать, его мать и старшая сестра, где его бабушка и дяди? Куда подевалась служанка? Где его дедушка, ведь днем он обычно никуда не уходил, а торчал в мастерской, подгоняя своего ученика или подсчитывая выручку в гроссбухе? Куда все подевались? Почему же вдруг опустели сразу оба дома?

Он прошел по коридору. Остановился около двери в мастерскую. Оглянувшись через плечо, он убедился, что за ним никого нет, и переступил через порог. Ему редко разрешали входить в перчаточную мастерскую дедушки. Запрещали даже стоять у двери. Стоило ему только появиться там, как дедушка принимался ругаться: «Не торчи там, как бездельник. Разве нельзя позволить почтенному человеку спокойно поработать без любопытных взглядов зевак? Неужели тебе нечем заняться, кроме как слоняться по дому да ловить мух?»

Хамнет хорошо соображал: он с легкостью усваивал школьные уроки. Отлично схватывал логику и смысл сказанного, быстро все запоминал. Он легко заучивал глаголы, разные грамматические правила и времена, риторику, легко проводил расчеты, чем, бывало, вызывал зависть соучеников. Однако его мысли так же легко улетали вдаль. Телега, проехавшая по улице мимо окна во время урока греческого языка, могла отвлечь его внимание от грифельной доски и переключить на размышления о том, в какие края сейчас направлялась эта телега, какие грузы везла, и вызвать воспоминания о том времени, когда его дядя катал их с сестрами на телеге с сеном, о том, как чудесно пахло и щекотно покалывало тело то свежескошенное сено, как громко стучали колеса и цокали копыта усталой кобылы. За последние недели его несколько раз выпороли в школе за невнимательность (а бабушка пригрозила, что если это случится еще раз, хотя бы один раз, то она сообщит его отцу). Учителя не понимали такой его рассеянности. Хамнет быстро учился, легко читал наизусть, но так же легко мог отвлечься от выполнения выданных на уроке заданий.

Услышав пение птицы в небе, он мог замолчать на середине фразы, словно сами небеса вдруг поразили его и глухотой, и немотой. Появление в комнате человека, которого он заметил краем глаза, могло вынудить его прервать занятия – что бы он в тот момент ни делал – обедал, читал, переписывал домашнее задание – и взирать на пришедшего с таким видом, словно он ждал от него особо важного известия. Хамнет имел склонность ускользать за границы реального, осязаемого мира, переноситься в иные сферы. Физически он мог сидеть в комнате, но мысли его уносились в неведомые дали, где он общался с воображаемыми героями. «Проснись, дитя!» – взывала к нему бабушка, щелкая пальцами перед его лицом. Старшая сестра, Сюзанна, дергая его за ухо, шипела: «Очнись». Учителя тоже порой кричали на него из-за его невнимательности. «Где же ты был?» – шепотом спрашивала его Джудит, когда он наконец возвращался в реальный мир и, оглянувшись, осознавал, что он опять оказался в доме за своим столом, в окружении родных, а его мать поглядывала на него с загадочной улыбкой, словно она-то знала, где именно он блуждал.

И точно так же сейчас, войдя в запретную перчаточную мастерскую, Хамнет размечтался, забыв о земных заботах. Он мгновенно забыл о том, что Джудит стало плохо и ей требуется помощь, что он отправился искать их мать, или бабушку, или кого-то из взрослых, которые знали, как помочь сестре.

Вешалки полнились разными кожаными материалами. Уже достаточно взрослый Хамнет узнал среди них рыжевато-красную шкуру пятнистого оленя, тонкую и мягкую лайку, мелкие беличьи шкурки, грубую и толстую свиную кожу. Подойдя ближе, он заметил, как эти звериные кожи начали шуршать и покачиваться, словно в них еще оставалось немного прежней жизни и ее хватило для того, чтобы почувствовать его приближение. Вытянув руку, Хамнет коснулся пальцем козлиной кожи. На ощупь она казалась необычайно мягкой, подобной речным водорослям, которые щекотали ему ноги во время речных заплывов в жаркие дни. Они слегка покачивались туда-сюда, когда он, раскидывая руки и ноги, проплывал через них, словно утка или водяной дух.

Обернувшись, Хамнет присмотрелся к двум рабочим местам около верстака: мягкое кожаное сиденье, отполированное до гладкости штанами его деда, и жесткий деревянный табурет подмастерья, Неда. Мальчик разглядывал развешанные над верстаком на стенных крючках инструменты. Он уже знал, какие из них используются для разрезания или для растягивания, а какие для прокалывания дырок и для сшивания. Он заметил, что более узкие перчаточные распялки – их использовали для женских изделий – сняты с крючка и оставлены перед табуретом Неда, именно там парень обычно сутулился, склонив голову, а его чуткие и ловкие пальцы быстро выполняли порученную ему работу. Хамнет знал, что его дедушке достаточно любой малости, чтобы отругать Неда, а то и дать подзатыльник, поэтому мальчик взял перчаточные распялки и, оценив теплую весомость их дерева, повесил на нужный крючок.

Он уже собирался открыть ящик, где хранились клубки ниток и коробки с пуговками – осторожно и медленно, ведь он уже знал, как предательски скрипит этот ящик, – когда до него донесся странный шум, то ли шарканье, то ли царапание.

В одно мгновение Хамнет выскочил из мастерской и, промчавшись по коридору, выбежал во двор. Он вспомнил о своем деле. Зачем же он попусту тратил время в мастерской? Ведь его сестра-двойняшка заболела: ему нужно найти того, кто поможет ей.

Он рывком открывал, одну за другой, двери летней кухни, пивоварни и прачечной. Все они оказались пустыми, темными и прохладными. Он вновь начал призывно кричать, уже слегка охрипшим голосом, его горло саднило от крика. Привалившись к стене кухни, он пнул ореховую скорлупку, и она пролетела по двору. От полнейшего одиночества он пришел в крайнее замешательство. Куда же все подевались? И что ему теперь делать? Как они могли все исчезнуть? Почему дома нет ни мамы, ни бабушки, ведь обычно они всегда хлопотали по хозяйству, готовили что-то в печке или варили в кастрюлях на плите? Озираясь, он стоял во дворе около дорожки, поглядывая то на вход в пивоварню, то на дверь их флигеля. Куда же ему теперь идти? К кому обратиться за помощью? И где вообще все взрослые?

* * *

Всякая жизнь имеет свое ядро, свое средоточие, свой очаг, где сходятся все начала и концы. Вот он зыбкий опасный момент отсутствия матери: ее сын в опустевшем доме, всеми покинутый двор, безответные призывы. Он маялся в растерянности на задворках родного дома, призывая людей, которые кормили, пеленали, укачивали его, держали за руку, когда он делал первые шаги, учили есть ложкой, дуть на похлебку, остужая еду, осторожно переходить улицу, не будить лихо, пока оно тихо, мыть кружку перед питьем, не заплывать на глубину…

Это будет тяготить материнскую душу всю оставшуюся жизнь.

* * *

Шаркая подошвами по земле, он обошел весь двор. Заметил следы брошенной игры, в которую недавно играли они с Джудит: они возились с котятами жившей при кухне кошки, размахивая перед ними привязанными к веревочкам сосновыми шишками. Эти детеныши со смешными глазастыми мордочками прыгали и крутились, пытаясь своими мягкими лапками поймать шишки. Кошка родила их в кладовой, забравшись в пустую бочку, и долго прятала их там. Бабушка Хамнета повсюду искала этот приплод, намереваясь, как обычно, утопить всех котят, но кошка упорно мешала ей, оберегая их тайное место, и теперь уже два подросших котенка свободно бегали, где им вздумается, забирались в мешки, гонялись за перышками, клочками шерсти и упавшими листочками. Джудит обожала их и никогда не оставляла надолго. Она частенько таскала одного малыша в предательски оттопырившемся кармане фартука, откуда торчала лишь пара острых ушек, побуждая их бабушку ругаться и угрожать утопить их в бочке с дождевой водой. Мать Хамнета, однако, шептала двойняшкам, что котята уже слишком большие и бабушка не станет топить их. «Теперь она уже не сможет утопить их, – тайно успокаивала она детей, вытирая слезы с расстроенного лица Джудит, – у нее духу не хватит… они же будут сопротивляться, понимаете, будут царапаться и кусаться».

Хамнет прошел мимо брошенных сосновых шишек, веревочки, привязанные к ним, вяло змеились по утоптанной почве двора. Котята тоже куда-то убежали. Он пнул носком башмака сосновую шишку, и она откатилась от него по кривой дуге.

Он поднял взгляд на дома, на многочисленные окна большого дома и на темный дверной проем его родного флигеля. Обычно они с Джудит с радостью оставались одни. В такие счастливые моменты он мог бы попытаться уговорить сестру забраться вместе с ним на крышу летней кухни, откуда они могли бы дотянуться до ветвей сливового дерева, росшего за соседним забором. Ветви гнулись под тяжестью множества красно-желтых слив, едва не лопавшихся от спелости. Он углядел их с верхнего этажа дедушкиного дома. В обычный день он помог бы Джудит забраться на крышу, чтобы она набила карманы крадеными плодами, пусть даже продолжая колебаться и протестовать. Она не любила делать ничего бесчестного или запрещенного, но, будучи по натуре простодушной, легко поддавалась на уговоры Хамнета.

Сегодня, однако, когда они играли с избежавшими ранней смерти котятами, она пожаловалась, что у нее заболела голова и горло, да еще ее начало бросать то в жар, то в холод, и она ушла в дом отлежаться.

Хамнет вернулся в большой дом и прошел по коридору. Он уже хотел опять выйти на улицу, когда вдруг услышал тихий шум. Где-то что-то щелкнуло и сдвинулось, звуки быстро стихли, но их явно издавал какой-то человек.

– Эй, есть тут кто? – крикнул Хамнет. Подождал. Никакого ответа. Столовая и смежная с ней пока закрытая гостиная продолжали давить на него полной тишиной. – Там есть кто-нибудь?

На мгновение, всего на мгновение, он допустил мысль, что его отец мог вернуться из Лондона и хотел сделать ему сюрприз – как уже бывало прежде. Его отец мог прятаться там, за дверью, решив сыграть с ним в прятки. Если Хамнет войдет в ту комнату, отец выскочит ему навстречу, достанет из дорожной сумки привезенные подарки или монетку из кошеля, от отца будет пахнуть лошадьми, сеном, многодневной дорожной пылью, он обнимет своего сына, и Хамнет прижмется щекой к жестким шершавым застежкам отцовского джеркина².

Но он знал, что в гостиной не будет его отца. Точно знал. Его отец ответил бы на повторный призыв и вообще не стал бы прятаться в пустом доме. И все-таки, войдя в гостиную, Хамнет испытал пронзительное разочарование, увидев около столика своего дедушку.

В комнате царил полумрак, большинство окон скрывалось за шторами. Дедушка, сгорбившись, сидел спиной к нему, что-то вяло перебирая: какие-то бумаги или счета из матерчатой сумки. На столе перед ним стояли кувшин и кружка. Между ними лежала дедушкина рука, его голова склонилась, а изо рта доносились тихие всхрапывания.

Хамнет вежливо кашлянул.

Дедушка развернулся, вскочил, его лицо исказилось дикой яростью, рука взлетела над головой, словно он пытался от кого-то защититься.

– Кто здесь? – рявкнул он. – Кто пришел?

– Это я.

– Кто?

– Да я же, – Хамнет шагнул в узкую полосу падавшего из окна света, – Хамнет.

Дедушка с тяжелым стуком опустился на стул.

– Ты меня до смерти напугал, малыш! – воскликнул он. – С чего ты вздумал подкрадываться как призрак?

– Простите меня, – сказал Хамнет, – я долго звал, но никто мне не ответил. Джудит…

– Все ушли, – перебил его дедушка, резко щелкнув пальцами, – а чего еще можно ждать от всех наших никчемных женщин?

Обхватив горло кувшина, он направил его в кружку. Золотистый напиток – эль, подумал Хамнет, – бурно выплеснулся, отчасти попав в кружку, а отчасти на лежавшие на столе бумаги, дедушка выругался и принялся рукавом стирать брызги с бумаг. Хамнет впервые увидел дедушку пьяным.

– А вы знаете, куда они ушли? – спросил Хамнет.

– Ушли? – пробурчал дедушка, продолжая вытирать бумаги.

Злость из-за испорченных бумаг выпадала из него точно рапира. Хамнет чувствовал, как ее острие блуждает по комнате в поисках жертвы, и мальчику вдруг вспомнился ореховый прут его матери, когда он таинственным образом указывал на место подземных вод, хотя сам он и не был подземным источником, а гнев дедушки вовсе не походил на «волшебную лозу».

– Не стой же там столбом, – сердито выдавил он, – помоги мне.

Мальчик сделал пару шагов к столу. Он побаивался приближаться к деду, в голове крутилось отцовское предупреждение: «Держись подальше от дедушки, когда у него плохое настроение. Не подходи близко. Держись подальше, понял?»

Так говорил ему отец во время последнего приезда, когда они помогали разгружать телегу из кожевенной мастерской. Джон, его дедушка, уронил в грязь тюк с кожами и в сердцах метнул в дворовую ограду свой нож. Отец мгновенно оттащил Хамнета в сторону и закрыл собой, однако Джон, не сказав ни слова, протопал мимо них в дом. Отец обнял ладонями голову Хамнета и, сплетя пальцы у него на затылке, посмотрел на сына с пытливой напряженностью: «Он не тронет твоих сестер, но за тебя я беспокоюсь, – пробормотал он, озабоченно нахмурив лоб, – ты ведь сообразил, о каком настроении я говорил?»

Хамнет кивнул, но ему хотелось продлить этот момент, чтобы отец подольше обнимал вот так его голову: такое объятие вызывало у него ощущение приятной легкости и безопасности, драгоценного взаимопонимания и полной защищенности. И в то же время мальчик испытывал странное внутреннее недовольство, словно съел что-то противное. Ему вспомнились словесные перепалки, которые разыгрывались за столом между отцом и дедушкой, и как отец во время ужина со своими родителями то и дело тянулся к вороту, чтобы ослабить его.

«Поклянись мне, – стоя тогда во дворе, хрипло произнес отец, – поклянись. Мне необходимо знать, что ты будешь в безопасности, пока меня не будет здесь, чтобы присмотреть за тобой».

Хамнет полагал, что сдержал свое обещание. Он держался на безопасном расстоянии. Он стоял с другой стороны от камина. Там дедушка не дотянется до него, даже если попытается.

Взяв кружку, дедушка осушил ее, а другой рукой стряхнул капли с листа бумаги.

– Подержи-ка это, – велел он, протягивая лист.

Хамнет нагнулся вперед, не сходя с места, и взял бумагу кончиками пальцев. Прищурив глаза и вывалив язык, дедушка пристально следил за ним. Он сидел на стуле, сгорбившись: точно старая грустная жаба на камне.

– И вот это. – Дедушка протянул ему вторую бумагу.

Хамнет так же склонился вперед, сохраняя безопасную дистанцию. Он подумал о том, как будет доволен отец, как будет гордиться им.

И вдруг с лисьей скоростью его дед набросился на него. Все произошло так быстро, что Хамнет потом сомневался в последовательности всего происшедшего: бумага упала на пол между ними, а рука дедушки, схватив мальчика за запястье, потом за локоть, дернула его к себе, сократив дистанцию, которую велел ему соблюдать отец, и в итоге он лишь увидел, как другая рука деда с кружкой взлетела вверх. Хамнет осознал только то, что перед глазами появились странные полосы – красные, оранжевые, обжигающие как огонь, и что-то потекло по краю его глаза – и через мгновение почувствовал боль. Острую, пронзительную боль удара. Край кружки врезался ему в лоб прямо под бровью.

– Это тебе наука, – спокойно изрек дедушка, – не будешь впредь подкрадываться к людям аки призрак.

Слезы брызнули из глаз Хамнета, из обоих глаз, не только из того, что заливала кровь.

– Ты еще и хнычешь? Как сопливая девчонка? Такой же слабак, как твой отец, – отталкивая его, презрительно процедил дедушка.

Хамнет отлетел назад, ударившись ногой об угол кушетки.

– Вечно вы хнычете, скулите да жалуетесь, – невнятно проворчал дедушка, – ни капли твердости характера. Ни в чем. В том-то и проблема. Ни малейшей деловой хватки.

Хамнет выскочил из дома и побежал по улице, вытирая лицо и смахивая кровь рукавом. Он зашел в дверь своего флигеля, поднялся по лестнице в верхнюю комнату, где на тюфяке, рядом с большой родительской кроватью под балдахином, лежала маленькая фигурка сестры. Она даже не разделась – коричневая блузка, белый чепец, его завязки свободно лежали на ее шее, – просто прилегла на покрывало. Джудит сбросила туфли, и они валялись на полу рядом с тюфяком, словно пара пустых лодочек.

– Джудит, – спросил мальчик, коснувшись ее руки, – тебе стало лучше?

Веки девочки поднялись. Она посмотрела на брата каким-то туманным, отстраненным взглядом, и ее глаза опять закрылись.

– Я сплю, – еле слышно прошептала она.

У них были одинаковые округлые лица с острыми подбородками, и их золотисто-соломенного оттенка волосы одинаково топорщились над прямоугольными лбами с выступающими мысами по линии роста волос. Глаза, так рассеянно взглянувшие на его лицо, были такого же цвета – янтарные с золотистыми крапинками, – точно такие же, как его собственные. И причина такой схожести вполне понятна: они родились в один день, вместе росли в материнской утробе. Эти мальчик и девочка были двойняшками, родились друг за другом с разницей в считаные минуты. Их сходство было таким полным, словно они родились, как говорится, в одинаковых рубашках.

Он накрыл ее пальцы рукой – одинаковой формы ногти и пальцы, хотя его рука больше, шире, да и погрязнее – и попытался отогнать тревожную мысль, почувствовав горячую влажность пальцев сестры.

– Как ты себя чувствуешь? – опять спросил он. – Лучше?

Она слабо пошевелилась. Их пальцы сплелись. Ее подбородок слегка поднялся и опустился. Мальчик заметил странную припухлость у основания ее горла. И еще какую-то шишку около ключицы. Он пристально посмотрел на них. Казалось, под кожей Джудит отложилась пара перепелиных яиц. Там угнездились какие-то бледные яйца, словно ожидая своего часа, чтобы вылупиться. Одно на шее и одно на плече возле ключицы.

Она что-то сказала, ее губы разделились, обнажив вяло шевелившийся язык.

– Что ты сказала? – спросил он, наклонившись ближе.

– Твое лицо, – прошептала она, – что случилось с твоим лицом?

Он потрогал бровь, ощутив образовавшуюся там шишку и влагу опять скопившейся крови.

– Пустяки, – сказал он, – ерунда. Послушай, – более взволнованно добавил он, – я схожу за врачом. Скоро вернусь.

Она прошептала что-то еще.

– Мама? – переспросил он. – Она… она скоро придет. Скоро придет.

* * *

На самом деле мама находилась довольно далеко от дома, за городом, в ближайшей деревне.

Агнес принадлежал небольшой участок земли в «Хьюлэндсе», на ферме ее брата, протянувшийся от их родного дома до самого леса. Она разводила там пчел в сплетенных из соломы ульях – сапетках, вокруг которых пчелы целыми днями трудолюбиво и увлеченно жужжали; там также зеленели грядки лекарственных трав, цветов и корнеплодов, чьи стебли поддерживались сплетенным из прутьев штакетником. «Колдовской огород Агнес» – так, закатывая глаза, называла этот участок ее мачеха.

Чаще всего ее можно было видеть в этом саду: то она пропалывала сорняки на грядках, то проверяла прочность сапеток, то проводила обрезку растений, заодно собирая разные соцветия, листья, стручки, лепестки и семена и складывая их в кожаный мешок, подвешенный к поясу.

Сегодня брат прислал за ней подпаска, сообщив, что с ульями что-то неладно, пчелы их покинули и скопились на деревьях.

Агнес бродила между ульями-сапетками, прислушиваясь к тому, что говорили ей пчелы; она пригляделась к рою в саду, черное марево растеклось по ветвям, возмущенно дрожа и вибрируя. Что-то их расстроило. Погода, перемена температуры или кто-то повредил их улей? Может, кто-то из ребятишек, или овца забрела на пасеку, или ее мачеха захотела взять меда?

Она мягко ощупала поверхности улья, проверила его внутренние стенки и рамки с оставшимися пчелами. Одетая в простое платье, она слегка замерзла в тени окрашенных речными бликами деревьев, белый чепец покрывал ее толстую, скрученную на затылке косу. Лицо Агнес оставалось открытым – она никогда не пользовалась защитными сетками. Любой человек, оказавшись поблизости, заметил бы, что губы Агнес шевелятся, она издавала какие-то звуки и пощелкивания, точно общалась с насекомыми, а они кружили над ее головой, ползали по ее рукавам и иногда случайно присаживались на лицо.

Достав из улья медовые соты, она присела на корточки, чтобы осмотреть их. Поверхность покрывал плотный слой пчел, они выглядели как единый живой организм: коричневый с желтыми полосками и крылышками, похожими на крошечные сердечки. Множество пчел собралось вместе, прицепившись к сотам, к плодам своих трудов.

Она подняла дымарь из тлеющего пучка розмарина и слегка окурила им рамку с сотами, дымный шлейф струился в безветренном августовском воздухе. Пчелы разом взлетели и собрались над ее головой бескрайним облаком, похожим на живую воздушную сеть. Бледный воск аккуратно и тщательно соскребался в корзину; вяло, словно неохотно вытекал из сотов мед. Медленно, как смола, золотисто-рыжая, душистая, с острым привкусом тимьяна и цветочной свежести лаванды, он стекал в подставленный Агнес горшок. Медовая струя, волнообразно расширяясь и изгибаясь, тянулась от рамки к горшку.

Внезапно что-то отвлекло ее, какое-то волнение воздуха, словно птица безмолвно пролетела над головой. Агнес, по-прежнему сидевшая на корточках, взглянула наверх. Рука дрогнула, и несколько медовых капель, упав на ее запястье, стекло по пальцам за край горшка. Нахмурившись, Агнес вставила рамку на место и выпрямилась, облизывая кончики пальцев.

Она пригляделась к окружающему миру, глянула направо, где темнели соломенные отливы дома «Хьюлэндса», на белую облачную гряду над головой, на метущиеся слева в лесу ветви деревьев и на рой пчел, рассевшийся на яблонях. Вдалеке ее младший брат гнал овец по дороге, помахивая хлыстом, а вокруг стада носилась туда-сюда собака. Все вроде бы в порядке. Агнес пристально посмотрела на бегущих овец, на их мелькающие ноги и грязную запыленную шерсть. Пчела с жужжанием опустилась к ней на щеку; она согнала ее, плавно махнув рукой.

Позднее, и всю оставшуюся жизнь, она будет думать, что могла бы помешать случившемуся, если бы сразу ушла с фермы, если бы быстро собрала свои мешки, растения, мед и отправилась домой, если бы прислушалась к этому внезапному смутному беспокойству. Если бы она предоставила разлетевшимся пчелам их собственную судьбу, оставила их жить так, как им захотелось, вместо того чтобы собирать их обратно в ульи, то могла бы предотвратить надвигающуюся беду.

Однако она осталась на пасеке. Смахнув пот со лба и шеи, она отругала себя за глупые страхи. Закрыла крышкой наполнившийся горшок, обернула соты листом и, перейдя к следующему улью, обхватила его ладонями, пытаясь разгадать, понять, что же там происходит. Она прижалась к плетеному боку сапетки и почувствовала, как ворчат и вибрируют внутренности; ощутила всю пчелиную силу, ее мощь, подобную надвигающейся грозе.

* * *

Мальчик, Хамнет, пробежал по улице, завернул за угол, обогнул покорно топтавшуюся перед телегой лошадь и стоявшую около здания гильдии компанию мужчин с серьезными лицами, они явно обсуждали какие-то важные дела. Миновал женщину с ребенком на руках, подгонявшего палкой осла мужчину, грызущую кость собаку, которая настороженно глянула на пробегавшего мимо Хамнета. Пес предостерегающе зарычал и вернулся к своей трапезе.

Добежав до дома врача – где он живет, Хамнет узнал у женщины с ребенком, – он постучал в дверь. Его взгляд скользнул по своим пальцам и ногтям, так похожим по форме на пальчики Джудит; он постучал сильнее. И уже добавил к громким ударам призывный крик.

Дверь открылась, в проеме появилось узкое, сердитое лицо женщины.

– Что за шум ты поднял? – возмущенно крикнула она, махнув на него какой-то тряпкой, словно пыталась отогнать, как насекомое. – Таким грохотом и мертвеца разбудишь. Убирайся отсюда!

Она уже собиралась захлопнуть дверь, но Хамнет рванулся к ней навстречу.

– Нет, пожалуйста, – взмолился он, – простите, мадам. Мне нужен врач. Он очень нужен нам. Моя сестра… она заболела. Сможет ли он прийти к нам? Сможет прийти сейчас?

Она продолжала крепко держать дверь своей покрасневшей рукой, но теперь посмотрела на Хамнета озабоченно и внимательно, словно пыталась по его лицу прочесть, насколько серьезна болезнь.

– Его сейчас нет, – в итоге ответила она, – он у больного.

Хамнет огорченно вздохнул.

– Будьте добры, скажите, когда же он вернется?

Давление на дверь уменьшилось. Он шагнул одной ногой через порог, хотя вторая еще оставалась на крыльце.

– Не могу сказать. – Женщина смерила его взглядом, хмуро отметив вторгшийся в коридор ботинок. – А что болит у твоей сестры?

– Не знаю. – Он припомнил влажное от жара, хотя и бледное лицо сестры, лежавшей на покрывале с закрытыми глазами. – У нее лихорадка. Она отлеживается на своей кровати.

– Лихорадка? – Женщина озабоченно нахмурилась. – А бубоны есть?

– Бубоны?

– Опухоли… под кожей. На шее или под мышками?

Хамнет во все глаза глянул на женщину, невольно отметив морщинку между ее бровями, натертую кожу возле уха под ободком чепца, выбившиеся из-под него тугие завитки волос. Мальчик размышлял над словом «бубоны», почему-то связавшимися в его голове с цветочными бутонами, и звучало это слово так же выпукло, как то, что описывало. Стрела холодного страха пронзила ему грудь, мгновенно сковав сердце ужасной ледяной коркой.

Женщина нахмурилась еще сильнее. Прикоснувшись к груди Хамнета, она вытолкнула его обратно на крыльцо.

– Иди уже, – страдальчески произнесла она, – возвращайся домой. Быстро. Уходи. – Уже закрывая дверь, она оставила все-таки узкую щелку и почти доброжелательно добавила: – Я попрошу врача зайти к вам. Я знаю, где вы живете. Ты ведь из дома перчаточника, верно? Внучок его? С Хенли-стрит. Когда врач вернется, я попрошу его зайти в ваш дом. А теперь быстро уходи. И нигде не останавливайся на обратном пути. – Немного помедлив, она печально заключила: – И да хранит вас Господь.

1.Здесь и далее цитаты из трагедии У. Шекспира «Гамлет» даны в переводе Бориса Пастернака. – Прим. пер.

2.Джеркин – короткая мужская куртка с узкими рукавами или без рукавов.