Loe raamatut: «Птица малая»

Font:

Mary Doria Russell

SPARROW

Copyright © 1996 by Mary Doria Russell Afterword copyright © 2016 by Mary Doria Russell This translation published by arrangement with Villard Books, an imprint of Random House, a division of Penguin Random House LLC

* * *

Посвящается Марии И. Кирби и Марии Л. Дьюинг,
quarum sine auspico hic liber in lucem non esset editas¹

Пролог

РАССУЖДАЯ ЗАДНИМ ЧИСЛОМ, УДИВЛЯТЬСЯ было нечему. Ибо история Общества Иисуса полна отчетов о ловких и эффективных операциях, исследованиях и изысканиях. Во времена, которые европейцы пожелали именовать Веком географических открытий, священники-иезуиты никогда не отставали более чем на один-два года от тех, кто первыми вступал в контакт с доселе неведомыми народами; более того, иезуиты нередко находились в самом авангарде исследователей.

Организации Объединенных Наций потребовалось несколько лет для того, чтобы прийти к решению, которое Общество Иисуса приняло за десять дней. Заседавшие в Нью-Йорке дипломаты в долгих дебатах, со многими перерывами и не менее многочисленными постановками вопроса обсуждали, следует ли, а если следует, то по какой причине, расходовать ресурсы Земли на попытки установления контакта с далеким миром, уже начинавшим тогда приобретать имя Ракхат, в то время, когда Земля не в состоянии удовлетворить собственные насущные потребности. Ну а в Риме речь шла не о всяческих «зачем и почему», но о том, когда можно будет послать миссию и кого именно следует включить в ее состав.

Общество не интересовалось мнениями отдельных, временных по своей сути правительств стран мира. Оно руководствовалось собственными принципами, пользовалось собственными средствами, полагаясь на авторитет Папы. Миссия на Ракхат была организована не столько секретным, сколько приватным образом – различие тонкое, однако из тех, которых Обществу не было необходимо объяснять или оправдывать по прошествии нескольких лет, когда новость эта стала известной.

Ученые-иезуиты отправились в космос, чтобы изучать, а не чтобы проповедовать. Они отправились для того, чтобы познакомиться с другими детьми Господа и полюбить их. Они отправились, следуя тем же причинам, которые всегда заставляли иезуитов находиться на переднем краю человеческого познания. Они отправились ad majorem Dei gloriam: ради вящей славы Бога.

Они не имели в виду ничего плохого.

Глава 1
Рим

Декабрь 2059 года

СЕДЬМОГО ДЕКАБРЯ 2059 ГОДА Эмилио Сандоса посреди ночи выписали из реанимации госпиталя Сальватора Мунди и в хлебном фургоне переправили в резиденцию Ордена Иезуитов, находящуюся по адресу дом пять Борго Санто Спирито, в нескольких минутах пешей ходьбы через площадь Святого Петра от Ватикана. На следующий день представитель Ордена, не обращая внимания на град вопросов и возгласы негодования разгневанной и разочарованной толпы разного рода журналистов, собравшейся перед массивной входной дверью дома номер пять зачитал следующее краткое сообщение:

«Насколько нам известно, падре Эмилио Сандос является единственным уцелевшим участником миссии, посланной Орденом Иезуитов на Ракхат. Еще раз выражаем свою благодарность Организации Объединенных Наций, консорциуму «Контакт» и Астероидному горнопромышленному отделению корпорации Обаяши, сделавшим возможным возвращение падре Сандоса. Мы не располагаем дополнительной информацией относительно судьбы остальных членов экипажа, посланного консорциумом «Контакт», но постоянно молимся за них. Падре Сандос в настоящее время слишком болен для участия в любых интервью, и для выздоровления его потребуется несколько месяцев. Поэтому до его полного выздоровления не может быть никаких комментариев относительно миссии Ордена или заявлений консорциума относительно действий падре Сандоса на Ракхате».

Заявление это предназначалось для того, чтобы оттянуть время.

Конечно же, Сандос был болен. Все его тело покрывали синяки кровоизлияний, оставленных лопнувшими крошечными кровеносными сосудами. Десны его более не кровоточили, однако должно было пройти еще какое-то время, прежде чем он смог бы питаться нормальным образом.

Наконец, следовало что-то сделать с его руками.

Однако последствия цинги, анемии и переутомления заставляли его спать по двадцать часов в сутки. Проснувшись, беспомощный, как новорожденное дитя, он лежал без движения, свернувшись клубком.

В те первые недели его пребывания в резиденции Ордена дверь в его каморку почти не закрывалась. Однажды, решив, что полотеры, натиравшие полы в коридоре, помешают отдыху падре Сандоса, брат Эдвард Бер закрыл эту дверь, вопреки строгому запрету, данному персоналом госпиталя Сальватора Мунди. Сандос как раз не спал и обнаружил, что его заперли. Брат Эдвард более не повторил эту ошибку.

Брат Винченцо Джулиани, генерал Общества Иисуса, каждый день заглядывал в палату, посмотреть на Сандоса. Джулиани понятия не имел, знает ли Сандос, что за ним наблюдают, хотя тот давно уже привык к этому чувству. В юности, когда Отец-генерал еще был всего лишь простым Винсом Джулиани, личность Эмилио Сандоса, на год опережавшего Джулиани на десятилетней стезе священнического образования, завораживала его. Он был странным юношей, этот Сандос. И загадочным мужчиной. Карьера Винченцо Джулиани как государственного деятеля основывалась на понимании людей, но именно этого человека он никогда не мог понять.

Взирая на Эмилио, больного и почти немого, Джулиани понимал, что Сандос не сумеет поделиться своими секретами в ближайшее время. И это не смущало его. Винченцо Джулиани был человеком терпеливым. Иначе невозможно преуспевать в Риме, где время измеряется не веками, но тысячелетиями, где терпение и дальновидность всегда являлись характерной чертой политической жизни. Город этот наделил собственным именем силу терпения – Romanità.

Romanità исключает эмоции, спешку, сомнения. Romanità ждет, считает мгновения и действует со всей беспощадностью в нужную минуту. Romanità зиждется на абсолютной уверенности в конечном успехе и возникает из единственного принципа: Cunctando regitur mundus (Промедление правит миром).

Так что даже по прошествии шестидесяти лет Винченцо Джулиани не ощущал ни капли нетерпения по поводу того, что не в состоянии понять Эмилио Сандоса, но лишь предвкушал удовольствие от того, что однажды ожидание оправдает себя.

* * *

ЛИЧНЫЙ СЕКРЕТАРЬ ОТЦА-ГЕНЕРАЛА Ордена связался с патером Джоном Кандотти в День памяти вифлеемских младенцев, через три недели после прибытия Эмилио в дом № 5.

– Сандос достаточно хорошо восстановился для того, чтобы поговорить с вами, – сообщил Кандотти Иоганн Фелькер. – Будьте здесь в два часа.

«В два часа!» – с раздражением думал Джон, шагая к Ватикану от приюта, в котором ему только что выделили душную комнатенку с видом на городскую стену Рима – кладка располагалась в считаных дюймах от бесполезного окна.

После приезда Кандотти уже приходилось пару раз общаться с Фелькером, и он с самого начала проникся неприязнью к австрийцу. Впрочем, Джону Кандотти было не по душе все связанное с новым поручением.

Начнем с того, что он вообще не понимал, почему его привлекли к этому делу. Не будучи юристом или ученым, Джон Кандотти удовлетворялся расположением на непрестижном краю иезуитской поговорки: публикуйся или погибай, и он уже по колено увяз в составлении рождественской программы для средней школы, когда начальник позвонил ему и приказал в конце недели лететь в Рим: «Отец-генерал хочет, чтобы вы помогли Эмилио Сандосу».

И все, никаких подробностей. Джон, конечно, слышал о Сандосе. А кто не слышал о нем? Однако он совершенно не понимал, каким образом может быть полезен этому человеку. Попросив объяснений, он не добился внятного ответа. Он не имел никакого опыта в подобного рода занятиях: в Чикаго всякие тонкости и окольные пути не в ходу.

Кроме того, дело было еще и в самом Риме. На импровизированной прощальной вечеринке все так волновались за него: «Это же Рим, Джонни! Со всей этой историей, с этими прекрасными церквями и произведениями искусства». Он и сам был взволнован, тупой дурак. Но что он знал?

Джон Кандотти родился в Штатах – среди прямых улиц и прямоугольных коробок-домов; Чикаго никак не мог подготовить его к римским реалиям. Хуже всего бывали моменты, когда он уже видел крышу здания, куда ему хотелось попасть, однако улица, по которой он шел, начинала загибаться в другую сторону, приводя его на очередную очаровательную пьяццу с прекрасным фонтаном на ней, открывавшую перед ним новый, невесть куда ведущий переулок. Стоило только выйти на улицу – и Рим принимался ловить его и обманывать своими холмами, бесконечными переплетениями кривых улочек, пропахших кошачьей мочой и томатным соусом. Он не любил плутать и постоянно путался в этом лабиринте. Он не любил опаздывать и постоянно опаздывал. И первые пять минут после любой встречи Джон всегда извинялся за опоздание, а римские знакомые уверяли его в том, что этот факт их не смущает.

Тем не менее он ненавидел себя за это и поэтому все ускорял и ускорял шаг, стремясь разнообразия ради явиться вовремя в резиденцию Ордена, пусть и в сопровождении прицепившейся по пути свиты из несносных малышей, с шумным восторгом смеющихся над его костлявой фигурой, длинным носом, лысиной, раздувающейся на ветру сутаной и машущими при ходьбе руками.

* * *

– ПРОСТИТЕ МЕНЯ за то, что заставил вас ждать. – С этой фразой Джон Кандотти обращался к каждому встречному на пути к комнате Сандоса и, наконец, к нему самому, после того как брат Эдвард Бер провел его в комнату и оставил их наедине.

– Снаружи до сих пор стоит умопомрачительная толпа. Они когда-нибудь уходят отсюда? Я – Джон Кандотти. Отец-генерал попросил меня помочь вам приготовиться к слушаниям. Рад знакомству. – Он неосознанно протянул вперед руку и, вспомнив, неловко отвел ее в сторону.

Сандос не приподнялся из поставленного возле окна кресла и как будто бы даже не захотел или не смог посмотреть на Кандотти. Джон, конечно же, видел архивные фото Сандоса, но тот оказался много меньше и худощавее, чем он ожидал; к тому же старше, но все же не настолько, насколько следовало бы. Прикинем: семнадцать лет в пути туда, почти четыре года на Ракхате, еще семнадцать лет обратного пути, однако следовало учесть релятивистские эффекты перемещения со скоростью, близкой к световой. По мнению врачей, Сандоса следовало считать примерно сорокапятилетним, хотя он был на год старше Отца-генерала. Судя по внешности, ему пришлось перенести трудные годы.

Молчание продолжалось. Стараясь не смотреть на руки Сандоса, Джон пытался понять, не следует ли ему уйти. Впрочем, для ухода еще слишком рано, подумал он, Фелькер будет в ярости. И тут губы Сандоса наконец шевельнулись:

– Англия?

– Америка, отец мой. Брат Эдвард англичанин, но я американец.

– Не так, – чуть помолчав, продолжил Сандос. – La lengua. Английский язык.

Вздрогнув, Джон понял, что неправильно истолковал слово.

– Да, я немного говорю по-испански, если так вам будет удобнее.

– Это было сказано по-итальянски, creo. Antes – до того то есть. В госпитале. Сипаж – si yo… – Он умолк, чтобы не разрыдаться, но овладел собой и уже осознанно проговорил: – Будет легче… если я все время буду слышать… только один язык. Английский сойдет.

– Конечно. Без проблем. Ограничимся английским, – ответил потрясенный откровением Джон. Никто не говорил ему, что Сандос настолько плох. – Этот мой визит будет коротким, отец мой. Я хотел только познакомиться и посмотреть, как вы поживаете. С подготовкой к слушаниям можно не торопиться. Не сомневаюсь, что их можно будет отложить до тех пор, пока вы поправитесь настолько, чтобы…

– Чтобы что? – переспросил Сандос, впервые посмотрев прямо на Кандотти. Изрезанное глубокими морщинами лицо, высокая переносица, наследие индейских предков, широкие скулы, стоицизм. Джон Кандотти не мог представить себе этого человека смеющимся.

Чтобы вы могли защитить себя, намеревался сказать Джон, однако мысль показалась ему банальной.

– Чтобы объяснить, что произошло.

Внутри резиденции царила ощутимая тишина, что было особенно заметно возле окна, сквозь которое доносился бесконечный карнавальный шум города. Какая-то гречанка отчитывала своего ребенка. Около двери резиденции бродили туристы и репортеры, перекрикивавшие шум такси и постоянный гомон Ватикана. Переговаривались строительные рабочие, скрежетали их механизмы, шел непрестанный ремонт, не позволяющий Вечному городу рассыпаться в прах.

– Мне нечего сказать. – Сандос снова отвернулся. – Я должен выйти из Общества.

– Отец Сандос… Отче, неужели вы считаете, что Общество позволит вам уйти, не объяснив то, что случилось? Вы вправе не хотеть никаких слушаний, однако все, что может произойти в этих стенах, ничтожно по сравнению с тем, что эти люди обрушат на вас, как только вы выйдете из этой двери, – сказал Джон. – Но если мы поймем вас, то сможем помочь… или облегчить для вас ситуацию.

Ответа не последовало, только профиль Сандоса на фоне окна сделался чуть более жестким.

– Ну ладно. Я вернусь через несколько дней. Когда вы почувствуете себя лучше, так? Могу ли я что-нибудь принести вам? Или связаться с кем-то по вашему поручению?

– Нет. – В голосе не угадывалось внутренней силы. – Благодарю вас.

Подавив вздох, Джон направился к двери. Взгляд его упал на крышку небольшого бюро, где лежал рисунок, выполненный на чем-то вроде бумаги, каким-то подобием чернил. С рисунка на него смотрела группа ВаРакхати. Лица, полные достоинства и несомненного обаяния. Необычайные глаза, окруженные пушистыми ресницами, защищающими от ослепительного света. Забавная деталь… Интересно, как можно понять, что существа эти необыкновенно красивы, если ты незнаком с нормами их красоты?

Джон Кандотти взял в руку рисунок, чтобы внимательнее рассмотреть его… Сандос вскочил и сделал два шага в его сторону… Сандос, едва ли не вполовину меньше его и к тому же еще полудохлый… однако Джона Кандотти, ветерана чикагских уличных баталий, отбросило от бюро. Ощутив спиной стену, он прикрыл смущение улыбкой и положил рисунок на место.

– Красивый народ, надо признать, – проговорил он, пытаясь развеять неведомую эмоцию, владевшую стоявшим перед ним человеком. – Э… люди на этой картинке… ваши друзья, похоже?

Сандос попятился, разглядывая Джона и словно просчитывая его реакцию. Свет от окна зажег ореол его волос и скрыл выражение лица. Если бы в комнате было светлее или если бы Джон Кандотти лучше знал этого человека, он мог бы заметить уродливую, но торжественную гримасу, предшествовавшую утверждению, которым Сандос рассчитывал развеселить и разгневать своего оппонента. Помедлив, он наконец отыскал нужное слово.

– Коллеги, – проговорил он наконец.

* * *

ИОГАНН ФЕЛЬКЕР закрыл свой планшет, заканчивая этим движением утреннее совещание с Отцом-генералом, однако не поднялся с места. Он внимательно смотрел на Винченцо Джулиани, пока старик сосредоточенно обдумывал планы на сегодняшний день, делал какие-то заметки относительно намеченных событий и только что обсужденных решений.

Тридцать четвертый генерал Общества Иисуса Джулиани обладал впечатляющей внешностью, симпатичной лысиной и вообще держался прямо и был еще силен для своего возраста. Историк по профессии, дипломат по природе, Винченцо Джулиани провел Общество через сложные времена, компенсировав долю ущерба, нанесенного Сандосом. Рекомендация заниматься гидрологией и изучать ислам в какой-то мере восстановила добрую волю. Без иезуитов в Иране и Египте не могло быть предупреждения о последней атаке террористов. Доверие там, где оно должно быть, думал Фелькер, терпеливо ожидая, когда Джулиани обратит на него внимание.

Наконец Отец-генерал вздохнул и посмотрел на своего секретаря, далеко не привлекательного, склонного к полноте мужчину на четвертом десятке лет, песочного цвета волосы которого липли к черепу. Сидевшего в кресле, сложив на округлом животе руки Фелькера можно было принять за молчаливую аллегорию незаконченного дела.

– Ладно, выкладывай. Говори, что должен, – раздраженным тоном приказал Джулиани.

– Сандос.

– Что там с ним?

– То, что я уже говорил.

Джулиани посмотрел на свои заметки.

– Люди начали забывать, – продолжил Фелькер. – Возможно, всем было бы лучше, если бы он погиб, как и все остальные.

– Неужели, отец Фелькер? – сухо проговорил Джулиани. – Какая недостойная мысль.

Фелькер скривился и посмотрел в сторону.

Джулиани посмотрел на окна своего кабинета, опираясь локтями о полированную крышку стола. Фелькер, конечно же, был прав. Жизнь, вне сомнения, была бы проще, если бы Эмилио благополучно принял на Ракхате мученическую кончину. Теперь, с учетом общественного интереса, да и с точки зрения ретроспективы, Обществу приходилось расследовать причины постигшей миссию неудачи…

Потерев лицо ладонями, Джулиани встал.

– Мы с Эмилио – старые знакомые, Фелькер. Он – хороший человек.

– Он прелюбодей, – спокойно и точно определил Фелькер. – Он убил ребенка. Ему надлежит жить в кандалах.

Фелькер смотрел на Джулиани, который обходил комнату, брал в руки разные предметы и ставил их на прежнее место, даже не посмотрев.

– В любом случае ему не хватает внутреннего благородства, чтобы уйти в отставку. Пусть уходит, пока не причинил Обществу большего вреда.

Остановившись, Джулиани посмотрел на Фелькера:

– Мы не намереваемся лишать его сана. Неправильный поступок, даже если он хочет его. И, что более важно, он не сработает. В глазах всего мира он остается одним из Наших, пусть сам он так не считает.

Подойдя к окнам, он посмотрел на собравшуюся внизу толпу репортеров, разного рода исследователей и любопытных.

– А если медиа продолжат заниматься праздными спекуляциями и безосновательными измышлениями, мы просто расскажем все как есть, – произнес Отец-генерал с той легкой иронией, которой как огня боялись поколения выпускников. После чего повернулся, с прохладой оценивая своего секретаря, все это время безрадостно просидевшего за столом. Голос Джулиани не переменился, однако Фелькер был ошеломлен произнесенными словами. – Отец Фелькер, не мне судить Эмилио, и тем более не прессе.

И уж точно не Иоганну Фелькеру, секретарю Общества.

Они завершили свое утреннее совещание парой деловых фраз, однако молодой человек понимал, что переступил границы собственной компетенции как в политическом, так и в духовном плане. Фелькер был квалифицированным и интеллигентным сотрудником, однако в отличие от большинства иезуитов придерживался норм полярного мышления: все было для него либо черным, либо белым, либо греховным, либо добродетельным: Мы против Них.

Тем не менее Джулиани полагал, что подобные люди могут быть полезны. Отец-генерал сидел за столом и вертел пальцами ручку. Репортеры считали, что мир имеет право знать все. Винченцо Джулиани не ощущал никакой необходимости потворствовать этой иллюзии. С другой стороны, надо было решить, что именно делать с этим Ракхатом. Кроме того, он понимал, что нужно каким-то образом привести Эмилио к какому угодно решению. Иезуиты не первый раз сталкивались с чуждой культурой, не в первый раз миссия заканчивалась неудачей, и Сандос не был первым опозорившим себя священником. Вся история, безусловно, достойна сожаления, однако искупление еще возможно.

Его еще можно спасти, упрямо думал Джулиани. У нас не так уж много священников, и нельзя вот так, без усилий, отречься от одного. Он Наш, он один из Нас. И откуда у Нас право называть миссию провальной? Возможно, семя посеяно. Всему воля Божья.

И тем не менее обвинения против Сандоса и всех остальных выглядели очень серьезно. Наедине с собой Винченцо Джулиани полагал, что миссия была обречена на неудачу с самого начала – после решения включить в ее состав женщин. Крушение дисциплины с самого начала, думал он. Другие были тогда времена.

* * *

РАЗМЫШЛЯЯ над этой же проблемой, Джон Кандотти шагал к своей темной комнатушке, располагавшейся на восточной стороне Римского кольца; у него имелась собственная теория, объяснявшая причины неудачи. Миссия, по его мнению, пошла не так, как надо, благодаря целой последовательности логичных, разумных, тщательно продуманных решений, казавшихся великолепными в то время. Как бывает при самых колоссальных катастрофах.

Глава 2
Радиотелескоп Аресибо, Пуэрто-Рико

2019 год

– ДЖИММИ, Я ТОЛЬКО ЧТО СЛЫШАЛА, что к тебе хотят приставить стервятника! – шепнула Пегги Сун, делая первый шаг к учреждению миссии на Ракхат. – Ты согласишься?

Джимми Куинн продолжал движение между линиями торговых автоматов… он выбрал arroz con pollo², баночку фасолевого супа и два сандвича с тунцом.

Парень был абсурдно, нелепо высок. Он перестал расти в двадцать шесть, так и не набрав нужного веса, отчего всегда чувствовал голод. Джимми остановился, чтобы прихватить пару пакетов молока, два десерта и просуммировать расход.

– Ты согласишься, иначе будет труднее для всех остальных, – проговорила Пегги. – Сам видел, что случилось с Джеффом.

Джимми подошел к столику, за которым оставалось свободным только одно место, поставил поднос.

Пегги Сун остановилась позади его, бросив красноречивый взгляд на сидевшую напротив Куинна женщину. Та тотчас решила, что уже сыта. Обойдя столик, Пегги опустилась в еще теплое кресло. Какое-то время она просто наблюдала за вилкой Джимми, порхавшей на фоне груд риса и курятины, по-прежнему изумляясь его потребности в пище. После того как она выставила его из своего дома, расходы на бакалею снизились на 75 процентов.

– Джимми, – произнесла она наконец, – увильнуть тебе не удастся. Если ты не за нас, то против нас. – Она по-прежнему шептала, однако далеко не мягким голосом: – Если никто не пойдет на сотрудничество, всех нас уволить не смогут.

Джимми посмотрел ей в глаза; взгляд, голубой и кроткий, столкнулся с ее черным и вызывающим.

– Не знаю, Пегги. По-моему, они смогут заменить весь коллектив за пару недель. Я знаю одного перуанца, который возьмется выполнять всю мою работу за ползарплаты. А Джеффу, когда он уволился, дали хорошую рекомендацию.

– И он все еще сидит без работы! Потому что отдал стервятнику все, что у него было.

– Решать не мне, Пегги. И ты знаешь это.

– Вот дерьмо! – Несколько посетителей посмотрели на них. Пегги наклонилась поближе к нему и снова зашептала: – Ты не марионетка. Все знают, что ты помогал Джеффу после того, как он потерял место. Но теперь речь идет о том, чтобы не позволить им высосать нас досуха. Сколько раз я должна объяснять это тебе?

Пегги Сун резким движением опустилась на место и посмотрела в сторону, пытаясь понять человека, который не в состоянии увидеть, что вся система рассыпается на части. Джимми понимал только то, что нужно усердно работать и никому не досаждать. И что это ему даст? Прижмут, и только.

– Ты по собственной воле пойдешь на контакт со стервятником, – ровным тоном сказала она. – Они могут приказать, но тебе придется самому решать, следует ли выполнять приказание. – Встав, Пегги забрала со столика свои вещи и снова внимательно посмотрела на Джимми. А потом повернулась к нему спиной и заторопилась к двери.

– Пегги! – Джимми тоже встал, подошел к ней поближе и легонько прикоснулся к плечу. Симпатичным его трудно было назвать. Слишком длинный и какой-то бесформенный нос, слишком близко и глубоко посаженные обезьяньи глаза, улыбка от уха до уха, рыжие кудряшки, как на детском рисунке, – несколько месяцев эта совокупность сводила ее с ума.

– Пегги, дай мне шанс, ладно? Позволь поискать такой способ, чтобы все остались довольны. В жизни не бывает, чтобы было только так и не иначе…

– Конечно, Джимми, – ответила она. Хороший мальчик. Туп, как дуб, но милашка.

Пегги посмотрела на его искреннее, открытое, домашнее лицо и поняла, что он отыщет какую-нибудь благовидную и достойную причину оставаться хорошим мальчиком.

– Конечно, Джим. Ты сделаешь это.

* * *

СТОЛКОВЕНИЕ С ГРОЗНОЙ ПЕГГИ СУН заставило бы любого другого забыть про еду. Однако Джимми Куинн привык иметь дело с невысокими и настойчивыми дамами, и ничто не могло лишить его аппетита; мать его в подростковом возрасте жаловалась на то, что кормить сына – все равно что топить печку. И когда Пегги вышла из кафетерия, он занялся уничтожением прочей заготовленной снеди, позволив мозгу фильтровать информацию.

Джимми дураком не был, однако добрые родители любили его, потом его учили добрые учителя, и оба этих факта объясняли привычку к повиновению, озадачивавшую и возмущавшую Пегги Сун. Раз за разом в его жизни мнения авторитетов оказывались правильными, а решения родителей, учителей и боссов в конечном счете оказывались разумными. Конечно, он не испытывал радости, что его работу в Аресибо передадут Искусственному Интеллекту, однако затаил в душе обиду: хотя, возможно, и не стал бы возражать. Он проработал на телескопе всего восемь месяцев – время недостаточное для того, чтобы обзавестись собственническими чувствами в отношении работы, на которую его вынесло невероятное везение. В конце концов, получая ученые степени по астрономии, он не рассчитывал на ажиотажный спрос после окончания университета. Платили здесь скромно, конкуренция за место была просто дикарской, но в те дни так можно было сказать о любой работе. Мама – женщина невысокая и настойчивая – уговаривала его заняться более практичным делом.

Однако астрономия зацепила Джимми, и он уверял, что если ему суждено стать безработным, что статистически было вполне вероятно, то безработным он будет числиться именно в избранной им отрасли знания.

Целых восемь месяцев он имел возможность наслаждаться правильным выбором. Но теперь уже начинало казаться, что Эйлин Куинн все-таки права.

Убрав за собой весь мусор, рассортировав его компоненты в правильные баки, он отправился в свою каморку, ныряя и кланяясь по пути, как та летучая мышь, чтобы не врезаться в притолоку, осветительные приборы и какие-нибудь трубы, сотню раз в день угрожавшие его благополучию. Стол, за которым он сидел, выглядел щербатым, но даже и такой роскошью он был обязан отцу Эмилио Сандосу, пуэрториканскому иезуиту, с которым его познакомил Джордж Эдвардс, отставной инженер, работавший фактически бесплатно, за какую-то долю ставки доцента, при тарелке радиотелескопа в Аресибо и разнообразивший свою жизнь экскурсиями для детей и прочих посетителей. Жена его Энн работала врачом в устроенной иезуитами клинике, расположенной в общественном центре Ла Перлы, трущобного района, расположенного на окраине Старого Сан-Хуана. Джимми любил всех троих и посещал Сан-Хуан всякий раз, когда полагал, что сможет выдержать нудную поездку по забитому автомобилями сорокамильному шоссе.

Обедая в первый вечер в обществе Эмилио в доме Эдвардсов, Джимми смешил хозяев комичным погребальным плачем, описывающим ужасы жизни, ожидающей обычного человека в мире, сооруженном лилипутами для самих лилипутов. Когда он пожаловался на то, что всякий раз, садясь, утыкается коленями в крышку стола, священник наклонился вперед, блеснув искоркой в глазах на симпатичном и необычном лице, и промолвил с почти идеальным произношением жителя Северного Дублина:

– Выньте средний ящик из стола, и к хренам его.

Ответить можно было одним-единственным образом, и Джимми, сияя голубым ирландским взором, произнес эти слова:

– Точнее, к чертовой матушке.

Сценка повергла Энн и Джорджа в хохот, и после этого все четверо стали друзьями. Мысленно ухмыльнувшись, Джимми отправил Эмилио записку следующего содержания: «пиво у Клаудио, 8 вечера, жду ответа 5 минут», нисколько не удивляясь тому, что приглашает в бар священника – факт, который в начале знакомства озадачивал его не меньше, чем открытие, что у девиц на лобке тоже растут волосы.

Эмилио, должно быть, находился в Иезуитском центре, поскольку ответ пришел почти сразу:

«Хорошая мысль».

* * *

В ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА того же дня Джимми ехал по карстовым холмам и лесам, окружавшим телескоп Аресибо, к носившему то же имя приморскому городку, а потом свернул на восток, на береговую дорогу до Сан-Хуана. В двадцать минут девятого он нашел удобное для парковки место неподалеку от Эль Морро, возведенной в шестнадцатом столетии каменной крепости, впоследствии подкрепленной массивной городской стеной, окружавшей старый Сан-Хуан. Тогда, как и теперь, городская стена оставляла без защиты теснившуюся возле берега трущобу Ла Перла, которая, собственно говоря, смотрелась теперь совсем недурно с городской стены. Дома, спускавшиеся к морю с высоты шестью или семью ступенями, казались внушительными и большими только до тех пор, пока ты не узнавал, что внутри все они разделены на несколько квартир. Разумному англо рекомендовалось держаться подальше от Ла Перлы, однако рослый Джимми был вполне уверен в себе, кроме того, все знали, что он друг Эмилио, и потому, пока он сбегал к таверне Клаудио вниз по каскаду лестниц, его то и дело с уважением приветствовали.

Сидя в дальнем уголке бара, Сандос попивал пиво. Этого священника было нетрудно разглядеть в толпе, даже когда он был без подобающего облачения.

Борода конкистадора, медная кожа, прямые черные волосы с пробором посередине головы, ниспадавшие на высокие и широкие скулы, сужавшиеся к удивительно изящному подбородку. Черты мелкие, но великолепно проработанные. Если бы Сандоса назначили в Южный Бостон, в прежний приход Джимми Куинна, экзотичный облик священника непременно даровал бы ему среди местных девиц традиционный для целибатных священников титул: Падре Какая Жалость.

Джимми помахал сперва Эмилио, потом бармену, сказавшему «привет» и немедленно пославшего Розу с пивом. Развернув одной рукой в обратную сторону тяжелое кресло, стоявшее напротив Сандоса, Джимми уселся на нем верхом, сложив руки на спинке, улыбнулся Розе, подавшей ему кружку, и сделал долгий глоток; Сандос невозмутимо наблюдал за ним со своего места.

– Ты какой-то усталый, – заметил Джимми.

Сандос энергично пожал плечами в манере еврейской мамеле.

– Еще что нового?

– Ты мало ешь, – продолжил Джимми привычный обмен любезностями.

– Да, мама, – послушно согласился Сандос.

– Клаудио, – гаркнул Джимми, обращаясь к бармену, – дайте этому человеку сандвич.

Роза уже шла из кухни с закуской для них обоих.

– Так. Значит, ты приехал в такую даль затем, чтобы скормить мне сандвич? – спросил Сандос.

На самом деле сандвичи с тунцом, дополненные жареной треской и половинкой гуавы в кожуре, обычно доставались самому Джимми.

Роза знала, что священник предпочитает бобы с жареным луком и рассыпчатым рисом.

1.Без покровительства которых эта книга не увидела бы свет (лат.).

2.Курицу с рисом (исп.).