Loe raamatut: «Сказ про Заказ», lehekülg 2
– Да почему?
– Смысл теряется.
– Да как так-то?
– Да так. Ты пишешь, чтоб лучше стать. Путь пройти да измениться в пути. Это даже у нас, по-языческу, так скть, сторону льда, понимают… Поэтому извини, дорогой, дровишки тебе в печечку сами покладутся, рубахи в мыле поплещутся, на реку сбегают и на верёвку сами заскочут. И чернила в гусино пёрышко зальются. А слова – уж твои, и тут тебе один Бог подмога. Но зато, чтоб они в строчку поскладней попрыгали – от те пожалуйста рифмочки словарьком! Свеженькие! Чистенькие! Подлёдной, можно сказать, промывки… Да ещё с эвенкийским приложеньицем.
– То есть ты Муза!
– Да уж… – вдруг грустно сказала Щука. – Скользкая и зелёная…
– Слушай, – докапывался Андрей, – ну а с бочкой не то же ли самое? Ведь помчалась же! И столько воды повезла! Хрустальнейшей! Для промывки, так сказать, жизни нашей нательной!
– Нет, конечно. Не то же! Бочка – штука подсобная. Ты пойми: я женщина, могу, грубо говоря, чашки-ведёрки, ну и… – Тише совсем сказала: – Ну и по личному направлению… Там приворожить-отворожить… Всё. Выше лёду не прыгнешь. А лёд нынче о какой толстый!
– Погоди, как-то непонятно. Вёдра-бочки – да. Допустим. А приворожить-то-разворожить? Это уже другое! Это как книгу! Я же меняюсь… По пути сердечному идучи…
– Да ничего не другое! Эх, дитё и есть дитё. Такие же чашки-ведёрки! Уж поверь мне… Те же тарелки… Особенно как летать начнут… По кухонну пространству… Держись варочна поверхность… А вот книгу написать, человека вылечить или рыбам помочь… в общем то, что требует от человека отдачи, судьбы так сказать – тут я бессильна. Тут и по обе стороны льда все понимают, что так оно не делатца. Что, если души в дело не вложено, путя ему не будет. Так что думай, что там ещё по дому надо. Сани, дрова там, печка.
– Да не знаю я… Подумаю.
– Подумай, я всё-таки настроилась. – Щучка сосредоточилась: – Что, тогда одно ещё дело держим? Наготове. Оно как в подвесе будет. В здешней привязке. По дому-хозяйству. Да?..
Снова помолчала.
– Ладно… – снова заговорила тихим голосом. – Мы очень на тебя надеемся. – И задумалась. – У тебя зеркальца нет?
– Ну нет… Лещ если только… – сострил Андрей.
– Нет уже, спасибо… Лучше нож.
– Ну вообще… на снегоходной агрегатине-то есть, давай отвинчу. Там на крест, по-моему, отвёртка…
Зеркальце надевалось на стекло сбоку – чёрная пластиковая шайба с прорезью, а само зеркало круглое и очень выпуклое. Их два должно стоять, справа и слева, но Андрей одно снял в запас, чтоб об кусты не сломать. Оставил правое.
– Не-не! Не отвинчивай. Не надо… – проговорила Муза, – на крест… Ко кресту… – И вдруг сказала почти вкрадчиво: – А ты отнеси меня к зеркальцу…
– Как?
– Так, возьми на руки меня, Музу-то… И неси к зеркалу… Может, я теперь крест твой…
– А тепловой ожог?
– Это у лососей. А мы, бабы, щуччи-живуччи!
– Давай прям агрегатину подгоню…
– Нет, – твёрдо и тихо сказала Щука, – ты уж понеси…
Андрей аккуратно взял её на руки. Лежала она как-то очень… прикладисто, несмотря на склизкость… Живое облегало живое…
– Сильные руки, – так же тихо проговорила Щука, – неси, не бойся… Так…
Андрей поднёс к снегоходу.
– Ну-с… И признайся, Свет-Зеркальце… – Щука помолчала. – Н-да… Кошмар. – И бодро-собранно произнесла: – Ну ладно…
– Всё? Уносить? – Андрей покосился в сторону посёлка, где со взвоза с рёвом катился на Кандакан снегоход.
– Да погоди. Давай вместе…
Андрей в очередной раз замер:
– Что вместе?
– Посмотримся…
В круглом зеркальце была Щучья морда и выжженное зимним солнцем дикое Андреево лицо – оба неестественно вывернутые выпуклым стеклом.
– Запомни этот день… – тихо молвила Щука, – теперь неси…
Он отнёс и аккуратно, с двух рук, опустил её в горную воду, всё продолжавшую медленно ходить, дышать дымчатой синевой.
– А с этими что делать? – Он кивнул на мешок.
– Да забирай, забирай! – замахала плавниками Муза… И возмущённо добавила: – Ещё чего… Сам разберёшься с этим эстетом заморским и…
– Сепаратистом поморским… Ково поморским! – Андрей схватил полегчавший мешок: – Он удрал! Удрал, пока мы в дивильце смотреться ходили!
– От те и зануда! Ну и слава богу!
– Да главно, аккуратно так и в сеть-то не залез… Да… Чё-то я такое спросить хотел…
– Погоди. Ты там про крест-то говорил?
– Крестовая отвёртка…
– Да, отвёртка… Так вот зеркальце сними со «скандика» и в кармане всегда носи – если невзгода какая или по хозяйству понадоблюсь – глянешь меня, Щучку. Только обязательно рукой проведи. Иначе не привижусь. Как зеницу ока береги зеркальце, в чужие руки попадёт – беда будет…
– Принято. Да… И ты сказала, решим, как… что б ну, дрова сами в печку клалися.
– Ну да… Зеркальце в руке сожми, но не до хруста… Просто держи… И говори. Меня не вызывай. И про домашнее дело помни. Оно за мной… в любом случае…
– В каком любом? – насторожился Андрей.
– Ну мало ли. Вдруг меня… выудят.
– Ну что ты говоришь такое?! Не выудят. Ты вон какая умная.
– Спасибо. Только тут не в уме дело.
– Ну, не знаю, – сказал Андрей сосредоточенно. – Да! Вспомнил! Вот ты говоришь, с финалом нельзя – от душевной покражи бережём, значит, меня. А здесь-то, – он на реку кивнул, – никакой покражи, одни нерьвы… Почему нельзя, чтоб заказник-то… сделался… Только молвить: «Вступись в силу!» И всё.
– Ну знаешь ли, это уж какое-то «По щучьему велению»… – холодно сказала Муза и, вильнув хвостом, ушла в дымчату глубь.
* * *
А с бочкиным автономством выглядело так.
Соседка:
– Дак постой. А бурановски-то где следья?
Настасья, черпая ведром:
– А? Леший их разберёт. У писателей этих всё через …одно место.
– Наверно, «Буран» сломался – он и его вытолкал.
– Дак следы должны быть.
– Дак погода смотри какая. Передуло.
– Хрен там передуло… Чё-то он кружат.
«Кружат» Настасья взяла с ангарского наречия – в смысле «путат», «привират».
* * *
Андрей вернулся, бросил мешок в сенях. Настасья попалась навстречу и потрогала мешок:
– Чё, и вся до́быча? Не густо… Вон Семён приехали – щука и налим хороший… – И пошла на улицу. – А у нас как обэчно. В своём репертуаре… Зато романы пишем…
4. Собрание
Пришло письмо из Министерства с приглашением на совещание. Андрея раздёргало: поездка выбивала, несмотря на важность, расшатывала сосредоточенное и спокойное житьё. Он умел жить полосами – мог ишачить на стройке, копаться со снегоходом, в тайге неделями помогать Кириллу, но когда расчищал время для «писанины» – тут уж муха не гуди! Забуривался на Печку, где и лампа была и даже поставец для книг и аналойчик под тетрадку. И тогда покой должен был стоять над Восточной Сибирью, а если морозяки или пуржит – самое счастье. Никто не гремит моторами, не дёргает водой… Но если вдруг менять подшипник в снегоходе – «стихийно бедствие».
– Не пойму, чё ты дёргаесся… Я бы работал спокойно, – говорил Петро – до обеда отписал, после часок на массу приплющ-щ-щил и на подшипник.
– Да не могу я так! Я те чё, подшипник? Хочу – в снегоходе кручусь, хочу – писанине учусь. У меня настрой.
– У тебя хоть с настроем, хоть всяко – а всегда раскоряка… – Петро качал головой, – не-е-е, ши́роко шагать – штаны порвать…
Не успел замаячить поход в город, как пришлось ехать за Кириллом, у которого сломался снегоход. И снова Андрей поймал себя на растыке с братовьями: для Кирилла поломка – трагедия, а Андрей видел своё: Кирилл был нужен в деревне как главный и понятный мужикам закопёрщик в истории с Заказом. Сам Андрюха со своей писаниной уже «из доверия вышел», стал непонятен своими устремлениями, а Кирюха был непререкаем. Пока. А у Петра и тут свой вердикт был: «Тут как? Живёшь без лоску, сидишь втихмолку, будешь свой – хоть в доску, хоть в целую ёлку, а чуть нос за засов – всех повешают псов! Хе-хе…»
Деревня делилась на три лагеря. Охотники – раз. Просто здравомыслящие мужики и их жёны, которые задумку Заказа поддерживали – два. А три – жители, которые никогда не ездили выше сотого километра по Кандакану и не интересовались, что там творится, но подозревали охотников в корыстных целях, дескать, «те ишо росомахи, хотят туровозов-то выжить, и самем же турьё и возить. Вот под себя и делают».
Тем более один кручёный паренёк так и метил, мечту имел и размахом Эльвиры восхищался. Вот Андрея и подозревали в тайном союзе с этим парнишкой – здоровенным малым по фамилии Бах. Которого, понятно дело, все звали Моцартом. Из ссыльных немцев экибастузских, очень грамотный, собранный, умеющий строить отношения и по-городскому мягко-холёный на облик: всегда в незамасленных куртках и тёмных дорогих очках. Народ и роптал: «чужими руками жар гресть хотят, мы подпишем, а имя́ прибыток».
К Андрюхе и вовсе вопросы копились – у него объявился благодетель с города, меценат-подвижник, некий Карпыч, который то мотор ему дарил, то снегоход.
В общем, намечалось собрание охотников – в гостевой у Петра, в отдельном домишке, где, бывало, и пушнину принимал заезжий приёмщик, и просто гулеванили мужики. Там рога и щучьи бошки висели по стенам – на лиственничных овальных срезах, и стоял огромный камин, в который была всунута железная печка. Камин этот взялся делать залётный один строитель. Петро приволок кучу камней, помогал, а тот всё пыхтел и говорил про «дымовой зуб». Зубок он не подрассчитал, и дым повалил наружу, а каминщик улетел, так и не сладив с тягой, но войдя в поселковую летопись как Дымовой Зуб.
Всех охотников обзвонили, объехали, но выяснилось, что главного вдохновителя и выразителя промыслового духа-то как раз и не будет. Был у них такой Роман Игнатич Калакин, здоровенный мужик, кругломордо-щетинистый, шумный, весёлый, а главное, таёжник от бога со всей глубиной погруженья в дело. Большинство мужиков по большей сосредотачивались на устройстве снегоходных путиков и довольно механической проверке ловушек. Ромку же интересовало и много «бесполезного»: как зверь-птица живёт, чем и когда «питатца», куда и зачем ходит. Особенно его увлекала и восхищала своей силой и наглостью всеми ненавидимая росомаха. Петро звал его «юный натуралист» и уважал особо, а Ромка любил экзаменовать товарищей на знание повадок, с горечью отмечая, что «ниччо-то вы» в науке звериной не смыслите.
За два дня до собрания Андрюха к нему заехал.
– Мужики, конечно! Какой разговор! Я с вами! – с порога закричал Ромка – Мне только тут отъехать надо. Там волки оборзели… Хочу следы посмотреть, куда они ушли… – говорил Ромка. Ромке этому было под семьдесят, но здоров он был, как бычара, и поражал Андрюху тем, что в совместной работе умудрялся настолько сноровисто и чутко всё делать, что ты ощущал себя вечным школьником на подхвате.
– Игнатич, обожди, какие волки, у нас собрание. Подпись нужна.
– Рома, ничо не подписывай! – певуче раздалось из глубины дома.
– Да не про то! – кричал он жене. – Это про речку! Про речку! – И объяснил: – Боится, когда я подписываю… Бабы эти… – покачал головой и залыбился до ушей. И снова загремел:
– Да ради бога, давай вези бумагу, подпишу. Или несколько, несколько бумаг! А то я вас знаю, напортачите, переписывать придётся. Погоди! Нина, у нас есть бумага? – крикнул в глубь дома.
– Да вот два рулона относила же!
– Да нет, писчая! – заржал, весело блеснув глазами. – Туалетная! В санэпидстанции писать! Пс-с-с… Бабы дают… И ручку!
Нина, не показываясь, протянула в дверь пачку бумаги и ручку.
– Так-то хорошо бы, чтоб ты прочитал. Мало ли чё мы напишем!
– Я вам верю! – веско сказал Рома.
– Да ты бы хоть спросил, про чё бумага-то!
– Чё спрашивать? Вы попусту не станете писать.
– Короче, Кустов хочет под нашу затею оттяпать себе охранную зону!
– В смысле – зону?
– Ну к своему заповеднику ещё кусок прижучить… Ну, типа буфер. Причём непонятно, с какой стороны!
– Хрен ему, а не буфер. Ещё этого барыги не хватало! В общем, составляйте что надо, я подпишу! Давай, мне ещё заправляться. Нина, там мне стряпанного собери в дорогу!
– Тебе с клюквой или с малиной?
– Обои́ и с брусникой! Да, иду! – Было слышно, как она готовила стол, аппетитно звякая посудой. – Будешь с нами обедать!
– Не, пойду!
– Ну всё, давай!
Он уже садился на снегоход, когда на крыльце раздался громотоп.
– Стой! – жуя, крикнул Ромка. – На вам для связки мыслей! Путём пишите! – И протянул бутылку самогона. Тёмно-жёлтого, на орехах…
* * *
Петра как самого общественно-капитального Андрюха отправил к главе посёлка с запиской о том, что «схода по заказнику в посёлке не проводилось», и глава подписал. Собрание охотников назначили в шесть вечера у Петра в гостевой. Письмо на главу региона Андрей составил, всё изложил о притянутой за уши «прирезки» к Восточно-Сибирскому Заповеднику. Собрание было неофициальным и затевалось, чтоб не кататься по посёлку и не искать вечно занятых мужиков. Все быстро расписались, и дальше образовалась многозначительная заминка, к которой кстати пришлась Ромкина самогонка:
– От ить хитряк! Он типа откупился от нас.
– Главно, когда ему само́му надо, он и в налоговую, и Звире такие письмена пишет!
– А помнишь, как он карабин списывал!
Отличная была история: обычно мужики, чтоб списать оружие, однотипно сообщали в рапорте, что перевернулись в пороге, еле выжили и всё утопили. Роман же написал целое сочинение, как ствол уволокла росомаха, и участковый потом рассказывал это уже анекдотом: «Всё слышал! Но что росомаха эскаэс спёрла – это только у Ромки бывает!»
Едва выпили самогонку, в собрание ввалился только приехавший из тайги Генка Бушенин, худощаво-седобородый, геологического вида охотник. Он закричал, что тоже хочет подписать бумагу, а на самом деле соскучился по компании и выставил бутыль самогонки, наперво спросив:
– А Ромка Игнатич где?
– Изволят отбыть смотреть волков. «Я, мужики, с вами, но мне тут проскочить надо»…
– Именно сегодня?
– Ну как обычно. Помнишь, когда Звира-то прилетала, в межселенку переводили, он за гусями упорол.
– Даёт… – покачал головой Генка, – и ведь повернёт так, что он всё устроил.
– И всегда, чё сказать, найдёт!
– А вот не всегда! – выпалил Кирька. – Не всегда. Мужики, вы про Ромкину арматуру знаете?
– Чё за арматура?
– Уж время, как гритца, прошло, можно и… рассекретить. Короче, когда была первая атака на Кандакан, Ромка сидел ровно, ну и как обычно – то гуси, то волки, то медведя́. А потом вдруг на Эмбенчимо к нему заехали «подушки», и он врывается такой: «У тебя арматура есть?!» – «Чё такое?!» – «Копец им!» В общем, лежала на дизельной арматура – сначала целый пучок, а потом остатки. Дак Ромка, который чужого гвоздя не возьмёт, настолько взбудоражился и башку потерял, что зарыскал и туда занырнул.
А Мотька Пуп, он тогда на дизельной работал, сам давно арматуру приглядывал, ждал и как раз на эту ночь и наметил. Тут ворвался Рома среди бела дня, в обед, когда никого не было, и открыто забрал прут. После чего Мотька написал объявление на сельсовете…
Андрей запоминал и записывал такие объявления и это помнил хорошо:
«Уважаемые жители и гости села! Кто взял арматуру, поимейте совесть, ведь сами у себя крадёте. Хочется напомнить старинную поговорку: воровством каменных палат не наживёшь. Просьба вернуть на место. Будут применены меры, не думайте, что не найдут концов и всё сойдёт с рук!».
Кирилл продолжал:
– В общем, мы нарезали прутка, заточили и воткнули на Еловом мысу, где «подушки» режут кривун и идут вдоль галечного примыска. Прямо встречь течению. Торчат как копья. А вода была большая. Никто на нашу насторожку не попал, вода потом упала, а потом приезжает Ромка с рыбалки… А на берегу Мотька Пупков выгружает его арматуру. И вот, мужики, представляете, картина. Мотька прекрасно понимает, что это Ромка забил прутки, что спёр их от дизельной, и поэтому только молчит и желвачьё катат!
Поржали.
– А я слыхал, на Витиме один мужик ставил на них поплавки с крючками, ну, на под вид самолова, только большие, – сказал ещё из мужиков таким тоном, что «подушки» были разновидностью промысловой живности.
– Подушка, она чё – дура на голый прут идти?! Всяко-разно приваду надо.
И все снова грохнули.
– Да, конечно, она понимат всё, – сказал было вздремнувший один Мишка. – Вот возьми собак на медведя травить: когда они его в петле чуют или когда вольный…
– А взять на зимнике – там зверь вообще себя по-другому ведёт.
– Да они прикормленные!
– Вот возле Курумкана лиса-попрошайка. Всё останавливаются, кидают ей. Поедешь – увидишь, Андрюх.
Завалился ещё один их товарищ, Серёга, со своим приезжим знакомым, очень свойским малым и большим любителем «северов» по фамилии Москалёв, которого все звали Москаль. Серёга зашёл уточнить, едет ли Андрей в город, чтоб ехать вместе. А балагуристый Москаль достал мёрзлых омулей, бутылку коньяка и пачку трубочек:
– Так, мужики, ща упадёте! На Байкале был – меня мужики одной штуке научили.
– Чё за трубы припёр? На отопление маловаты!
– Лёд есть?
– Какой лёд?
– Да кусок обычный. – Москаль показал размер тарелки.
– Да есть, торосины, вон во дворе лежат – сказал Андрей, привозивший на чай голубой курумканский лёд.
– Тащи!
Андрей принёс торосину, Москаль выковырил в ней ножом углубление, расколотил омуля, разложил его вокруг ямки, а в ямку налил коньяка и раздал трубочки:
– Налетай, мужики!
Мужикам, кому нововведение понравилось, кто счёл это материковыми штучками, но главное – чтобы положить льдины, пришлось сделать на столе приборку, и обнаружились уже ненужные чистые листы с Ромкиными подписями:
– Оп-паньки! – закричал Кирюха. – Так-так-так! А чё это у нас такое?
– Не по-хозяйски! – заорали остальные. – Чё это такое – подпися есть, бумага потрачена!
Час прошёл в стараниях, предложениях, прерываемых взрывами ржанья и питьём через трубочки коньяка и самогона. В результате под руководством Андрея появился некоторый документ.
Вообще, письма были Андрюхиным самым рас-коньком, и у него все герои – и люди, и собаки, и налимы с тайменьями писали депеши в «разны инстанции», а корни дела сидели в Ромке, который был законодателем письменного дела в посёлке и вёл долгие тяжбы с налоговыми инспекциями и пенсионными фондами, сутяжничая из-за каждой копейки – ради принципа и удовольствия одновременно. Эффект его посланий состоял в сочетании въедливейшего бюрократического стиля с оборотами вроде: «мине с тремями классами образования», «поморозьте-ка к с моё сопли в тайге» и «ихтиологическа экспертиза». Особенно удавались ему концовки в духе: «шибко на вас надеюсь». Теперь его же оружие было «супротив ево и направлено».
Природоохранному прокурору
…ской области
Петру Сергеевичу Феоктистову
От охотника-промысловика
Калакина Романа Игнатьевича
ПИСЬМО
Уважаемый Пётр Сергеевич!
50 лет занимаюся я промыслом соболя на Севере нашего региона, имею большой опыт рыбалки и охоты, почитаю закон и полагаю, что сфера природопользования требоват социальной справедливости так же, как и все другие областя. Однако существуют силы, которые сводят на нуль подобные убеждения, выверенные трудовыми годами в предельно суровых условиях и на фоне могучей природы, которую люблю всем сердцем.
Посему прошу принять меры против моих собак: Серого, Аяна и Нюхчи. Данные субъекты охотничьего собаководства занимаются самозахватом объектов животного мира и предметов, обеспечивающих промысел. Считаю, что они ничем не отличаются от двуногих, оккупировавших наши реки и организовавших на них поточный рыболовный туризм, в котором безо всякого уговору с населением и властью используют народный ресурс для личной поживы.
Уж не знаю, дурной ли пример оказался столь заразительным или дело более глу́боко, но и моих в кавычках питомцев отличает редкая полобрюхость до дармового, склонность к получению сиюминутного барыша и наплевательское отношение к владельцу участка, который право считать себя хозяином заработал своими перемороженными соплями, ломотой в хребте и бескорыстным житьём в тайге, которую ни на какие ватружки не променяю и за которую отвечаю пред сыновьями, внуками и протчим грядущим.
Но сейчас о настоящем. Уже многие годы указанные собаки осуществляют следующие виды безобразий.
В частности, собакой Серым при подельничестве Нюхчи за период только текущего промысла уничтожено: 2 (два) кг сливочного масла, пакет мороженых пельменей, мешок макаронных изделий из твёрдых сортов пшеницы, не упомню название, но что-то на подвид ракушек. А также пачку дрожжей, два киселя брикетированного и три упаковки майонеза-провансаль. Пачка растворимого кофе была искусана вкрах, но не на пробу, а за ради вандализму.
Не имея документов на мою территорию и используя технические преимущества как то: наличие 4 (четырёх) ног и повышенную нюховитость, они незаконно используют природную кладову. В частности, кобель восточно-сибирской лайки Аян повадился давить на лунках глухарей. С подходу нападает на угревшуюся птицу в момент взлёта, прогрызает спинное покрытие и выуживат ливерны части, бросая остальное на съедение прочим обитателям таёжных угодьев. Таким образом, не только губя здоровую птицу, но и расповаживая соболя, который жиреет от подобных биотехнических потачек и хрен забивает на капканья, становясь сытым и довольным, как Мотька Пупков апосля удачной афёры.
Что касается Нюхчи – это отдельный разговор, который я оставляю на послед. Данная сучка, в одностороннем порядке вступив в период гона и сознательно выбрав для этого единственные в году две недели ружейной охоты, вывела из производственного циклу обоих моих кобелей (и без того далёких от идеала). Убежав по путику и увлеча с собой данных фигурантов, особа эта заночевала под ёлкой и валялась там два дня, в то время как два мохноногих Ромэуса, лежа рядом, делали ей недвусмысленные предложения, склоняя к временному сожительству. Пока не приехал хозяин и не использовал все рычаги воздействия. В частности, пруток арматуры на 12, дрын еловый неошкурёный, ремень вариаторный от снегохода «Тайга-патруль» и как крайнюю меру – рычаг раздатки от трактора МТЗ-82. Арматуры извёл полпучка, и всё напрасно, что вдвойне досадно, так как планировал употребить последнюю на благое дело охраны водного объекта Эмбенчимо от незаконных туроператоров.
Такая вот выходит история…
Шибко вам доверяющий – охотник-промысловик и гвардеец промысла Калакин Роман Игнатьевич.
Постскриптус. Обращаюсь к вам, обломав весь имеющийся в посёлке прут, но так и не добившись эффекту, поскольку вышеописанные четвероногие не только не меняют политику, но и ведут себя вызывающе, не страшась взыску и, по-видимому, имея лапу в министерстве Экологии региона.
