Loe raamatut: «Мемуары ополченца «Посетитель»», lehekülg 3
Ближе к вечеру разгружаем машину с провиантом. Старшина батальона – маленький, непрерывно пьяный, беззубый человек в очках – хвастается повару добычей за сегодняшний день. Все продукты добровольно пожертвованы учреждениями и коммерческими организациями. По прикидкам шефа, привезённого хватит на день-полтора.
Старшина – второй человек, кого я вижу здесь пьяным: в «Заре» строжайший сухой закон. Своё приподнятое настроение старшина оправдывает необходимостью пить водку с многочисленными дарителями и спонсорами – якобы так он благодарит их за оказанную помощь. Вздорный очкарик даже бравирует этими возлияниями, как беззаветным служением на ответственном посту.
В разговорах ополченцев много геополитики: глобальные перспективы континентов, экономические блоки и коалиции, будущее валютных систем – всё обсуждается как самое злободневное и насущное. Люди понимают: здесь и сейчас, в этих курилках, пульсирует один из центров мировой истории. Все осознают себя участниками битвы добра и зла, битвы света – России против тьмы – США. Антиамериканизма много. Штаты считаются совратителями Украины с Русского Пути и истинными организаторами гражданской войны. Вожди Киева в глазах ополченцев – американские марионетки. Фамилии украинских властных персон в разговорах ополченцев сопровождаются должностями и званиями Третьего Рейха – гаулейтер, бургомистр, гауптман. Киевская власть – это временная оккупационная администрация, – таково общее мнение повстанцев.
В казарму заглядывает боец:
– Еврей, такой огромный, в синем бронежилете ходит, не у вас?
– Почему сразу еврей? Он вроде как казак из Краснодара.
Заходил минут пять назад, – отвечает кто-то из наших.
– Ну, пусть еврейский казак, мне без разницы. Он куда пошёл?
Дальше я не вникаю. Еврейский казак! Широко звучит!
Командир разведвзвода Александр Стефановский погибнет четвёртого августа, через два с половиной месяца. Сегодня, тёплой майской ночью, он сидит у ворот КПП, завёрнутый в простыню, и, склоняя большую кучерявую голову под ножницы и расчёску, беседует с цирюльником – начальником караула Тимуром. У Стефановского красивый рокочущий бас. Александр много и умно говорит о Революции, о её возможностях и перспективах, о грозящих ей опасностях. Цитирует Ленина. Теоретическим наследием вождя мирового пролетариата владеет свободно. Его оценки текущего момента кажутся мне точными и взвешенными:
– Главные лозунги восстания ещё не сформулированы и не провозглашены. Лозунг «Донбасс – это Россия» сейчас объединил разнородные и даже антагонистические силы.
Я вспоминаю коммуниста Корчака, так и не сдавшего свой партбилет, и набожного уголовника Вову, утверждающего, что Ленин сидит в аду по правую руку от Вельзевула.
– Для создания полноценной идеологии новых республик этого лозунга будет недостаточно. Это типично для периода свержения старого порядка, но победителем выйдет тот, кто подхватит лозунг масс и оседлает, через подчинение этому лозунгу, стихию народного насилия. Произойдёт это только после слома существующей власти.
Стефановский говорит самому себе, вслух продумывая важные для себя мысли. Мне очень хочется вступить в разговор, но нельзя. Во-первых, по службе: я сижу на «кукушке» у ворот КПП и должен наблюдать за улицей, во-вторых, не по рангу:
Стефановский – уже легенда, витязь, былинный богатырь. Это его война – это его звёздный час. Александр отходит от политической злобы дня, и они вспоминают минувшие войны. Тимур – Приднестровье, Александр – Чечню.
– Почему мы так пассивны? Почему не помогаем Славянску? Хотя бы диверсионной работой на коммуникациях? – не удерживаюсь я.
Стефановский отвечает после недолгой паузы.
– Вы сами не видите? Наши люди пока не подготовлены. Плохо вооружены. Про боевой опыт уже молчу. Послать их сейчас в бой – погубить. Тридцать активных штыков – всё, чем мы на данный момент располагаем.
Он наклоняет голову вперёд и немного набок, чтобы Тимуру было удобнее стричь затылок, и продолжает:
– Но и это не всё. Мы почти каждую ночь встречаемся с украинскими военными. Они не хотят воевать. Они говорят: «Сделайте нам, как в Крыму: отрежьте от снабжения, чтобы у нас была возможность уйти, не попав под трибунал». Мы не долбим их, чтобы они как можно дольше сохраняли такой вот… нейтралитет. Нам нужно время – подготовить, обучить личный состав. Польётся кровь, и военные изменят своё отношение. Сейчас по-настоящему воюет только национальная гвардия и батальоны правосеков. Но у этих – мало тяжёлого вооружения. А про коммуникации… Понимаете, какая штука – многие из местных, особенно на селе, до сих пор не верят в то, что Киев пришёл убивать. Поэтому наши активные действия могут быть восприняты ими, как военная провокация. У меня, например, не сложилось впечатления, что местные прямо-таки поголовно горят желанием рисковать своей шкурой ради нас. Но и это тоже – пока. Хохлы делают всё, чтобы тех, кто сочувствует нам, и, главное, – тех, кто готов взять в руки оружие, становилось больше. Части с запада ведут себя, как на вражеской территории, как оккупанты.
Тимур отрывается от головы Стефановского и, разведя в стороны руки, вооружённые парикмахерским инструментом, пристально смотрит на меня – интервью со звездой окончено.
Стефановский прав, движущие силы Революции разнородны, но хребет восстания, его генеральная сила – это национально-освободительная борьба русского народа Донбасса против украинских поработителей.
Почему поднялся Юго-Восток? Почему Украина не захотела с ним говорить? Почему сразу авиация и танки? Ищу ответы у ополченцев. Много беседую с одесситами, харьковчанами, добровольцами из Николаева. Ребята непредвзято и просто рассуждают о причинах кризиса: «Разные мы, они нас не любят, мы их – давно дело к драке шло». Берусь утверждать – грядущая война не столько гражданская, сколько межнациональная распря.
В течение последних десятилетий рождалась украинская политическая нация. Со времён позднего СССР каждый житель Украины делал личный выбор: остаться русским в широком, надэтническом значении этого понятия или стать украинцем – новым восточным европейцем. В центральных и западных областях страны в «украинство» перешло подавляющее большинство населения, в ряде Юго-Восточных регионов – существенная часть, а Донбасс, в массе своей, остался русским. Так в границах одного государства, но территориально обособленно, стали жить два разных народа. Добрых отношений между ними не сложилось.
– Хохлы про нас что говорят? «Луганские и донецкие – гопота, совки, балласт, холопы бессловесные», – слышу я от ополченцев. Характеризуя соседей по стране, русские в долгу не остаются.
Мне интересно, почему Донбасс не сменил национальность, что помешало насельникам юго-западного Придонья стать украинцами? На этот вопрос местные отвечают разными словами, но по сути одно: чтобы сделаться украинцем, необходимо принять две принципиальные вещи: согласиться на то, что Гитлер меньшее зло, чем москали и совдеп, и признать свою второсортность перед западноевропейцами – стать кем-то вроде поляков или румын.
Верховная киевская власть последовательно углубляла национальный раскол. Не украинский официоз, но формируемое им «общественное мнение» ставило русским в вину и голод тридцатых, и весь период советской власти, якобы сбивший Украину с пути развития цивилизованных стран. Русские не обвинялись как народ, нет, обвинения формально адресовались имперским властям разных исторических периодов, но подспудно звучало, что опорой Кремля были именно русские – биологические носители духа экспансионизма, а затем и большевизма. Это было разлито отравляющим воздух ядом.
Великая Отечественная война на официальном уровне трактовалась как схватка сталинизма и гитлеризма, двух одинаково людоедских режимов, с весьма неочевидными для Украины выгодами от победы Советской России. Киев выносил на государственный уровень вопрос о присвоении статуса героев нации тем, кто воевал против Красной Армии, – с точки зрения русских, так могли поступать только инородцы.
Мнение о том, что на экономике страны гирей висит дотационный Донбасс, постоянно звучало в публичном пространстве Украины. Население Донбасса клеймилось косной, не имеющей рыночного менталитета, иждивенческой массой.
В конце концов любое киевское правительство стало восприниматься Юго-Востоком как этнически чужое. По мнению местных, с кем мне довелось обсуждать причины восстания, Киев сознательно проводил политику экономического и национального удушения Донбасса ради прокорма бездельной, горланящей по площадям «западэнщины». «Мы работаем – они на площадях скачут! Хохлы думают, что им всё позволено, раз они на майдан вышли? Им всё можно, и воинские части захватывать и прокуроров пиздить? Мы по домам остались сидеть – значит, рабы? А как только мы вышли – нас танками? Ну, теперь посмотрим, кто рабы».
Идею ассоциации с Европой, которую Киев и Львов провозглашали на майдане, Донецк и Луганск осознали как опасность окончательного разрыва с родиной – с Россией. Украинская «незалежность», считавшаяся прежде несуразным анекдотом, временным казусом, инструментом для казнокрадства, теперь использовалась Западом как топор, отсекающий часть русского народа от общенародного тела. Уход от Украины или национальная смерть – третьего не оставалось.
«В Европу захотелось? Скатертью дорога – пиздуйте сортиры фрицам чистить. Это – без нас», – говорят мои собеседники о предстоящей войне.
Смена экономической формации, отказ от капитализма – второй по значимости побудительный мотив восстания. Будущее социально-экономическое устройство народных республик обсуждается постоянно и повсеместно: на строительстве баррикад, в нарядах, в курилках. Диапазон предложений от военного коммунизма до «скандинавских», социал-демократических моделей. Каша в людских головах изрядная – любой предлагаемый проект, как правило, состоит из кусков антагонистических социальных укладов. Кого ни спроси, каждый знает, чего не должно быть. О том, что необходимо делать прямо сейчас, на практике, – жарко спорят. Одно можно сказать уверенно: в ополченческой среде доминируют идеи социализма с элементами рыночной экономики. По мнению большинства добровольцев, крупные предприятия должны быть национализированы, а частный бизнес должен облагаться налогами, не допускающими многократного превышения доходов его владельцев над средними доходами граждан. Мне, как представителю российского малого предпринимательства, крайне интересно обсуждать эти темы. Я не скрываю от товарищей, что являюсь буржуем. Это сообщение, кстати, не производит ни малейшего фурора.
– Будет частная собственность – будут богатые. Будут богатые – не будет социальной справедливости, – предупреждаю я.
– Мы и без справедливости этой, социальной, обойдёмся, – сверкая фиксами, кроет мои доводы Коля. – По совести, нам будет достаточно. Чтобы и без нищеты, и без дефицита. Восстание Донбасса – это не голодный бунт, это сознательная борьба промышленного и служащего пролетариата за светлое будущее. Большинство ополченцев – труженики крупных предприятий и государственные служащие. Многие работают или работали на шахтах. Узнав о пенсиях и зарплатах шахтёров, я удивлён – даже по российским меркам, не говоря о среднем уровне Украины, они высоки. На вопрос, ожидается ли в народе улучшение материального положения после отделения от Украины, звучит: «Не в деньгах дело, нам денег хватало. На первых порах, после Революции, будет даже хуже – мы всё понимаем. Но мы против несправедливости».
Есть в ополчении и те, кто пришёл на религиозную войну – защищать от тевтонского нашествия православный мир, отражать очередной крестовый поход.
– Ребята! Православные! Слуга сатаны, папа римский, натравил униатов искоренять Истинную Веру на Руси. Братцы! Постоим за Православного Бога! За Иисуса Христа! За Веру предков! – громко обращается к бойцам, курящим возле умывальников, пожухлый тип в рокерской жилетке и мятой сиреневой футболке.
Призыв находит живейший отклик. Начинается обсуждение – никто не понимает разницы между православием и униатством, но все поддерживают проповедника. Я замечаю: то, что наступающая на Донбасс украинская армия – «неправильной», «нерусской веры», имеет значение даже для тех, кто не религиозен, – идут чужие.
Политических партий или движений, активно участвующих в восстании, – не вижу. Слышно о боевых группах, которые заявляют о своей идеологической платформе, но они состоят преимущественно из россиян. Сможет ли ополчение организоваться в политическую силу – вопрос будущего.
Основная причина восстания, как я это вижу, – национально-освободительное движение. Оно вобрало в себя и перемешало столь разнородные силы, что сейчас невозможно даже представить, какой социальный проект может породить эта гремучая смесь. Стоит поговорить с любым добровольцем, чтобы в этом убедиться, – он и против капитализма и за частную собственность, он и интернационалист и за Православную Русскую Сталинскую Империю под руководством Путина – всё сразу! Эта Революция – поход русского человека за Правдой, за Царствием Божьим на земле.
Начинает поступать оружие. Третий день подряд разгружаем по несколько «Газелей». Наконец-то получаем РПГ-7 и ПТУРС3. Боевой дух повстанцев растёт. Стрелковое оружие, особенно ПК, старое, отполированное в прямом смысле до блеска. Гранатомёты – антиквариат. Станковые пулемёты «Утёс» же, наоборот, даже не расконсервированы, в масляной бумаге и полностью разобраны.
82-миллиметровый миномёт собирают и устанавливают у штаба. Окружаем трубу на сошках кучкой любопытствующих. Год выпуска – 1939, гласит бирка на стволе.
На батальонном построении выясняется: из четырёхсот человек никто раньше не обращался с миномётом, никто не знает, как из него стрелять. Расчёт набирают из желающих пойти в миномётчики.
Сразу после разгрузки очередной машины наши командиры безуспешно пытаются зарядить ДШК4. Их возня собирает толпу зевак. Задача решается общими подсказками и «методом тыка». Человек в обтянувшей огромное пузо ВДВшной тельняшке грузно мостится на стульчик и жмёт гашетку. Короткая очередь уходит в сторону аэропорта.
По слухам, «железо» идёт из Солигорска, то ли от украинских военных, сочувствующих восстанию, то ли куплено за деньги.
Средний возраст ополчения сорок-сорок пять лет. В строю много людей этого возраста. Диспропорция объясняется просто: сорок плюс – последнее советское поколение, способное держать оружие, – последние Мальчиши-Кибальчиши. Восстание Донбасса понимается этим поколением ещё и как возможность реванша за развал Советского Союза. «Тогда, в девяносто первом, отсиделись по домам, просрали страну! Теперь, если выстоим, поднимется Северный Казахстан, Белоруссия! Восстановим Родину!»
Каждое утро в спортгородок приходит немолодая женщина. Опрятная, в светлой косынке, она подолгу сидит одна на длинной скамье. Рано или поздно к ней подсаживается высокий, угловатый подросток. У юноши полупрозрачные тонкие пальцы, спокойная, оголяющая малокровные дёсны улыбка. Это её сын. Женщина плачет и кормит подростка пирожками. Мальчик ест, улыбается и гладит мать по голове и плечам.
Из разговора с командиром штурмового взвода узнаю – парень из его подразделения. Мать каждое утро приходит в часть и умоляет сына уйти домой. Она уже была и у комбата, и у взводного. По её просьбе они приказывали бойцу покинуть батальон, но он остался.
Вы представляете себе?! Слёзы матери! Я бы не выдержал. Мальчишка физически совсем никакой, но дух! Дух – словами не выразишь! – восхищается комвзвода.
* * *
Боевая тревога. «Заря» штурмует ВВАУШ5. В атаке участвуют первые три взвода батальона. От нашего четвёртого взвода в бой идёт Владимир Луганский. Он снайпер, вооружён СВД.
В то же время есть информация, что хохлы нападут сегодня ночью на расположение «Зари». Командиры нервничают, звучат взаимоисключающие приказы. После нескольких вводных я – второй номер расчёта ПК. Первый номер Андрий, недавно пришедший ополченец из местных. С его слов, в армии он был пулемётчиком. Получив машину, два магазина, два цинка и сменный ствол, поступаем на усиление караула КПП, в распоряжение Тимура. Вместе с батальонным оружейником кое-как разбираем пулемёт и пытаемся определить, не спилен ли боёк. Оружейник видит затвор впервые, Андрий тоже практически ничего не помнит. Он, как и я, служил двадцать пять лет назад. Набиваю две ленты – шестьсот патронов, четыре – два: четыре простых, два трассирующих. С горем пополам заряжаем оружие. Наша точка – комната второго этажа военкомата, прямо над КПП. Андрий вешает на гвоздь резиновый жгут, а мне протягивает упаковку стерильного бинта. Я удивлён, но через секунду догадываюсь, для чего это. Мне и в голову не приходило, что нас могут ранить.
Выглядываю из разбитого окна – под ним сидят ребята нашего взвода. Они в обороне периметра со стороны Краснодонской. Ими командует Костя Корчак, который нарядился в маленький чёрный берет с красной звездой и стал похож на товарища Че с известного портрета. Спускаюсь к Тимуру:
– Они тут бестолково торчат. Может, их по этажам раскидать?
– Давай, давай, забирай половину, расставляй! – распоряжается Тимур и отворачивается, отвлекаясь на другие дела.
Не без возмущения со стороны Корчака, увожу троих. Диму Стехина забираю себе, остальных ставлю в соседние комнаты. Виктора, он сильно на взводе, прошу не нервничать и, если что, не палить без команды. Виктор обижен недоверием.
Смеркается. Город вымирает. В полной тишине воют машины скорой помощи. Одна из них заезжает на территорию части.
– Пулемётный расчёт! В скорую! – командуют с КПП. Гремя магазинами, бросаемся на лестницу. Тут же звучит:
– Отставить! – бежим обратно.
Напряжение растёт. Начинаю чувствовать острый, будоражащий запах человеческих тел, находящихся в стрессе. Неожиданно позицию заливает светом.
– Тимур! Прожектор с автовокзала включили. Надо гасить, – кричу я вниз.
– Оттуда мы как на ладони, а их не видно будет, слепит, – поддерживает меня гранатомётчик.
– Вижу, – отзывается командир. – Начнётся – расстреляем.
– Начнётся – будет не до того. Не надо расстреливать, надо с администрацией вокзала договориться, чтобы выключили.
Через минуту трое автоматчиков уходят в сторону автовокзала. Фонарь гаснет.
Я чувствую себя в своей тарелке – деятелен и вездесущ. Согласовываю пути отхода, оборудую резервную позицию с сектором обстрела батальонного плаца, обхожу посты второго этажа. Впечатляет «Утёс», установленный в баррикаде над запасным входом. За станком сидит лопоухий юнец, похожий на худого павиана. От моей болезни нет и следа, испытываю прилив энергии, разве что голос садится окончательно.
Ночь идёт тревожно: то с выстрелами и сиренами в погоне за какими-то «Жигулями» проносятся милицейские машины, то снова приезжает скорая, то у КПП тормозят две иномарки, из которых выгружают прямо под батальонные ворота мешки и коробки – гуманитарную помощь. Чудом не стреляем в благодетелей. Самообладание сохраняет только командир караула.
– Миша! Не стрелять! Не стрелять без команды!
Глубоко за полночь позицию инспектирует Михалыч – доброволец из России, совсем седой старик. Он вроде как инструктор по боевой подготовке. Я задаю ему много вопросов о возможных направлениях штурма, о последовательности действий в случае боя. Михалыч отвечает уклончиво, не вдаваясь в детали. Перед уходом он спрашивает:
– Первый раз? Ты, Миша, главное, не убеги, когда начнётся. Не обосрись, главное. А остальное – Господь поможет.
К батальону, построенному на плацу, обращается начальник разведки:
– Спасибо всем. Всем – кто был там. Спасибо всем, кто был здесь. Вчера Бог был с нами!
Горячая волна проходит по сердцу.
Училище штурманов, в котором дислоцировалась украинская военная часть, – взято. Гарнизон, его оборонявший, – пленён. Наши потери – двое раненых. Один тяжело, он в госпитале, второго я встречаю утром в умывальнике четвёртого этажа. Он стирает штаны. Голова бойца забинтована. На затылке сквозь повязку проступают жёлто-коричневые разводы. Парень громко разговаривает сам с собой.
Пересекаю плац по диагонали. Навстречу идёт красивый молодой человек и, улыбаясь, протягивает руку. Жму её, улыбаюсь в ответ:
– Рад познакомиться.
– Мы же знакомы! Вчера вместе баррикаду строили – на крыше штаба! – напоминает он.
Я делаю вид, что вспомнил:
– А! Ну, да, конечно!
– Мы ведь теперь – одна семья.
– Верно, брат! Спасибо!
Уезжаю домой. Прощаюсь с ребятами. Обещаю Виктору помолиться за него. Гена агитирует остаться:
– Куда ты больной попрёшься? Подлечись. Обещаю ему, что вернусь в июле-августе.
– В августе? Да мы уже во Львове будем в августе! – предупреждает Гена.
– Слышь, мужики, тут говорят, даже из Норильска один есть! Во забрался! – встревает в разговор пожилой ополченец, мастерящий что-то неподалёку от нас.
Признаюсь деду, что один из Норильска – это я. Смеёмся.
Четыре часа в автобусе до пограничного перехода «Должанский». Ужасно трушу. Руки несколько раз мыл мятной зубной пастой, но они всё равно пахнут оружейной смазкой. Если на границе будет собака, натасканная на смазку, – мне конец. Хотя я не знаю, есть ли в принципе собаки, надрессированные на такой запах. Пограничник заходит в салон и собирает паспорта. Проверка идёт немыслимо долго. Вместе с пассажирами выхожу на улицу. До нейтральной полосы не более ста метров. У КПП украинские солдаты и капонир с БТРом. К автобусу подходит низкорослый офицер и заговаривает со вторым водителем. «Меня разглядывает!» – уверен я. Не сомневаюсь, что уже выдал себя – затравленный, бегающий взгляд, дёрганые движения, неестественные позы. Понимаю – если через несколько минут нас не пропустят, я просто побегу в сторону России. Побегу – чтоб всё решилось. Наконец раздают документы. Собрав остатки выдержки, равнодушно беру паспорт. Но автобус так и не трогается с места. Стоим. Не выдерживаю и подхожу к водителю:
– Что там?
– У мужика документы не в порядке. На детей. Решают.
– Долго? Не знаешь… а можно самому пройти?
– Конечно. А какая разница? – там придётся ждать. – Шофёр смотрит на меня с подозрением.
– Подожду вас на той стороне, – отвечаю я и выхожу. Это глупость, самоубийство, истерика – но больше я терпеть не могу. Пограничники болтают между собой на хорошем русском и лишь мельком заглядывают в протянутый листок «вибуття». До России четыреста метров. Бесчисленное количество раз переставляю чугунно-ватные ноги – шагаю в сторону родной земли. Мне кажется, что иду, но не удаляюсь от глядящих в спину солдат. Похоже на обречённое убегание в детском кошмаре.
Наконец Россия. Оказывается, сегодня не жаркий день, накрапывает грибной дождик, воздух мягок. Вокруг спокойно и тихо, свет неярок, звуки приглушены. Начинаются ломота и озноб. От любого движения бросает в холодный пот. Погружаюсь в болезнь – состояние тревожного обморока наяву.
