Loe raamatut: «Красный демон»

Font:

1

В красной луже лежал белый офицер. Лошади с перекошенными и пустыми седлами проносились над ним, но пока ни одна его не задела. Перекрикивались всадники, роняли грубые слова вперемешку с матом:

– Живее давай! Да черт с ними… не догнать уж теперь! Коней ловите… оглядите трупы, может, жив еще кто.

Гаранин сознания не терял, не паниковал, в голове его вертелось: «По левой руке полоснул, чувствую точно. А вот досталось ли в бок? Спасибо тебе, Мирон, пометил меня щадяще, как и обещал. Комкор ему лично приказал на меня руку наложить, у остальных задание – меня не трогать, а вырубать мой эскорт. Бедолаги, переодетые в кадетскую форму, они кричали налетевшим чекистам: “Свои! Свои!„Они-то не предупреждены были о деле, им сказали сопроводить меня в стан белых, а там прикидываться, пока наши не придут… Пакет не замочить бы кровью, ради него все и начиналось».

Солнце от Гаранина заслонила высокая тень, и он почувствовал, как на щеку его упал клок пены, остро пахнущий лошадиным потом. Гаранин не вздрогнул, продолжая хранить хладнокровное сознание.

– Этот дышит! – раздалось над ним. – Поднять! Усадить его в седло, довезем к своим!

Гаранина обхватило разом несколько рук, кто-то ловко порол рукав его кителя и бинтовал руку. Гаранин застонал и медленно открыл глаза. Среди мелькавшей формы, амуниции и лошадиных крупов он увидел ротмистра в седле, от Гаранина не ускользнула деталь: награда за «Ледяной поход» на его груди. Ротмистр заметил открытые глаза раненого, громко спросил:

– Ваше имя? Ехать верхом сможете?

Гаранин ответил не сразу, изображая действительную потерю сознания:

– Я посыльный из корпуса Вюртемберга… мне велено доставить пакет… срочно… я готов ехать…

И Гаранин в подтверждение своих слов унял шатание в коленях, опершись на плечи помогавших ему солдат, встал ровно, но тут же пошатнулся.

– Скорее коня ему! – прогремел властный голос. – Красные с подмогой скачут обратно!

Гаранину подали чужую лошадь с забрызганной кровью попоной; поддерживаемый с боков и со спины, он неловко взвалил свое тело на седло, тяжело перекинул ногу. Вся кавалькада понеслась прочь. Гаранина поддерживали с обеих сторон двое верховых, он болтался, чувствуя боль в раненой руке. Обернувшись, заметил, что красные и вправду их настигают: постановка должна была проходить со всей правдоподобностью. Обругав себя за переигрывание, Гаранин приобрел твердость посадки, позабыл о боли и умело перехватил поводья здоровой рукой. Лошадь почуяла ловкое управление и шпоры Гаранина. Запаленным голосом он рявкнул сопровождавшим его:

– Отставить! Я сам!

На стороне белых глухо ударило четыре орудийных ствола, Гаранин обернулся: перед их преследователями выросли земляные султаны. Красный отряд с чувством облегчения перестал имитировать погоню и повернул к своим позициям.

Сопровождавшие Гаранина чуть разъехались в стороны, но не отстали, скакали по бокам. Они направили его в проход между узкой плетенкой из колючей проволоки, проехали по деревянным помостам, перекинутым над траншеями, две линии окопов, провели своего подопечного к брезентовой палатке, скрытой в неглубокой лощинке. У палатки уже толпился остальной конный отряд, «выручивший» Гаранина из переделки. Тут же стояли несколько офицеров, в аксельбантах, усах и с наградами за германскую войну.

Внезапно у Гаранина поплыло все перед глазами. «Должно быть, от потери крови…», – промелькнула мысль, он вынул из-за пазухи пакет, успел освободить ноги из стремян и повалился на бок. Ему подставили руки, он почти не ушибся, промолвил: «Срочное донесение!..» – и закрыл глаза.

Полностью он не отключился, слышал, что куда-то несут, укладывают, тщательно осматривают рану. Гаранин лежал, насторожившись и прислушиваясь: каждое слово, брошенное мимо, может пригодиться, продлить ему жизнь в этом враждебном лагере. Он ощутил, что его убрали с солнца, занесли в тень, возможно, в такую же брезентовую палатку, какую он видел в лощине. Но даже если так, двери в палатке были распахнуты, он слышал конское ржание, голоса проходивших мимо людей, пение беззаботной птахи, звон медицинских инструментов. С него аккуратно стянули китель и нижнее белье. Запахло йодом и спиртом, вновь его руку тревожили, но теперь по-иному, совсем не как на поле боя. Гаранин сразу понял: пальцы, ухаживающие за его раной, принадлежат женщине.

Он осторожно приоткрыл глаза, обычная милосердная сестра в белой наколке с красным крестом. Обычное лицо. Хотя… в нем мелькнуло что-то знакомое. Или просто показалось. Сестра обработала рану, стала наново ее бинтовать, заметила чужой взгляд на своем лице, без улыбки попросила:

– Не тревожьтесь, закрывайте ваши глазоньки, вам так будет легче.

Гаранин покорно опустил веки:

– Скажите, у меня только рука? Больше нет ран?

– Только ссадины на боку и спине. Опасного ничего нет.

Она доделала свою работу, накинула сверху него легкую простыню, оставив забинтованную руку не укрытой. Через время Гаранин вновь приоткрыл глаза, двух секунд хватило оценить обстановку: он и вправду лежал в палатке с незапахнутыми полами, на походной раскладной койке, в одиночестве. Ему дали покой, но не оставили без присмотра – в этом он был уверен. Из плюсов: рана незначительная, он в сознании и может контролировать обстановку вокруг себя. Минусов пока нет. Зато есть минутка вернуться во вчера, заново проанализировать весь путь и свою миссию.

…Гаранина срочно вызвали в губернский отдел ЧК, благо дорога от фронта была близкая, он поспел к нужному часу – совещание назначалось экстренное. Темная ночь окутала город, то и дело возникали из тьмы патрули, спрашивали пропуск. Тишина разламывалась от редкого собачьего лая на окраинах и тревожного цоканья подков по булыжнику мостовых.

Съехались начальники штабов от обоих корпусов, вся верхушка губернского и фронтового ЧК, товарищ Розенфельд и еще какое-то начальство. Розенфельд приступил к делу:

– По-хорошему, надо кое-кого дождаться, но не будем – дело срочное. Два часа назад в полосе фронта Казаченко в плен взят вестовой Вюртемберга с целым эскортом. У него ценный пакет.

На этих словах по присутствующим пробежало оживление. Розенфельд продолжал:

– Мы с вами – птицы стреляные, не должны терять голову. Любая информация оттуда, согласно директиве, воспринимается критически, не исключена диверсия. Но и не воспользоваться выпавшим шансом – значит проявить саботаж. Вюртемберг, мы все знаем, отрезан от телеграфа и любой связи на своем плацдарме, а поэтому я считаю возможным, что он выбрал именно такой способ сообщить о себе. В пакете информация о начале прорыва.

Розенфельд сделал паузу, ожидая нетерпеливых возгласов, но выскочек на совещании не было, все напряженно взирали на Розенфельда.

– Вюртемберг, как отрезанный ломоть, долго сидеть на своей плацдарме не может. Эвакуироваться с артиллерией, лазаретами и обозом – ему тоже не по силам, а весь понтонный парк мы у него уничтожили и отняли. Выход у него один – прорыв. В одиночку ему не выйти, а значит, нужен совместный удар всей кадетской армии в месте удара корпуса Вюртемберга, чтобы они вышли друг другу навстречу. И вот он задумал сложную схему. Посылает вестового, но мало того, что в пакете расписана вся диспозиция прорыва, назначены день и час, на случай если вестовой попадет к нам, вестовому в устной форме велено передать: завтра в полночь, от кадетской армии будет подтверждающий знак – две зеленые ракеты с полуминутным перерывом между ними. С плацдарма этих ракет не видно, но через линию фронта будет послан специальный наблюдатель. Он эти ракеты должен засечь и принести Вюртембергу весть: все в порядке, вестовой достиг своей цели, можно проводить операцию. Схема сложная, но оправданная.

– Товарищ Розенфельд, – поднял руку Гаранин, – разрешите уточнение: нельзя ли услышать обстоятельства того, как попал вестовой Вюртемберга в ваши руки?

– Твой интерес понятен, товарищ Гаранин, надеешься в деталях усмотреть подлинность сообщения или его намеренную обманку. Может, Вюртембергу и удастся незаметно послать со своего плацдарма одинокого наблюдателя за зелеными ракетами, только не конный разъезд в пять человек. Они, выезжая, надеялись на темноту ночи, но она их не спасла. Наша разведка дала им отъехать подальше от своих передовых пикетов, и всех взяли без шума, а самого вестового удалось взять живым, хоть и помятым.

– Можно ли увидеть вестового? – интересовался Гаранин. – Я бы попытался определить степень его фанатичности, преданности Белому движению, из этого следует выводить правдивость слов вестового по поводу условного знака с зелеными ракетами…

– Это слишком долгий процесс, товарищ Гаранин, – оборвал его Розенфельд. – Мы знаем твои выдающиеся способности психоанализа, но ты сюда вызван по другому поводу. Если бы ты, Гаранин, согласился взять на себя роль этого самого вестового и доставить пакет по назначению… Мы имеем возможность выманить Вюртемберга с укрепленных позиций и разделаться с этим его опротивевшим плацдармом, а также нанести ошеломляющий удар основному кадетскому войску… Подумай, Гаранин. Риск велик, но и польза от твоей работы несоизмеримо велика.

Гаранин размышлял не более полсекунды, он поднялся со стула:

– Прикажете остаться в логове белых после исполнения задания?

– Твоя главная миссия: заставить кадетов верить в удар Вюртемберга и выманить их ему навстречу, под наш кулак. Если это удастся – тебе там делать нечего, можешь смело бежать и где-нибудь затаиться до нашего подхода.

Вскочил с места Казаченко:

– Имею слово, товарищ Розенфельд! По-моему, сил у нас недостаточно, чтоб одновременно встречать корпус Вюртемберга и засаду устраивать идущим ему на подмогу основным войскам. Не лучше ли быстренько переделать содержание пакета: им отпишем наступление в такой-то день, а Вюртемберг ударит в другое число, не с ними заодно.

– Глупо, товарищ Казаченко! – резко осадил его Розенфельд. – Во-первых, у нас нет времени переделывать пакет – каллиграфист попросту не успеет. Во-вторых, до плацдарма не такое уж и большое расстояние. По-твоему, Вюртемберг услышит, как в бой пошли основные кадетские войска, и не смекнет, что план его разгадан? Нет, пакет нам переделывать не с руки, бить – так одним махом обоих. А дополнительных сил затребуем…

Розенфельда перебил скрежет распахнувшихся железных ворот, и Гаранин с высоты собственного роста увидел через окно внутренний двор ЧК, освещенный двумя фарами. Автомобиля Гаранин не разглядел, но представил, что он черный, с поднятой крышей, продолговатый и зловещий, как и человек, который в нем ездил.

В начале германской войны Гаранину повезло увидеть живого Нестерова. Это был легкий и подвижный человек, своей стремительной походкой похожий на крылатую машину. Перед самой революцией в окрестностях Могилева он видел неповоротливый гибрид: авто, где вместо передних колес были санные полозья. Гибрид скользил по снегу, плохо управлялся и часто буксовал. На нем возили Николая Романова – в ту пору главнокомандующего армией. Год назад Гаранин увидел знаменитый эшелон «кочегара революции» Троцкого: весь закованный в броню, ощетиненный орудиями и пулеметами, с мощной радиостанцией, ловившей свежие новости со всего мира и тут же печатавшей их в походной типографии, с автомобилем в вагоне-гараже и цистерной для бензина, с внутренним телефоном и вагоном-баней, с толпами затянутых в красную кожу бойцов. На них все было красное и кожаное, даже буденовки и ремни, словно только что они вышли из кочегарок, растопленных в преисподней.

У автомобиля, въехавшего во двор губернской ЧК, не было никакой помпы, но тут и задача требовалась другая. Гаранин не видел отворившихся дверец авто и выходящего оттуда человека, не слышал притворенной за его спиной двери с черной лестницы, но чувствовал, что прибывший пассажир уже поднимается к ним на второй этаж, а потому не спешил садиться и не тревожил Розенфельда новыми вопросами. Дверь в кабинет скрипнула, участники совещания вскочили. Вошел худой и длинный человек с острой полуседой бородкой, колким холодным взглядом. Он молниеносно окинул им совещание, велел всем садиться. Гаранин продолжил стоять. Вновь прибывший подошел к нему вплотную.

– Феликс Эдмундович, это наш лучший разведчик, – представил подоспевший Розенфельд. – С положением ознакомлен, на фронте уже давно…

– Служили в царской контрразведке? – перебил Железный Феликс Розенфельда, обращаясь напрямую к Гаранину.

– От начала войны до подписания Брестского мира, – молниеносно среагировал Гаранин.

Собеседник прожигал его взглядом:

– Это похвально. Я склонен полагать, что вы ценный сотрудник. Ваши мотивы?

Тут Гаранин растерялся, не вполне понимая суть вопроса. Собеседник помог ему:

– Почему вы пошли с нами? Ведь ваши все по ту сторону.

– Вовсе нет, Феликс Эдмундович, – сказал Гаранин и почувствовал, что у него пересыхает во рту. – Среди военспецов полно бывших офицеров…

Гаранин хотел перечислять громкие фамилии на службе у советской власти, и без того известные Железному Феликсу, затем вспомнил свои мотивы, толкнувшие его после революции в рабоче-крестьянскую армию, мысли бежали вскачь, но собеседник его внезапно развернул на лице приятную улыбку:

– Вы славный сотрудник, я вижу это по вашей искренности. Извините, что забрал у вас несколько минут времени, ведь еще нужно подогнать форму. Как вам кажется: успеете до рассвета попасть к ним?

– Не уверен. Вы сами сказали про мелочи с формой и прочее, а еще к фронту надо и там, по местности.

– Что будете отвечать, если вам не поверят? – резал Железный Феликс словами, как бритвой.

– Скажу, что наш пикет заплутал во тьме, пережидали день в плавнях, дожидались темноты и теперь…

– Вы невнимательны, товарищ контрразведчик, – лукаво улыбался собеседник. – Вам надо попасть к белым до сегодняшней полуночи, чтобы предупредить о двух зеленых ракетах, иначе поход ваш будет напрасным. Поэтому придется идти к ним белым днем.

– Я готов. Плана у меня нет, но надеюсь на свой опыт.

Железный Феликс приподнял удивленно брови. Вступился Розенфельд:

– Товарищ Гаранин имеет образование, знает два европейских языка и, согласно старому режиму, обучен манерам.

– Отряд для поимки вестового Гаранина и его эскорта готов? – снова перебил Розенфельда резкий голос.

– Все превосходные наездники и верные чекисты. Предупреждены, что придется рубить своих, но рука у всех твердая – не дрогнет, – сурово докладывал Розенфельд.

Железный Феликс заглянул глубоко в глаза Гаранину и протянул ему ладонь:

– Не теряйте времени, товарищ Гаранин. И мы его терять не будем: с начальниками штабов немедленно приступаем к разработке операции. Я верю в ваш успех.

Гаранин уходил гулким коридором, чувствуя в своей руке горячее пожатие. Комкор шел по левую руку, монотонно втолковывал:

– Мирошку я предупредил, он обещал тебя лично приголубить. Память, сказал, оставлю Гаранину на всю жизнь, но аккуратненькую. Их отряд уже выехал, будет ждать вас у Волчьей пади, там к кадетским позициям близко, должны вас заметить и на помощь прийти. Не будут же они сидеть, когда у них на глазах целый эскорт вырубают?

В предрассветных сумерках Гаранин с переодетым в форму белых эскортом, набранным из ничего не подозревавших лапотных мужиков, пробирался плавнями к фронту. Солнце приоткрыло свой край, когда они приблизились к неширокой промоине, впадавшей в заболоченное русло. «Волчья падь», – догадался Гаранин и щелкнул внутри себя тумблером, будто провернул выключатель потолочной лампы: сделался холодным и собранным. Чекисты бесшумно вывернули из пади, бешено разгоняя коней. Лица несчастных мужиков, переодетых в кадетскую форму, передернуло ужасом.

2

Гаранин лежал в палатке, чувствительный к любому звуку, шагу и движению. Он давно распознал за стенкой мерные шаги часового, оставленного для охраны Гаранина, слушал, сколько пронеслось верховых в одну сторону и сколько вернулось в другую, к нему долетало ленивое лягушечье кваканье, и он понял, что его не потащили далеко от позиций – плавни и болото рядом. Ветром принесло запах пшенной каши, дело шло к обеду. По неутрамбованной, покрытой травой земле подъехала фурманка. Ездовой или человек, сидевший в ней, негромко спросил:

– Аннушка, в город едете?

Из-за стенки соседней палатки приглушенно раздалось:

– Да, Осип, смена моя кончилась, погоди немного – собираюсь.

Через минуту зашелестела полотняная сторона палатки, веревочный хлястик ударился о стенку, зашуршало платья, колеблемое стремительными шагами. Гаранин решился приоткрыть глаза, но опоздал, в распахнутых «дверях» его палатки мелькнул лишь черный подол с белым кружевом по краю и послевкусием пронеслось вслед за подолом облако духов. Невидимый Осип чмокнул губами, будто поцеловал кого-то, тронул лошадиные бока вожжами; фурманка, скрипнув разъезженными осями, удалилась.

Долго вокруг палатки ничего не происходило, и Гаранин мог позволить себе дремать вполглаза, восполняя усталость бессонной ночи. Потом что-то гулко ударило в землю, Гаранин определил: бросили тяжесть или неаккуратно ее опустили. За стеной негромкие голоса:

– Фух, давай передохнем немного.

– Поручик Квитков будут ругаться.

– А черт с ним, он отходчивый.

– Не скажи. Я видел, как он самолично одного бедолагу порол.

– Красного небось.

– Да нет, нашего. Правда, у него листовку красную нашли.

– Тогда понятно. Квитков красных с дерьмом бы съел, истый зверь.

– Озвереешь тут, когда родного брата в паровозной топке сожгли.

– А кто сжег-то?

– Знамо дело – красные.

– А ты видел? В семнадцатом все красными были, когда с фронта бёгли. Мы и сами, помнишь?..

– Тихо ты! Поднимай… Живее, поднимай ее. Пошли.

Гаранин думал: «Уж не тот ли это Квитков, что в третьем полку служил? После перемирия я его не видел».

Зимой семнадцатого года многие офицеры оставили окопы и рванули по домам вместе с солдатами. Гаранин же остался до конца, сам не зная, чего он ждет от всей этой волокиты. Встретил Розенфельда в окопах. Они бродили тогда, черные кожаные комиссары, накануне февральского наступления немцев, уговаривали всех засевших в окопах переходить к ним на службу. Гаранина приняли в ЧК, увезли под Петроград, а спустя неделю он узнал, что фронта не существует, германская железная машина рванула через оставленные русскими войсками позиции, заняла все вплоть до Пскова, Нарвы и Смоленска. Гаранину не хотелось жить, тем более продолжать службу. Розенфельд сказал, что именно в этом спасение. Сам Розенфельд и люди, что его окружали, были единственной силой тогда, кому Гаранин поверил. В них чувствовалась хоть какая-то воля к сопротивлению, и именно они уберегли Гаранина от самоубийства.

Он не проходил обряд крещения, как многие из его коллег, которых водили в темные петроградские подвалы умыть свои руки кровью контры, ему поверили и так. В ЧК ценились кадры с фронтовым опытом, ими, можно сказать, дорожили, а потому и не устраивали для них своеобразных обрядов посвящения в расстрельных подвалах.

Гаранин знал о темных застенках. Поначалу ему было мерзко и противно, потом он стал ругать себя «чистоплюем», а через неделю-другую сказал себе: «Если бы у Николая Романова были такие вот опричники в чертовой коже, никогда бы Родзянки с Милюковыми не устроили Февраль». И он убедил себя, что каждый важен на своем месте.

От коротких воспоминаний Гаранина вернули в реальность чьи-то шаги. Часовой за стенкой палатки спросил:

– Ты к нему?

– Велено к начальству доставить, – ответил пришедший.

Гаранин не стал ждать, когда в палатку войдут и станут приводить его в чувства – открыл глаза, сел на складной койке. Вошел конвойный:

– Приказано сопроводить вас к господину полковнику.

Гаранин устало провел здоровой рукой по лицу, стал натягивать сапоги. Штабная палатка была в двух сотнях саженей от лазарета, полотняные двери ее также были распахнуты, позволяя залетать внутрь прохладному ветерку. Офицеров в ней на этот раз было меньше, чем при первом появлении здесь Гаранина. За столом сидел седоусый полковник с широкой проплешиной посередине лба, слева от него – тот самый ротмистр, «спасший» со своим отрядом Гаранина, а справа – неизвестный молодой поручик с такой же наградой на черно-оранжевой ленте, как и у ротмистра.

– Вестовой генерала Вюртемберга, поручик Гаранин! – свел каблуки вместе и приложил пальцы к козырьку вошедший Гаранин.

Лицо его при этом ненаигранно исказилось: от отвык от козыряния и резкое движение стрельнуло в раненую руку.

– Как ваша рана, поручик? – участливо спросил старший по чину из бывших в палатке офицеров.

– Уже лучше, господин полковник. Ваши медики оказали мне помощь.

– Скажите мне, поручик: как долго вы состоите у Вюртемберга в качестве вестового? – совсем невраждебно спросил полковник, но Гаранин внутренне насторожился.

В голове его не было лихорадки, мысли проносились молниеносно: «Вюртемберг всего лишь две недели как оторван от них. Всех офицеров корпуса Вюртемберга они знали если не в лицо, то уж пофамильно – наверняка, ведь у них сохранились списки… Я приплыл к Вюртембергу с другого берега из иной белой армии? Но зачем? С каким заданием? И для чего именно меня Вюртемберг послал сюда?»

Молчание длилось не более пяти секунд, и молодой поручик не вытерпел, сорвался с места:

– А-а-а, спекся, красная собака!

Он стремительно подбежал вплотную к Гаранину, полковник быстро одернул его:

– Поручик Квитков! Вернитесь на место!

Гаранин продолжал смотреть впереди себя, на Квиткова не повернул даже взгляда, лицо сохранял холодным. Квитков слышал приказ, но не спешил его выполнять, испепеляя Гаранина яростными глазами. Ротмистр поднялся на ноги, любезно взял молодого поручика под руки и отвел к стулу.

– Так я жду, господин поручик, – напомнил о своем вопросе полковник.

Гаранин знал истинную фамилию вестового, и он не назвался ею по понятным причинам: в войске, куда он направлялся, несомненно, были люди, знавшие подлинного вестового лично.

– Поручик Мякишев, бывший вестовой генерала, погиб третьего дня в стычке с конным разъездом красных при попытке доставить пакет от генерала Вюртемберга. Его тело вместе с пакетом привезли на лошади уцелевшие люди эскорта. Именно с тем пакетом, что доставлен сегодня мною вам, господин полковник. Не знаю, осталась ли на пакете моя кровь, но кровью покойного Мякишева испачкан угол конверта. Таким образом, я на должности вестового генерала Вюртемберга состою всего два дня.

Полковник переглянулся с подчиненными, выдержал на допрашиваемом долгий взгляд и осведомился:

– А отчего, поручик, в наших армейских списках нет вашей фамилии?

– Ее там по определению не может быть, господин полковник. Я попал в корпус генерала Вюртемберга только две недели назад.

Троица, сидевшая за столом, вновь переглянулась и даже обмолвилась парой тихих слов. Полковник снова сдержанно спросил:

– Вы позволите нам узнать способ своего попадания к Вюртембергу? Ведь не секрет, что его корпус сидит на плацдарме, отрезанный водой и красными частями, без всякой связи с нашими войсками. Так откуда вы прибыли к нему и с какой целью?

Гаранин не изменил ни холодного своего голоса, ни устремленного вперед взгляда:

– Я не прибывал к корпусу, это корпус прибыл ко мне.

Лицо полковника покрыла нервная дрожь, он презрительно оттопырил нижнюю губу и уже не таким ровным голосом проворчал:

– Потрудитесь объяснить: что это за высокопарный слог? Что ваши ребусы означают?

– Это весьма долгая история, господин полковник, – загадочно произнес Гаранин.

– Верьте мне, у нас есть на это время, – теряя остатки самообладания, выдавил из себя полковник.

– Положение генерала Вюртемберга и доставленный мною пакет подсказывают мне, что времени у нас всех не так уж и много, – стоял на своем хладнокровный Гаранин.

– Не лезьте не в свое дело, так называемый поручик! – разгневался полковник. – Отвечайте на вопрос, или к вам примут иные методы воздействия!

– Как вам будет угодно, – согласился Гаранин. – Я жил в Губернске, что в тридцати верстах отсюда, с тех пор как покинул германский фронт. Там у меня оставались родители, и это единственное место, где меня ждали с войны. Я слышал о рейде генерала Корнилова и хотел еще в ноябре семнадцатого идти за ним, по его горячим следам, куда бы он ни повел наше малое войско. Но родители мои за время войны заметно одряхлели, я не мог бросить их одних, а потому остался ухаживать за ними.

– Прекратите нести чепуху, иначе я сделаю вывод, что вы нас специально запутываете! – угрожал полковник. – Какая связь между вашими родителями и генералом Вюртембергом?

– Я стараюсь наиболее подробно ответить на ваш вопрос: как генерал Вюртемберг нашел меня, а не я его, господин полковник, – без оправдательных ноток в голосе говорил Гаранин. – Позвольте я продолжу… Зиму с восемнадцатого на девятнадцатый год мои родители не пережили и тем самым развязали мне руки. С весны я наблюдаю за продвижением добровольческой армии и жду с ней встречи. Когда слухи о продвижении фронта достигли Губернска, я покинул город и поселился на Осетровом хуторе. Переходить линию фронта для меня казалось неоправданно опасным, поэтому я поселился там, ожидая, когда фронт пересечет этот самый Осетров хутор. Успешное форсирование корпусом Вюртемберга реки позволило мне дождаться его войск. Вот, вкратце, моя история.

Ротмистр, давно догадавшийся, в чем смысл окончания этого рассказа, заготовил вопрос:

– И как же генерал Вюртемберг доверил вам такую ответственную должность и свое важное послание? Ведь, по вашим словам, он знает вас едва две недели.

– Вовсе нет, – снова бесстрастно отвечал Гаранин, – я не говорил, что знаю генерала только две недели. Я сказал, что встретил его две недели назад, когда он отвоевал плацдарм с Осетровым хутором, но знаю я его гораздо дольше. Я был в его подчинении одно время, на Юго-Западном, в середине пятнадцатого года.

Трое офицеров проникались задумчивостью, в лицах полковника и ротмистра даже мелькнуло слабое доверие. Гаранин вновь перебирал в памяти подробности из послужного списка Вюртемберга, любая мелочь могла сыграть на пользу, выстроить еще одну ступеньку из могильной ямы, маячившей перед Гараниным все это время.

– Вы вскрывали пакет? – наконец спросил полковник.

– Я не имел такого приказа, господин полковник. Но у меня есть устный приказ от генерала Вюртемберга, который я должен передать лично полковнику Новоселову.

Полковник нервно привстал:

– Передавайте, поручик… Этих людей можете не опасаться… Ну же! Я жду!

Гаранин выдержал паузу, показывая свою принципиальность и верность отданному начальством приказу, и, любуясь волнением Новоселова, вымолвил:

– В случае если мне удастся доставить вам пакет, то в подтверждение полученных вами сведений, содержащихся в нем, вам следует сегодня в полночь выпустить две зеленые ракеты с полуминутной паузой. От генерала Вюртемберга будет отправлен посыльный, чтобы наблюдать эти ракеты и сообщить о них генералу.

Новоселов схватил со стола карандаш и четвертушку бумаги, торопливо черкнул на ней не более пяти слов, тихо и отрывисто выговаривая:

– Митя, скачи в штаб армии, пулей! Доставь это и передай на словах все, что здесь слышал.

Гаранин, понимая важность момента, успел сказать:

– Простите поручик, я слышал, ваша фамилия Квитков. Валерий Михайлович Квитков не родственник ли вам?

Поручик замер:

– Это мой… старший брат…

– Я служил с ним недолго в одном полку.

– Некогда, поручик, предаваться ностальгии! – набросился на Гаранина полковник. – После, после! Митя – скачи!

Ошарашенный Квитков вынесся прочь, на ходу фуражкой задел откинутый полотняный край, и тот захлопнулся, окунув внутренность палатки в полутьму.