Loe raamatut: «Франкенштейн. Подлинная история знаменитого пари»

Font:

Ты для меня весь мир, любимый мой. История Мэри Шелли
Елена Первушина

Одинокие души

Возможно, это было так…

Над суровыми Грампианскими горами и вересковыми равнинами, над обрывистыми морскими берегами, где гнездились тысячи птиц, над стремительными и смертельно опасными горными реками и прозрачными таинственными озерами, куда при свете луны заглядывали разгоряченные ночными плясками феи, над дубовыми лесами, где прятались олени и дикие коты, над узкими зелеными долинами, где скрывались маленькие бедные деревушки, гулял северный ветер. Этой ночью он безраздельно властвовал в Шотландии, гудел в кронах сосен, завывал в водостоках, бил огромными валами в стены маяков. Ветер гнал с севера, с Гебридских островов, темные тяжелые тучи, полные дождя, бросал пригоршни капель в ставни дома на берегу реки Тей, в четырех милях от Данди, где жила семья Джорджа Бакстера. Юная Мэри Годвин, прожившая здесь лето, поскольку ей прописали морские купания для поправки здоровья, не спала. Сейчас купаться было уже нельзя, но днем она превесело проводила время, играя с подругами в крикет, скатываясь кубарем с зеленых склонов холмов, забираясь на утесы, как горная козочка, и, утомленная играми, мечтала, сидя в ветвях склонившейся над потоком старой ивы и воображая себя русалкой. Но по ночам, особенно при северном ветре, своими завываниями наводившем тоску, она вновь становилась пятнадцатилетней девочкой, одинокой и тоскующей по отцу, которого обожала. Она верила, что где-то там, в Лондоне, он, может быть, думает о ней, и, лежа в постели и прислушиваясь к шуму дождя за окном, мысленно посылала ему привет через все расстояние, которое их разделяло.

Ее отец, Уильям Годвин, тоже не спал в своем доме на Скиннер-стрит, улице Кожевников, в районе Холборн центрального Лондона. Тучный, преждевременно облысевший мужчина с высоким лбом и мягкими чертами лица сидел в кресле в своем кабинете и рассеянно листал детскую книжку, забытую кем-то из дочерей в гостиной. Сказки Шарля Перро, Синдерелла… Тихо пел сверчок, потрескивала свеча, за окном слышалось поскрипывание экипажа, мягкий перестук копыт, далекие голоса: какие-то гуляки горланили песню.

Его жена и дети, в том числе и маленькая владелица книжки, спали наверху, он же никак не мог заставить себя подняться в спальню и вновь и вновь рассеянно перечитывал начало сказки: «Жил-был один почтенный и знатный человек. Первая жена его умерла, и он женился во второй раз, да на такой сварливой и высокомерной женщине, какой свет еще не видывал. У нее были две дочери, очень похожие на свою матушку и лицом, и умом, и характером. У мужа тоже была дочка, добрая, приветливая, милая – вся в покойную мать. А мать ее была женщина самая красивая и добрая…»

Когда он поворачивался в профиль к огню, казалось, что из-под маски добряка выглядывает совсем иной человек: с твердым подбородком, длинным носом с горбинкой, пристальным колючим взглядом. Таким знали его политические противники: неутомимым спорщиком, не уступающим ни на йоту, твердо уверенным в своих идеях, не признающим никаких авторитетов, кроме разума и справедливости. Но потом его взгляд снова затуманивался, Уильям прислушивался, словно пытаясь различить в ночных звуках шум ручья Олд-Брук, который засыпали землей более полувека назад и от которого район получил свое имя. Подземная река, река мертвых… Может быть, она отнесет его привет той, которая покинула его полтора десятилетия назад, той, кого он до сих пор так и не в силах забыть. Его губы беззвучно шептали: «Мэри». Но это было не имя жены, которая спала наверху, в супружеской постели, не имя дочери, тосковавшей о нем в Шотландии. Вглядываясь в темноту, он звал ту «самую красивую и добрую женщину», которая когда-то сделала его счастливым… Последние минуты, которые они провели вместе, навсегда запечатлелись в его сердце. Воспоминания были так живы и болезненны, будто и не прошло этих пятнадцати лет.

* * *

Мэри Уолстонкрафт-Годвин родила свою вторую дочь 30 августа 1797 года. Роды продолжались около шести часов, и дитя появилось на свет за полчаса до полуночи. Все прошло легко, и Мэри посмеивалась над привычкой английских женщин проводить в постели не меньше месяца после этого события. Она хвасталась, что, родив Фанни, на следующий день сама спустилась в столовую к обеду, и рассчитывала и на этот раз поступить так же. Придирчиво выбранная акушерка миссис Бленкинсоп была из тех женщин, которые считали, что нужно дать природе сделать свое дело и без необходимости не вмешиваться в процесс. Годвин провел эти шесть часов в гостиной, и едва акушерка порадовала его известием о том, что он стал отцом, как сразу же ее лицо стало тревожным, и она велела послать в госпиталь за доктором. Отбросив смущение, казавшееся ему неуместным, когда речь шла о любимой, Годвин спросил, в чем дело: если он сможет объяснить доктору, в чем проблема, тот не забудет захватить все необходимые инструменты. Акушерка рассказала ему: ее тревожит, что плацента до сих пор не вышла и кровотечение не прекращается. Годвин сам побежал в госпиталь и привел врача, который извлек плаценту по кускам. Операция была очень болезненной, Мэри потеряла много крови, но держалась мужественно и обещала Годвину, что никогда его не покинет. На некоторое время ей стало лучше, но через три дня начались припадки озноба, потом поднялась температура, Годвин вновь побежал за врачом. Оказалось, что часть плаценты осталась в матке и вызвала родильную горячку, от которой Мэри скончалась 10 сентября.

Фронтиспис к книге «Оригинальные рассказы из жизни» Мэри Уолстонкрафт. Художник – Уильям Блейк. 1791 г.

Мэри Уолстонкрафт (1759–1797) – британская писательница, философ и феминистка XVIII века. Мать автора «Франкенштейна» Мэри Шелли. Уолстонкрафт известна своим эссе «В защиту прав женщин» (1792)

В последние часы ее жизни Годвин, ловя малейшие проблески сознания, малейшее улучшение, спрашивал Мэри, как она советует ему воспитывать дочерей, пока она сама будет больна и не сможет ими заниматься. Такую ложь он придумал, чтобы, не встревожив больную, выведать ее последнюю волю, которую поклялся свято исполнить. Но Мэри уже не было дела до забот этого мира. Всю свою жизнь помогавшая слабым и нерешительным, подставлявшая свою волю, как костыль, тем, кто в этом нуждался, сейчас она была не в силах ни о ком заботиться. «Я знаю, ты об этом подумаешь», – отвечала она Годвину.

* * *

На самом деле он вряд ли был способен думать о чем-то, кроме своей утраты, еще долгое время спустя. Годвин происходил из семьи священника-диссентера – так в Англии называли пуритан и других верующих, чья религия, оставаясь в рамках протестантизма, тем не менее отклонялась от официально принятого вероисповедания англиканской церкви. Их больше не преследовали, как во времена Елизаветы и Карла, но атмосфера суровой решимости умереть за веру, но не поступиться ею ни на йоту, долго господствовала в этой среде. Всю юность Годвин пытался доказать родителям, что достоин их любви. Он поступил в диссентерский колледж в Хокстоне близ Лондона, позже стал диссентерским сельским священником. В 1784 году опубликовал свои проповеди под названием «Исторические эскизы в шести проповедях». Но, поняв, что для отца он все равно будет недостаточно хорош, переметнулся на другую сторону: стал атеистом и революционером, призывающим в своих трудах к уничтожению частной собственности.

Он получил известность как публицист за одну ночь, в мае 1794 года, когда неожиданно были арестованы и обвинены в государственной измене члены радикально-демократического «Корреспондентского общества» Британии, выступавшего за политические реформы. Годвин к тому времени стал опытным спорщиком, с остро отточенным пером и хорошими запасами яда в чернильнице – учеба в религиозном колледже не прошла даром. Он опубликовал статью «Беглая критика обвинения, предъявленного лордом – главным судьей Эйром большому жюри присяжных», разносящую в пух и прах аргументы обвинения. Статья в виде брошюры разошлась по всей стране. В результате суд вынужден был уступить давлению и оправдать всех обвиняемых. После того как раскрылось авторство Годвина, популярность его резко возросла.

Вероятно, он воспринял свое знакомство и сближение с Мэри как долгожданную награду, которую приготовила ему Мать-Природа – в Бога он больше не верил, и Мэри это вполне устраивало. Есть приятная разница между восхищением восторженной девочки и уважением зрелой женщины, которая любит, не идеализируя, прощает и ошибки и слабости, но не прощает упорства в заблуждениях. Годвин признавал, что Мэри куда опытнее его в близких человеческих отношениях, и ему было радостно учиться у нее. Она показала ему, что значит брать на себя ответственность за юные жизни, и он был готов не разочаровать ее, не подвести двух маленьких девочек, за которых отвечал перед памятью их матери.

Отчий дом

Первой нянькой маленькой Мэри была экономка Луиза Джонс. Она присматривала за девочкой, пока Годвин оправлялся от потрясения и писал «Воспоминания об авторе «Защиты прав женщин»» – книгу, удивившую современников своей откровенностью. В ней Годвин не только восхищался умом и сердцем Мэри, но и честно рассказывал о ее страсти к Фюзели, о незаконном сожительстве с Имлеем, о рождении ребенка вне брака, о двух попытках самоубийства. Эти откровения вызвали дружное «ах!» ханжей и лицемеров и не менее дружное осуждение молодых, романтически настроенных друзей Годвина, которые считали, что мертвые должны представать в мемуарах в идеализированном свете. Поэт Роберт Саути даже обвинил вдовца в «недостатке чувств и в раздевании мертвой жены донага». Но в том-то и дело, что Годвин пытался сохранить память о живой женщине, которую знал, а не о мертвом идеале. И много лет спустя Мэри-младшая будет ему благодарна: так она сможет узнать свою мать, которую никогда не видела. И так она получит первый урок недоверия к общественному мнению, потому что общество так и не приняло ту Мэри, которую описывал Годвин, «первую в своем роде» женщину, которая встала на защиту других женщин от вековой несправедливости. Общество увидело в ее презрении к условностям лишь развращенность и желание эпатировать публику. Ее называли проституткой и сравнивали с дьяволом. Понятно, что когда самой Мэри-младшей пришлось выбирать между любовью и репутацией, она не колебалась.

Но пока маленькая Мэри мирно агукала в колыбельке, а ее отец обдумывал ее воспитание. Он быстро решил, что дочерям просто необходимо руководство женщины более сведущей в светских обычаях, чем простая экономка, и, словно «почтенный и знатный человек» из сказки о Золушке, выбрал себе вторую жену.

* * *

В первый брак Годвин вступал по большой любви, второй был типичным браком по расчету. Мэри Джейн Клермон, молодая вдова с двумя детьми, была женщиной хозяйственной, с твердым характером, настоящей «большой хозяйкой маленького дома». Вероятно, она не собиралась становиться «злой мачехой из сказки», но постоянное невысказанное сравнение с первой миссис Годвин испортило бы даже самый ангельский характер. Мэри Джейн не блистала прекрасным образованием, ее ум никто не назвал бы «развитым, подобно мужскому», но она бы на порог не пустила такую женщину, как Мэри Уолстонкрафт, и ни за что не позволила бы своим детям – малышу Чарльзу и Джейн – общаться с подобной особой. Теперь же ей приходилось выслушивать постоянные панегирики покойнице от мужа и его друзей.

Годвин писал своему приятелю: «Ни Фанни, ни Мэри не были воспитаны с тщательным соблюдением принципов и идей, разработанных их матерью. Я лишился ее в 1797 году, а в 1801-м вступил в новое супружество. Одним из побуждений, заставивших меня избрать его, было сознание своей неспособности дать воспитание девочкам. Нынешняя моя жена наделена умом сильным и деятельным, но не является убежденной последовательницей идей их матери». Скорее всего, Мэри Джейн не видела этого письма, но она не могла не ощущать подспудного разочарования Годвина, не могла не понимать, что каждое свое и ее решение он оценивает с точки зрения Мэри: что бы она подумала, что бы она сказала.

И хотя в 1803 году она подарила мужу сына, его любимицей все равно оставалась маленькая Мэри. В письме, процитированном выше, он откровенно восхищается ею: «У нее на редкость смелый, порою даже деспотичный, деятельный ум. Ей свойственна большая жажда знаний, и проявляемое ею во всем, за что она принимается, упорство поистине неодолимо. Я нахожу, что моя дочь необычайно хороша собой», а в другом письме он сознается: «Я нахожу, что в ней нисколько нет того, что повсеместно называют пороками, и что она одарена значительным талантом».

* * *

Как бы там ни было, безусловно, детство Мэри-младшей было более счастливым, чем у ее родителей. Сами принципы ухода за детьми претерпели в течение века серьезные изменения. В начале XVIII века детей туго пеленали так называемыми свивальниками, опасаясь, что в противном случае их ноги будут кривыми. Свивальники закрепляли булавками, которые часто кололи кожу, и меняли только один раз в день. При этом в детских старались поддерживать высокую температуру и беречь детей от сквозняков. Нетрудно догадаться, к каким последствиям это приводило. Когда дети подрастали, их часто помещали на целый день в «ходунки», жестко фиксировавшие маленькое тельце, чтобы они не могли подобрать что-нибудь с пола и сунуть в рот.

Маленькие англичане конца XVIII – начала XIX века, матери которых читали Руссо, Локка и Мэри Уолстонкрафт, по сравнению с предыдущим поколением казались настоящими счастливчиками: первые полгода их еще пеленали, но уже не вытягивали в «солдатиков», часто меняя пеленки и оставляя полежать голенькими. Детей рано начинали одевать в рубашечки и ползунки, которые скрепляются матерчатыми завязками, а не булавками. Восторжествовало мнение, что преждевременное обучение ходьбе портит походку. Малышам позволяли ползать в свое удовольствие, старались закаливать, почаще выносить на свежий воздух и на солнце. В результате дети раньше учились ходить, реже страдали рахитом и туберкулезом. Улучшению условий, в которых жили дети, и снижению детской заболеваемости и смертности немало способствовало появление первых водопроводных систем и проточной канализации в богатых домах.

До 12–13 лет девочки носили легкие муслиновые платьица. Когда они становились старше и их фигура начинала оформляться, их одевали в платья с корсетом. Сохранились воспоминания девочек о первых примерках корсета, в которых они жалуются на чувство стеснения и потери свободы. Впрочем, как мы уже знаем, если речь идет о начале века, на которое пришлось детство Мэри Годвин, тогда и взрослые женщины корсетами не злоупотребляли, предпочитая надеть несколько нижних юбок, которые создавали красивую линию для новомодных платьев с завышенной талией, подражающих античным одеждам. Если они и надевали корсет, то не шнуровали его туго.

Но детям грозили другие опасности: из-за плохого качества воды и малого распространения чая или кофе – только входивших в моду и поэтому дорогих продуктов – их часто поили слабым пивом или разбавленным вином. Чай и кофе считались возбуждающими средствами, а умеренное употребление вина, по мнению врачей, укрепляло детское здоровье. В 1834 году одна почтенная мать семейства негодовала на общества трезвости, потому что по их вине дети беспокоят плачем родителей, и утверждала, что джин – превосходное лекарство от колик. Весьма распространенным болеутоляющим средством при различных детских недомоганиях был опий. Его назначали даже при младенческих коликах и при прорезывании зубов. Возможно, в противовес этим медицинским рекомендациям в образованных кругах появилась мода на гомеопатию.

Дети получали мало хлеба и фруктов, так как в Англии хлеб часто бывал непропеченным, а фрукты недозрелыми, и родители вполне разумно опасались, что их употребление приведет к кишечным заболеваниям. В результате различные авитаминозы с изъязвлениями кожи и нарушениями нервной системы не были редкостью.

* * *

Детство Мэри во многом было типичным для лондонской девочки из среднего класса. Маленьких лондонцев из низших слоев описал ее младший современник Диккенс. Для Мэри, ее сестер и нянек эти оборванцы были опасными, дурными мальчишками и девчонками, воришками, шнырявшими по подворотням, и все же обладали странной притягательностью. Их игры, грубые словечки, дразнилки, мелкий товар, который они продавали: газеты, спички, фрукты и букетики цветов, – все это пробуждало любопытство. Не меньший интерес вызывали уличные торговцы: цветочницы, торговки пирогами, горячим супом или грогом зимой, лимонадом – летом, тряпичники, собирающие старую одежду, и евреи, ее продающие, уличные актеры и акробаты, торговки устрицами и крабами, продавцы мелких предметов, необходимых каждой хозяйке: наперстков, подушечек для булавок, лент, кружев. Торговцы «окрикивали улицы», громко и нараспев предлагая свои услуги: «Щетки половые! Щетки одежные! Щетки сапожные!», «Теплые булочки!», «Голландские носки за шиллинг!». Маленький трубочист, ростом меньше четырех футов, в лохмотьях, черных от сажи, тянул свое «Чистить дымохо-од!». Только такой кроха мог пролезть в узкие дымовые трубы лондонских домов, и то часто застревал в них, с трудом выбираясь, ломая руку или ногу, и к двенадцати годам становился калекой.

Под Рождество устраивали вертепы и балаганы прямо на улицах, разыгрывали пантомимы, например небезызвестную «Дом, который построил Джек», в обычные дни часто выступали кукольники или целые уличные театры.

А магазины! От лавки старьевщика, где можно было найти много странных вещей, назначение которых угадывалось далеко не сразу, до роскошного магазина игрушек, где можно было купить настоящую куклу, дорогую, деревянную, выточенную из сосны, или дешевую из папье-маше – смеси бумаги с песком, цементом и мукой, и увидеть восковую фигуру миссис Сиддонс – актрисы, звезды Друри-Лейн и Ковент-Гардена, подруги Мэри Уолстонкрафт. Самые дорогие – фарфоровые куклы украшали гостиные и материнские будуары, детям разрешалось лишь издали смотреть на них. Самых дешевых дети делали сами – из тряпочек. Девочки учились у матерей и нянек шить платья для кукол, а если в доме находился мужчина – отец или слуга, у которого хватало времени, смекалки и желания, то у девочек появлялись и кукольная мебель, и целые кукольные домики. Не брезговали играми в куклы и мальчики.

Но Мэри и ее сестры и братья не все время проводили на лондонских улицах, где было не очень-то чисто, а атмосфера была не слишком здоровой. Они много гуляли в лугах, окружающих Полигон, играли в вечные детские игры: прятки, догонялки, лошадки. Самыми распространенными игрушками у девочек, кроме кукол, были серсо и волан – прототип современного бадминтона. А вот скакалка была мальчишеской игрой: у девочек от нее могли слишком высоко задраться юбочки. Девочкам запрещалось кататься на палочках, лошадках-качалках и качелях-досках, то есть таких, на которых нужно было сидеть, раздвинув ноги, – это могло преждевременно возбудить их и навести на неприличные мысли. Для мальчиков подобные занятия почему-то считались неопасными.

Дети много времени проводили со слугами: убегая от нянек, вертелись на кухне, гостя в деревне, забирались в конюшню. На дружбу со слугами смотрели неодобрительно: их выговор кокни мог испортить произношение у маленьких леди и джентльменов. Но для девочек считалось полезным учиться домашней работе: не потому, что им предстоит ею заниматься, а потому, что им нужно следить за тщательностью работы слуг и давать им время от времени полезные советы. Мэри, например, особенно нравилось шить и вышивать – традиционные занятия, располагающие к мечтаниям.

Слуги благодарили маленьких помощниц и помощников куском чего-нибудь вкусненького, а по вечерам при свете свечи рассказывали страшные истории и сказки про чудовищ, которые пугали крестьян и преследовали хорошеньких девушек, про призраков, что бродили вокруг кладбищ и тех мест, где были убиты, про чертей, всегда готовых утащить в ад зазевавшуюся тщеславную кокетку. После таких историй дети, пугливо озираясь, пробегали темные коридоры, стремительно взлетали по лестнице, чтобы ни одному фамильному портрету не удалось схватить их за платье, если ему придет в голову такая блажь, и, быстро пробормотав молитву, забирались под одеяло. Сердца их стучали как сумасшедшие, а воображение играло, выходя из берегов. Что бы ни писала Мэри Уолстонкрафт о вреде страшных сказок и пользе нравоучительных историй, детям всегда было необходимо как следует испугаться хотя бы раз в жизни, а лучше не один. Факты и рассуждения питают разум, но иррациональные страхи и фантазии питают душу.