Loe raamatut: «Легендарные герои военной разведки»
К читателю
Дорогие друзья! Уважаемые читатели!
О чем я хотел рассказать вам в этой книге? О разведке. О трудных и опасных тайных делах людей этой профессии. Разве этого мало? На сей раз, оказалось, мало. Мне очень хотелось собрать воедино, под общей обложкой редкие, во многом даже уникальные судьбы бойцов разведки, и поведать о них. Собирал долго. Как получилось, судить вам.
Мне было интересно с этими удивительными людьми. Капитан Михаил Иванов вместе со своим коллегой Германом Сергеевым, первыми из иностранцев приехали в испепеленные атомными взрывами Хиросиму и Нагасаки. В Москве хотели понять, какое невиданное оружие применили американцы. Станционный служащий, встретивший их на пустом перроне отговаривал от хождения по городским руинам: «Города нет. Здесь самая страшная на свете болезнь…»
Офицеры Иванов и Сергеев не были специалистами-ядерщиками и о «самой страшной болезни» ничего не знали. Они выполняли приказ: собирали образцы грунта, камни, куски оплавленного металла, потом сложили их в чемодан и отправили в Москву.
Вскоре Герман Сергеев скончался от лучевой болезни, а Михаил Иванов прожил долгую жизнь. Работал в Турции, еще раз в Японии, в Китае. Михаил Иванович умер в XXI веке, в 2014 году в возрасте 101 года.
Следует добавить, что в Японию в 1940 году Иванов приехал, чтобы принять на связь резидентуру «Рамзая» – Рихарда Зорге. Он был последним на этой земле, кто лично знал легендарного разведчика.
Удивительная судьба, не правда ли? Другие герои книги не менее интересны.
Пять лет потратил я на разгадку фотографии 1941 года. На ней одно отделение военной академии связи им. С.М. Буденного. Всего 15 человек. Но называлось оно «отделением особого назначения». И, судя по всему, это название определило его судьбу. Семеро из пятнадцати стали генералами. Но дело даже не в высоких званиях. Маленький, по армейским меркам, крошечный коллектив (одна академическая группа) внес огромный вклад в дело обороноспособности нашей страны – в развитие радио- и космической разведки, средств радиоэлектронной борьбы, оборонно-промышленного комплекса и науку.
Это «особое отделение» дало нашему Отечеству будущего создателя и организатора советской космической разведки, руководителей радиоэлектронной разведки и службы специальной радиосвязи ГРУ, главу Государственной технической инспекции, заместителя Генерального директора научно-производственного объединения «Торий», начальника 1-го европейского управления ГРУ, заместителя начальника 8-го Главного управления КГБ СССР, командиров частей, преподавателей военных академий.
Они стали крупными организаторами, учеными, создателями новых видов вооружения.
Откуда такая интеллектуальная мощь? Как провинциальные мальчишки, собравшиеся со всей нашей необъятной страны от далекого Вилюйского уезда в Якутии до села Иванино в Курской области, смогли подняться до таких научных, конструкторских, организаторских, военных вершин? Обо всем этом повествуется в книге.
Герой Советского Союза Иван Лезжов в Великую Отечественную войну был воздушным разведчиком, совершил 238 дальних вылетов, дважды ранен, контужен. После войны окончил академию ВВС и Военно-дипломатическую академию. Служил в стратегической разведке – помощником военно-воздушного атташе в Вашингтоне и начальником советской военной миссии связи при главкоме сухопутных войск США в Германии. Госдепартамент США дважды предупреждал МИД СССР о слишком «активной» деятельности Ивана Ивановича в Америке. Что это за деятельность? Читайте.
Полковник Евгений Пешков годится в сыновья Михаилу Иванову и Ивану Лезжову. Но у сыновей фронтовиков были свои войны. Например, в Афганистане. Первый начопер первого разведпункта военной разведки прибыл в Кабул зимой 1980 года. Он был на той войне девять лет. Ровно столько, сколько длилась война. В январе 1989-го Пешков прилетел в Москву «из-за речки». А через месяц генерал Борис Громов доложит, что он последний советский солдат, покинувший Афганистан. Сколько всего было за эти девять лет. Разве расскажешь. Но кое-что интересное удалось узнать и поведать вам.
Впрочем, куда только не заносило наших разведчиков. Порой на родине едва ли слышали о боевых действиях в далекой Анголе или в Эфиопии. А они там работали, служили, рисковали жизнями…
Полковник Михаил Коноваленко воевал в Афганистане, потом передавал боевой опыт курсантам учебных лагерей Африканского национального конгресса в Анголе. Полковника Александра Ерохина, к счастью, обошла афганская эпопея, но ему хватило и других войн – в Эфиопии, в Таджикистане, на Балканах.
Вот такие не простые судьбы у моих героев. Их я изучил хорошо. Хотелось бы и вас познакомить с ними. Поверьте, оно того стоит. Ибо мы должны знать этих людей. Должны гордиться ими.
С уважением автор.
Сверхзадача для «Рамзая»
Июль 1940 года выдался жарким. В салоне представительского ЗИСа было душно, не помогали открытые окна. Капитан Михаил Иванов краем глаза следил за сидящим слева, на заднем сиденье полковником Петром Поповым. Полковник то и дело вытирал лоб и шею скомканным носовым платком. По всему чувствовалось, Петр Акимович волновался. Еще бы, они ехали на встречу с предателем майором Михаилом Сироткиным, который к тому же был и однокурсником Попова по академии имени М.В. Фрунзе.
Иванов пытался представить, что в эти минуты переживал его начальник. Он сам всего два месяца назад окончил академию и пришел в Разведывательное управление Генштаба Красной армии. Но чтоб кто-то из его товарищей по факультету мог стать предателем, такого не могло присниться даже в самом жутком сне. А тут все наяву.
Михаила Сироткина, как одного из лучших слушателей, послали на стажировку в Японию. По возвращении в Москву его назначили начальником японского отделения Разведывательного управления. Однако пробыл он на этой должности всего несколько месяцев. В ноябре 1938 года его уволили из армии и арестовали.
Майору Сироткину предъявили тяжелое обвинение, якобы он предал нашего резидента в Токио Рихарда Зорге. Об этом с Лубянки сообщили начальнику Разведывательного управления комдиву Ивану Проскурову. Тот договорился с руководством НКВД об очной ставке с подследственным Сироткиным и послал начальника японского отделения полковника Петра Попова выяснить подробности предательства. Петр Акимович в качестве «секретаря» взял с собой капитана Иванова. Тем более что капитан с первого дня своего прихода в отделение занимался резидентурой «Рамзай».
Словом, Иванов, как модно говорить сегодня, был в теме. Да и самому ему, откровенно говоря, очень хотелось взглянуть в глаза предателю, услышать, что тот скажет в свое оправдание.
Впрочем, очная ставка вышла совсем иной, чем представлял себе капитан. У входа их встретил сержант НКВД. Он подозрительно осмотрел Попова и Иванова с ног до головы и приказал следовать за ним. При этом сержант все время держал руку на кобуре, которая была расстегнута. Создавалось впечатление, что он опасался неожиданного нападения. Но по сумеречному коридору Лубянки шли только они втроем. Стало быть, напасть на сержанта могли только полковник Попов и капитан Иванов.
Камера, куда их привел сержант, оказалась затхлой и мрачной. Под низким потолком поблескивали дневным светом два маленьких, зарешеченных окошка. Иванов разглядел три стола – один перед дверью, два других слева и справа у стен.
Ровно в одиннадцать ввели Сироткина. Следователь прочитал несколько строк из дела, представляя подследственного. Тут же металлическим голосом, уже обращаясь к работникам Разведуправления, он сообщил, что очная ставка продлится полчаса, вопросы задавать только по заранее оговоренной теме, записи вести в отдельной тетради.
НКВДшник взглянул на Иванова и уточнил, что написанное проверит. Дальше он озвучил запреты общего порядка: в камере не курить, не пользоваться зажигалкой и спичками, нельзя пить напитки и горячий чай, вставать с места и кричать. Наконец, после долгой тирады, следователь разрешил задавать вопросы.
– Здравствуй, Сироткин. Узнаешь ли меня? – спросил Попов.
Майор с трудом поднял голову, взглянул на задающего вопрос. Потом закашлялся. Плечи его тряслись, голова опустилась на грудь.
– Извините, – сказал он сквозь кашель. – Я вас не знаю.
– Ну как же? Я Попов Петр Акимович. Помнишь, мы вместе учились в академии.
– Я сейчас ничего не помню… – тяжело дыша, ответил Сироткин. – Плохо себя чувствую. Простудился…
– Скажи, ты предал Зорге? Рихарда Зорге?
– Не знаю… Никакого Рихарда не знаю…
В разговор тут же вмешался следователь. Он нервно обрывает подследственного и наставляет на путь истинный, предлагает подтвердить показания, данные на предварительных допросах.
Попов все-таки пытается хоть что-то узнать от Сироткина.
– Ну что, Сироткин? Предал Зорге, или как?..
Майор молчит, долго исподлобья рассматривает настырного однокурсника, мотает головой, словно упрекает Петра Акимовича: «Эх, Попов, Попов…» Потом выдавливает из себя:
– Ну, предал… Что еще?
Следователь опять указывает подследственному, что тот не может задавать дополнительные вопросы.
Полковник Попов устало оглядывает камеру, отрешенного Сироткина. О чем его еще спрашивать? О многом бы хотелось, да обстановка и состояние подследственного как-то не располагают к задушевной беседе.
Очная ставка закончена. Их ведет тот же сержант, не снимающий руку с кобуры, тем же душным мрачным коридором. На улице они хватают ртом жаркий московский воздух, подставляют лицо солнечным лучам. Говорить не о чем, да и не хочется. Молча, садятся в ЗИС, и едут на Знаменский, 19. Комдив Иван Проскуров ждет их письменный отчет.
Полковник Попов и капитан Иванов подробно описывают ход очной ставки в следственной тюрьме на Лубянке и делают вывод: судя по всему, показания о предательстве даны под давлением следствия и Сироткин ни в чем не виновен. После ознакомления с отчетом, начальник Разведывательного управления приказывает держать все изложенное в строжайшем секрете.
Потом Иванов часто будет возвращаться к той очной ставке: вспомнит измученное лицо Сироткина, удушающий кашель, и вновь всплывут бесконечные вопросы, на которые нет ответов. Если Сироткин предал Зорге, то кому? Японцам? Но резидент «Рамзай» по-прежнему находится в Стране восходящего солнца, и успешно работает. Он не арестован, и Центр не торопится его отзывать. Тогда почему майор сидит в мрачных подвалах Лубянки?
Это потом, через много лет Михаил Иванович узнает, что в 1937–1938 годах офицеры военной разведки, которые стажировались в Японии, были отозваны на родину. Их ждала незавидная судьба. Вслед за Михаилом Сироткиным арестовали Владимира Константинова. Его приговорили к смертной казни. К счастью, высшая мера была заменена 20 годами лишения свободы.
Владимира Михайловича этапировали в Хабаровск. Как специалиста по японскому языку, истории и литературе, его использовали для перевода секретных японских документов, добытых советской разведкой. Участвовал Константинов и в подготовке Хабаровского процесса над японскими военными преступниками 1949 года. Освободили его в 1954 году, через два года реабилитировали. До своей смерти в 1967 году он работал научным сотрудником Института востоковедения АН СССР.
Артемий Федоров, также выпускник восточного факультета Академии им. М. Фрунзе, работавший в Японии секретарем советского военного атташе, в 1939 году неожиданно оказался в Саратове, преподавателем кафедры военных дисциплин при местном мединституте. Правда, Артемию Федоровичу повезло больше, чем Сироткину и Константинову, позже его вернули в Москву, в Разведывательное управление, он стал генерал-майором, а после войны послом СССР в Афганистане.
Сослали в «ссылку» и еще одного стажера в Японии – Михаила Шалина. В 1938-м он отправился в Сибирь, начальником отдела штаба округа. Только после войны его вернут в ГРУ.
На поверхности лежал и самый главный аргумент. Зорге был особо ценным агентом, у него свое радио с Центром, из состава токийского разведаппарата в целях безопасности с ним поддерживал связь всего один сотрудник. При этом встречи их были крайне редки и готовились самым тщательным образом. Тогда какой же безумец вдруг решил познакомить стажера Сироткина с Рихардом Зорге? С какой целью это было сделано? Разумеется, на Лубянке никто подобными вопросами не заморачивался.
Впрочем, вскоре и сама жизнь подтвердила сомнения капитана Иванова. Случилось это через несколько дней после их поездки на Лубянку. Начальник отделения полковник Попов убыл в командировку во Львов. Дел было невпроворот. Прибалтийские республики и Бессарабия только что вошли в состав СССР, и там срочно разворачивались органы военной разведки. Этим и занимался Петр Акимович.
Его заместитель майор Виктор Зайцев готовился к отъезду в Токио, чтобы принять на связь резидентуру Зорге. В отделении оставался только Иванов да переводчик-референт Люба Фейгинова.
Зазвонил телефон, и порученец комдива Проскурова приказал срочно доставить к начальнику разведки «дело номер один». Так в своих кругах сотрудники называли досье Зорге.
Подхватив папку, Иванов поспешил в приемную. Вспомнилась встреча с Проскуровым в академии на государственном экзамене по оперативно-тактическому искусству. Он докладывал по теме: «Особенности связи ВВС с пехотой в наступлении». Ответил, и в качестве иллюстрации привел примеры боевых действий в Испании, когда наши летчики умело взаимодействовали с наземными частями. Ответ понравился председателю комиссии и сидящему рядом с ним Герою Советского Союза комдиву Проскурову.
– Товарищ капитан, а мы с вами раньше не встречались? – спросил комдив.
– Так точно! В Испании, в Альбасете, на базе формирования советских летчиков.
Комдив широко улыбнулся:
– Что ж, будем работать вместе.
Так Иванов оказался в Разведывательном управлении.
…Проскуров поднялся со своего кресла и, выйдя из-за стола протянул руку:
– Здравствуйте, товарищ Иванов, – сказал он. – Звонил товарищ Поскребышев. «Хозяин» интересуется, что там выдумал наш немец в Токио. К ночи ждет моего доклада.
Комдив взял папку с досье, а капитану предложил присесть. Листая страницы, спрашивал:
– Кто с Поповым ездил на Лубянку? Зайцев или вы?
Наконец, закончив работу с личным делом, Проскуров внимательно посмотрел на Михаила Ивановича:
– Скажите товарищ Иванов, вы лично верите Зорге?
Вопрос был не простой. В Разведуправлении существовали разные мнения относительно работы «Рамзая». Сотрудники Сергей Будкевич, Александр Рогов, лично знавшие Зорге, говорили о нем как о человеке преданном, глубоко порядочном, в высшей степени профессиональном. Однако были и другие мнения. Не доверяли «Рамзаю» начальник политотдела Разведуправления бригадный комиссар Иван Ильичев и прибывший вскоре на смену Проскурову генерал-лейтенант Филипп Голиков.
С одной стороны, Зорге многие годы работая в Китае, потом в Японии, давал ценную информацию, с другой, находились клеветники наподобие Якова Бронина (Лихтенштейна), которые строчили в Центр докладные о якобы недостойном поведении Зорге, его высказываниях в адрес Коминтерна, Сталина и ВКП(б).
Правда, через 30 лет тот же Бронин, под псевдонимом Я. Горев, напишет книгу о Рихарде Зорге, захлебываясь в похвалах и давая совсем иные оценки деятельности разведчика.
Весьма показательным является доклад И. Сталину исполняющего обязанности начальника Разведывательного управления майора государственной безопасности Семена Гендина в 1937 году. Он точно отражает настроения руководства и некоторых сотрудников военной разведки по отношению к Зорге.
«Представляю донесение нашего источника, – пишет Гендин, – близкого к немецким кругам в Токио». И тут же следует примечание: «источник не пользуется полным нашим доверием, однако некоторые его данные заслуживают внимания».
Вот такая интересная формулировка. Тем не менее Сталин тоже хочет узнать, «что выдумал наш немец в Токио». А «выдумал» он весьма важную информацию, прислал шифровку, в которой сообщал, что после завершения боевых действий во Франции, главные силы Германии будут переориентированы на Восток, против Советского Союза.
Однако вопрос начальником Разведуправления поставлен прямо и недвусмыленно: верит ли он Зорге? «Да, верит!» «Почему?» – хочет знать Проскуров.
– Потому, – отвечает Иванов, – что информация «Рамзая» подтверждается жизнью, то есть сведения, которые он передает, правдивы.
Возьмите сообщение о заключении «Антикоминтерновского пакта», а упреждающие данные о начале войны Японии в Китае в 1937 году, о событиях в Монголии летом 1939 года.
– Верно, товарищ Иванов, – сказал Проскуров. – Будем защищать Зорге.
…Той ночью начальник военной разведки вернулся из Кремля под утро. Выглядел усталым и расстроенным. Иванов, принимая личное дело «Рамзая», вопросительно посмотрел в глаза комдиву. Проскуров ничего не сказал, только развел руками. Что это означало, капитан в ту минуту спросить не решился, а потом уже не было возможности. Руководитель Разведуправления приступил к передаче дел генерал-лейтенанту Филиппу Голикову.
Вскоре Проскуров убыл на Дальний Восток. Дальше его судьба сложилась трагически. 27 июня 1941 года он был расстрелян.
До свидания, Москва!
Дел у капитана Михаила Иванова было невпроворот. В его обязанности входили встречи и проводы убывающих за границу офицеров зарубежных аппаратов, подача заявок на изготовление паспортной документации, денежные переводы, поддержание связей с различными административными, транспортными, гостиничными учреждениями, работа с семьями разведчиков, оставшихся в Москве.
На дворе стоял август, и ему предстояло познакомиться с женой Рихарда Зорге Екатериной Максимовой. Она жила в общежитии политэмигрантов на Софийской набережной. Отдельную комнату, вместо полуподвала в Нижнекисловском переулке, Катя получила с помощью Разведуправления. И вот теперь Михаил Иванов и Люба Фейгина шли в гости к Максимовой.
«Екатерина Александровна, – будет воспоминать позже Михаил Иванович, – встретила нас на входе в общежитие. Я увидел красивую женщину лет тридцати, ничуть не «французистую», как любил выражаться писатель Виктор Астафьев. Открытое русское лицо, большие внимательные глаза свидетельствовали об искренности и приветливости хозяйки. На ней была черная юбка и светлая с длинным рукавом блузка. Она поспешила к нам навстречу, и чуть прильнув щекой к Любе, как давней знакомой, подала мне руку: «Катя!» Через секунду она уже тащила нас на верхний этаж…»
В последующие месяцы Михаил Иванович несколько раз посетит квартиру Максимовой – передаст письма от мужа, деньги, продовольственные пайки.
Иногда их встречи будут проходить на бульваре у памятника Гоголю. «Мы двигались по хрупкому льду полуофициальных, полудружеских отношений, – скажет он. – Я чувствовал, что Катя хотела о многом меня расспросить, но делала это крайне осторожно. Естественно, что и я не мог особенно распространяться».
В середине декабря 1940 года Зорге обратился к начальнику Разведывательного управления с просьбой разрешить ему приезд в Москву, на лечение. Он напомнил, что с 1935 года не был в отпуске, а в 1938-м попал в автомобильную аварию и сейчас нуждался в квалифицированной медицинской помощи в условиях стационара.
Зорге так же заметил, что в отдыхе и лечении нуждаются и другие сотрудники резидентуры – Макс Клаузен и Бранко Вукелич.
Справедливость просьб «Рамзая» понимали в Разведуправлении. И потому генерал Голиков, в соответствии с заведенным порядком, направил обращения наркому обороны Семену Тимошенко и начальнику Генерального штаба Константину Мерецкову, а также уведомляющие письма в НКВД и в ЦК ВКП(б). Руководство военной разведки просило разрешения дать отпуск Рихарду Зорге на шесть месяцев.
Но комиссариат внутренних дел собирался устроить «Рамзаю» совсем иной отдых и лечение. К счастью, «лекари из НКВД» не скрывали своих намерений. Начальник Иностранного отдела комиссар госбезопасности Павел Фитин сообщил: «По нашим данным, немецкий журналист Зорге Рихард является немецким и японским шпионом, поэтому после пересечения государственной границы СССР сразу будет арестован советскими органами».
В такой обстановке Разведуправление не собиралось рисковать своим особо ценным агентом. Поэтому «Рамзай» получил отказ. Разумеется, причина была найдена вполне убедительная: в условиях резкого обострения международной обстановки резидентуре следует усилить работу по предупреждению военного нападения на Советский Союз.
Зорге воспринял приказ как должное. Он больше не упоминал об отдыхе и лечении, а лишь выразил готовность «работать для СССР столько, сколько нужно будет».
Капитан Иванов, прежде чем подшить шифрограмму в папку, перечитал ответ «Рамзая» несколько раз. А как бы в этой ситуации поступил он? Наверное, обиделся бы. Во всяком случае, по-человечески было бы досадно после стольких лет упорной деятельности получить отказ. Возможно, и Рихард испытывал такие же чувства, но эмоциям не поддался. Это еще раз говорило в пользу Зорге.
В то же время, чтобы поддержать и облегчить работу резидентуры «Рамзай», в Центре было принято решение усилить разведаппарат в Японии. В Токио убыл Виктор Зайцев на должность генконсула. Вскоре поступил приказ начать подготовку к командировке в Страну восходящего солнца и капитану Михаилу Иванову. Отъезд был намечен на январь 1941 года.
Однако до января еще было время. Михаил Иванович несколько раз побывал у Екатерины Максимовой. Он понимал, что там, в Токио, при встрече Зорге будет расспрашивать о жене. Что он мог рассказать Рихарду о Екатерине? Она очень тосковала по мужу, порой задавая наивные, женские вопросы: «Неужели Рихард такая личность, что без него не могут обойтись?»
А иногда она советовалась с Михаилом Ивановичем. «Рихард рекомендовал мне, – спрашивала она, – изучать немецкий или какой-либо еще европейский язык. Может, когда-нибудь я смогу стать его помощницей?»
Что на это мог ответить Иванов? Ткнуть пальцем в потолок и сказать, мол, подобные вопросы в руках начальства.
«В последний раз, – вспоминал Михаил Иванович, – я был у Екатерины Максимовой на Софийской набережной перед Новым годом. Встреча затянулась, говорили о разном. Тогда я сообщил, что на определенное время вынужден покинуть Москву. Видимо она обо всем догадалась. Как-то погрустнела, а в широко открытых глазах застыл немой вопрос. Катя тихо спросила: «Туда?» Я молча кивнул.
В этот раз Екатерина Александровна меня не провожала вниз. Перед тем как уйти в квартиру, подняла руку и осенила крестным знамением, как издавна провожали на Руси в далекий путь».
Новый 1941 год Иванов встретил в семье товарища по академии майора Афанасия Колесова. Вместе они «грызли гранит науки», а теперь служили в Разведывательном управлении. Афанасий получил назначение на должность офицера для поручений у генерала Филиппа Голикова.
После праздничных новогодних дней Михаилу Ивановичу предоставят краткосрочный отпуск. Куда ехать, вопроса не было. Конечно же к родителям в родной городок Гусь-Хрустальный, что на Владимирщине.
Многое у него связано с этими милыми его сердцу краями. После окончания педагогического техникума с дипломом инструктора по резке оконного стекла он приехал в Гусь-Хрустальный на стеклозавод им. Ф.Э. Дзержинского. За два с половиной года работы дорос до мастера раскройки и сортировки стекла, возглавил цеховую комсомольскую организацию.
Весной 1932 года по партийной мобилизации его направили на учебу в военное училище связи в город Ленинград. Курс обучения был рассчитан на два года. Программа сжата и насыщена до предела. Преподавали военные дисциплины, а также строевую и физическую подготовку. Но главное внимание специальным предметам – телеграфии, телефонии, радиоделу. Приходилось также нести службу в карауле и во внутреннем наряде.
По выпуску из училища лейтенант Иванов получил назначение во 2-й полк связи Ленинградского военного округа на должность командира роты. Надо сказать, что своим подразделением Михаил Иванович командовал умело. Рота неизменно занимала ведущие места в соревнованиях по специальной и стрелковой подготовке, была лучшей по дисциплине. «Это было время творческих дерзаний», – скажет Иванов.
И действительно, молодой ротный показывал замечательные результаты. Так, осенью 1935 года на инспекторской проверке один из взводов его роты проложил кабель со скоростью 15 км в час, при нормативе 4 км в час. В следующем учебном периоде подразделение связистов при работе на ключе выдает скорость 25–30 групп в минуту, что в два раза больше нормативного.
Усердие и профессионализм командира роты Иванова не осталось незамеченным. Он единственный в полку представлен к высокой государственной награде. Вскоре на его груди уже сверкает орден «Знак Почета».
А в ноябре 1936 года его вызывают в Москву. С ним беседует начальник управления по командно-начальствующему составу РККА комкор Борис Фельдман.
– Мне сообщили, что вы связист и знаете немецкий язык? – спрашивает комкор.
Иванов признается, что с языком у него слабовато. Учил, конечно, и в педагогическом техникуме и в военном училище, но практики не было. Тем не менее начальник управления начинает спрашивать на немецком: расскажите о себе, о родителях, семье.
Михаил старается, хотя получается не очень. Но Фельдман не унимается, спрашивает о радиосвязи. Наконец, он переходит на русский и задает главный вопрос:
– Товарищ Иванов вы сможете уехать от семьи на год-два за пределы СССР для важной работы?
Лейтенант, не задумываясь, соглашается.
Дальше его путь лежал на улицу Знаменскую, в Разведуправление. Здесь шло комплектование и подготовка офицеров, уезжающих в Испанию. Занимались радио и телефонно-телеграфным делом, учили немецкий и испанский языки.
В середине декабря 1936 года, группа из пяти человек в штатской форме погрузилась на пароход, который шел по маршруту Ленинград – Гамбург – Дувр, во Франции, и далее через сухопутную границу в Испанию, в Барселону.
Связистов вскоре направили дальше в Картахену, куда должны были прибыть средства полевой связи, с которыми предстояло работать и обучать испанских товарищей.
На аэродроме в Альбасете он впервые встретился с майором Иваном Проскуровым, не подозревая, что через несколько лет тот станет начальником Разведуправления.
В январе 1937 года в предместьях Мадрида Михаил будет выполнять важную боевую задачу – подключаться к линиям связи противника и прослушивать переговоры фашистских мятежников. Эти перехваты давали обильную развединформацию командованию республиканцев в период боев на реке Харама и при разгроме итальянского корпуса под Гвадалахарой.
А вскоре по дороге из Мадрида в Картахену, лейтенант Михаил Иванов попал под бомбардировку. Получил ранение ноги, контузию, сломал два ребра. Военный атташе комдив Владимир Горев и комендант Картахены приняли решение эвакуировать раненого офицера-связиста на родину, в Севастополь. После лечения и восстановления ему предлагают поступить в Военную академию им. М.В. Фрунзе. А дальше обучение, после окончания которого он назначен в Разведуправление помощником начальника японского отделения.
Теперь ему предстоит командировка в Японию, и об этом надо как-то помягче, подипломатичнее сказать родителям.
Отцу скоро исполнится 70 лет, однако он по-прежнему по фабричному гудку, каждое утро спешит на свой комбинат «Красный Профинтерн». Мама хлопочет по дому.
Усадив сына, как говорится, в «красный угол», родители не спеша начинают разговор. Мать сердцем чувствует, что неспроста Миша среди зимы прикатил в отпуск.
– Мы ждали тебя летом. Да не одного…
Отец, усмехаясь, лукаво замечает:
– Каждое лето ждали, да видимо государственные дела не отпускают. Мать уже сама хотела к тебе заявиться в Москву, да поездом ездить боится.
Михаил смотрит в родные лица, и спазм перехватывает горло: да, давно он не был в родном доме, вон как старики сдали, поседели, прибавилось морщин на лицах. Как объяснишь, что после ранения в Испании не хотел их расстраивать, а в академии, то поездка на озеро Хасан, то на Халхин-Гол. Так и вышло, что все больше писал письма да посылал денежные переводы.
Он беседует о том, о сем, а сам все думает: как же сказать отцу и матери о командировке. Говорит, что время беспокойное, приходится выезжать в разные районы, вот и теперь предстоит поездка на Дальний Восток.
Отец, видимо, смекает, о чем идет речь, и советует не летать самолетом. А мать почему-то вспоминает расстрелянного в тридцать седьмом зятя, парторга ЦК в Кузнецке. Вместе с ним арестовали и его жену, сестру Михаила Антонину.
Михаил, как может, успокаивает родителей. Он еще не знает, что это его последняя встреча с родной матерью. Зимой 1943 года мама умрет…
…В день отъезда Иванов в новенькой форме капитана прибыл к начальнику отдела. Доложил. Полковник придирчиво оглядел офицера, нахмурился и заметил:
– Перед отъездом на гражданские должности надо представляться в штатской одежде.
Они вдвоем спускаются на третий этаж в приемную начальника Разведуправления. Иванов понимает: беседа предстоит не долгая. И пусть в будущем у него ответственная задача – принять на связь резидентуру «Рамзай», но сегодня он всего лишь капитан, и для генерала Голикова это только эпизод в работе. Поэтому разговор проходит официально: строгий вопрос – короткий ответ. Уточнены оперативные задачи, должность, знание обстановки. Иногда генерал обращается к начальнику отдела.
Наконец, наступает момент подписания приказа на командировку. В пробел между словами карандашом вписан будущий псевдоним Иванова. Его должен утвердить Голиков. Но генералу что-то не нравится.
– Почему «Дуглас»? – спрашивает начальник Разведуправления. – Какая-то аристократическая кличка.
Не иначе он вспоминает об американском актере Дугласе Фэрбенксе, фильмы, с участием которого показывали в нашей стране. Нет, не хорошо.
– Он же все-таки дипломат, – говорит Филипп Иванович. – Придумаем ему что-нибудь дипломатическое. Например, «Иден».
Начальник отдела соглашается. Ему все равно, «Иден» так «Иден».
Голиков захлопывает папку и поднимает глаза на капитана:
– Скажите товарищ Иванов, вас не смущает, что вы едете в страну с жестким режимом? Может статься так, что в Генштаб вы уже не вернетесь.
Иванов молчит, хотя ему очень хочется задать закономерный вопрос: почему не вернусь?
– Видите ли, товарищ капитан, у нас действует ленинская формула: пусть пострадают девять невинных, чем один негодяй, принесет несчастье в дом…
Михаил Иванович и вовсе потерян. Кто он? Из девятки невинных или тот самый негодяй? Так, теряясь в догадках, он и покидает кабинет генерала Голикова. Вот так напутствие перед дальней дорогой. Что это, желание искать врага везде, как учит товарищ Сталин? Или это из области недоверия к Зорге. Но он тут при чем? Зачем посылать офицера в логово врага, если не веришь ему? В общем, оставалось только гадать, что имел в виду «большой шеф».
