Loe raamatut: «Любовь Онегина к бабушке Кларе»

1. Книга в синей обложке

Кот у моих бабушки и дедушки пушистый, с мягкой розовато-кремовой шерстью. Он расхаживает по дому, ступая мягко и неслышно, как аристократ из фильмов на историческом канале по телевизору. Изредка он тихонько мяукает. Ничто не способно нарушить его спокойствие. Поэтому дедушка назвал его Онегиным, по имени героя русской книжки, которую любит дедушка.

В книжке Онегин – это изнеженный отпрыск аристократической семьи, который из-за своей гордыни упускает своё счастье и делает разные глупости. И даже убивает человека. Вся книжка написана стихами, в рифму. И когда дедушка читает её вслух, слова складываются в настоящую мелодию. Дедушка упорно читает мне эту книжку, хотя я по-русски совсем мало понимаю. Я сижу напротив дедушки, слушаю его громкий голос и вижу, как двигается и меняется его лицо. Он морщит лоб, густые мохнатые брови поднимаются и опускаются, сходятся вместе над переносицей, словно крыша. Он широко открывает глаза, и иногда кажется, что он вообще не помнит, для кого читает. Он словно находится далеко-далеко, в мире героев книжки. Рядом с этим дворянином, который посмеялся над полюбившей его девушкой. И вот прошли годы, он случайно встречает её и понимает, какая она замечательная. Но теперь уже поздно.

Дедушка прерывает чтение и начинает мне объяснять. Он говорит и говорит. О России, о том, как он учился в университете. О Москве, о Сталине, который хотел выслать всех евреев в Сибирь и расстрелять. Я не все понимаю, что дедушка говорит, но он так возбуждается, что получается похоже на спектакль. Дедушка любит, когда я его слушаю, а я люблю смотреть на него и знать, что ему приятно. У нас с ним вроде как есть секрет, только наш. Мы сидим в дедушкином кабинете, там немного темновато. Со всех стен смотрят на нас книги, тесно набитые полки с книгами, расставленными в порядке, известном только дедушке самому. И если бабушка Клара не зовёт нас обедать, мы можем вообще оттуда не выходить.

Иногда бабушка входит и говорит: «Солик, опять ты морочишь ребёнку голову?»

Но видно, что она сердится не по-настоящему, просто она любит всегда знать, что происходит в доме, в каждом его уголке, и чувствовать себя в курсе всех событий. Дедушка тоже это знает и не принимает её слова всерьёз. Он отмахивается от неё обеими руками и говорит: «Иди себе, Кле-Кле, иди, не мешай нам».

У книжки про Онегина синяя матерчатая обложка. Пожелтевшие страницы украшены витиеватыми рисунками, сделанными черными чернилами. Мама рассказала мне, что дедушка подарил эту книжку бабушке, когда они были молодые и ещё не поженились. Подарил он ей эту книжку в знак извинения, потому что дедушка в чём-то провинился перед бабушкой Кларой. Но я не уверен, что мама права. Просто дедушка любит книжки и любит читать их вслух, как в театре. Я думаю, что дедушка вообще не помнит всех этих своих провинностей и извинений перед бабушкой Кларой. Он вечно всё забывает и спрашивает бабушку Клару, а она ему обо всем напоминает и находит всё, что он теряет.

Когда дедушка хочет передохнуть и размяться, он выходит из своего кабинета и видит Онегина, который спит, свернувшись на синем диване в гостиной. Он усаживается рядом с ним, как будто пришёл навестить приятеля, и говорит ему по-русски: «Киса! Кисуля моя!»

Это что-то вроде «ты моя лапочка». Дедушка обращается к Онегину, как к ребёнку, которому что-то очень удалось. И его большая рука мягко ложится на кремовую шубку Онегина. И на лице дедушки написано полное удовольствие.

Дедушка Солик на самом деле Шмуэль, но все зовут его Солик. Он большой, высокий. Когда он кричит своим громовым голосом, его лицо искажается от гнева. Сказать по правде, это выглядит довольно страшно. Ладони у него широкие и мускулистые, как у рабочего. Но когда они касаются шёрстки Онегина, они становятся ласковыми и нежными. И сразу видно, что дедушка Солик совсем не такой страшный, как может показаться.

Наш Онегин принимает дедушкины ласки, поскольку он существо вежливое, с хорошими манерами. Но в целом он не очень любит людей. По-настоящему он любит только бабушку Клару. Ну а бабушка Клара вовсе не восторгается роскошной шерстью Онегина и его изысканной походкой. Она не подлизывается к Онегину, не подзывает его к себе и не хвастается им перед гостями. Может быть, это потому что бабушка Клара очень занята. У неё полно работы на кухне. Ей приходится выходить в город по делам и за покупками. Ещё она говорит по телефону с моей мамой и со своей подругой Наталией.

Онегин терпеливо выжидает, когда бабушка присядет отдохнуть на синий диван в гостиной, почитать журнал, который она выписывает из-за границы. Тогда, спустя некоторое время, совершенно незаметно у её ног появляется вдруг розоватое облако. Онегин поднимает к ней мордочку с торчащими в разные стороны усами, словно проверяет деликатно, дозволено ли ему запрыгнуть к ней на колени. Он не мяукает, не трётся о бабушкины ноги. Просто стоит и ждёт, и только его прямо стоящий хвост слегка покачивается, словно молодое деревце на лёгком весеннем ветру.

Бабушка Клара не спешит, и они оба знают, что сейчас произойдёт. Она вздыхает и делает вид, будто Онегин надоедает ей. С притворной неохотой она сдвигает ноги, чтобы Онегину было удобно сидеть, запахивает и разглаживает полы халата, поскольку Онегин не любит сидеть на обнажённой коже. Да и оцарапать способен, боже упаси. Когда, наконец, все готово, Онегин вскакивает на бабушкины колени и начинает перебирать передними лапами. Дедушка называет этот ритуал по-русски: «топчет». Вроде того, как топчут босыми ногами виноград, чтобы делать вино. Я такое видел по учебному каналу. Но больше всего это выглядит так, будто Онегин месит живот и ляжки бабушки Клары, как тесто. Онегин месит сосредоточенно и целеустремлённо. В такие минуты я люблю прижаться ухом к его мягкому боку, от которого исходит тёплый приятный запах, и слушать мурлыканье, которым он сопровождает свои труды. Это говорит о том, что Онегин счастлив. Да и бабушка Клара выглядит довольной. Она, едва касаясь, поглаживает Онегина. Я тоже хочу погладить его, но дедушка говорит мне резко:

«Оставь ребёнка!»

Словно Онегин и впрямь его ребёночек.

«Не видишь, что ты мешаешь?!»

И я отказываюсь от своего намерения, понимаю, что дедушка прав. Бабушка Клара ничего не говорит, лишь еле заметно улыбается спокойной, умиротворённой улыбкой.

2. Кошка с кондиционером

Когда я только родился, мама с папой взяли из приюта для животных нашу кошку Ольгу. По их мнению, очень важно для воспитания ребёнка, чтобы он рос вместе с животным. Ольга была маленьким котёнком, но уже тогда было ясно, что она вырастет замечательной красавицей. Теперь она уже большая, толстая и очень пушистая. Мама любит жаловаться на Ольгину шерсть, которая остаётся на всей одежде и на мебели в квартире, но на самом деле мама тоже её любит. Она называет её Оленька-сладенькая, Сладунечка-масюпунечка моя – это немножко по-русски и немножко на иврите, так я понимаю, как будто Ольга – маленький ребёнок, несмотря на то, что, в общем-то, Ольга уже старая, ведь один год жизни кошки равен пяти человеческим. Так папа мне сказал.

Наша Ольга очень любит покушать. Ночью, когда папа встаёт, чтобы поработать немного за компьютером, Ольга сейчас же принимается мяукать: она думает, что уже утро и пришло время еды. Она знает, что у папы доброе сердце, и он не сможет перед ней устоять. Однако утром, когда встаёт мама, Ольга бежит к ней, виляя задом и снова мяукает. Папа уже ушёл на работу, и мама не знает, накормил он её или нет, ведь Ольга мгновенно сметает все, что ей дают. Так что мама не знает, голодна ли Ольга в самом деле или только успешно прикидывается изголодавшимся животным.

Вечером мама ругает папу. «Ты пойми, Чинчинуля, – говорит она, – это же ради неё! Ради её здоровья! Ей вредно так много кушать! Посмотри на неё, она же скоро лопнет…»

У Ольги смешная походка, как у толстозадой дамы на каблуках, и мягкий животик, который зовётся в нашем доме пузиком¹. От всего этого только гладить и тискать её ещё приятнее. Я люблю ласкать Ольгу, чесать ей за ушком и особенно гладить ей пузик. Она ложится на спину, смешно раздвигает и поднимает вверх лапки, жмурится и мурлычет. Когда она начинает себя вылизывать, это значит, что она достигла высшей стадии наслаждения.

Летом Ольге очень жарко в ее пушистой шубке. Она ложится на каменный пол посреди гостиной, поскольку на каменных плитках прохладнее, чем на ковре или на диване. Папа говорит, что Ольга растянулась, как селёдка. Она становится совсем узкой и длинной, как розовые селёдочные колбаски на рыночных прилавках, которые мы с папой видим, когда ходим за покупками. Она так страдает от жары, что не двигается с места, даже когда слышит поворот маминого ключа в замочной скважине. Она только приподнимает голову и уныло пищит – жалуется.

Мама думает, что Ольга заболела, и начинает волноваться, когда Ольга ищет узкие пространства, чтобы спрятаться, например, в бельевой шкаф. Если я случайно оставляю дверцу шкафа открытой, Ольга тотчас влезает в него и сворачивается клубочком в темноте среди одежды, и я не могу понять, откуда она отвечает мне, когда я её зову. «Её нигде нет!» – говорю я маме.

Больше всего мама не любит, когда Ольга прячется под стол, потому что туда она залезает, когда она в самом деле плохо себя чувствует. Мама сует голову в темноту: она пытается выяснить, как там Ольга. Мама встаёт на коленки, оттопырив попу так, что видны её бледные ляжки, похожие на бабушкино дрожжевое тесто, когда она готовит беляши².

«Оленька! Оленька, масюпунечка моя! – восклицает мама. – Ну что ты там сидишь? Посмотри, какая пыль!» – произносит она жалобно, пытаясь добраться до Ольгиного носа и определить, сухой он или нет. Потому что если у кошки сухой нос, значит, она больна. Это даже я знаю. Но Ольга не обращает внимания на маму. Она продолжает лежать, растянувшись, как селёдка, в прохладной и пыльной темноте.

«А ты достань её коробку с едой и увидишь, как она тут же вылезет», – говорит папа вроде бы безразличным тоном, но немного насмешливо, а мама сердится, что он отказывается беспокоиться за Ольгу вместе с ней. Мама говорит, что мужчины не понимают, что такое болезнь, и вместо того чтобы заботиться о своём здоровье, они не признают её. «Они отрицают само существование болезни!» – говорит мама. Я не знаю точно, что это значит, но начинаю по-настоящему тревожиться, когда Ольга долго не вылезает из-под кровати. Мне её очень не хватает. Я люблю, когда она со мной рядом. Мне хочется погладить её и почесать ей за ушком.

«Может быть, надо сводить её к ветеринару? – говорит мама. – Нельзя же так пренебрегать кошкиным здоровьем. Это же живое существо!» – восклицает она, закусывая нижнюю губу.

Однако на папу это не производит никакого впечатления. Не отрываясь, он продолжает смотреть на экран своего компьютера, в который он погружен на протяжении всей субботы. После того как мама повторяет эти слова несколько раз, он отвечает ей тихо и сдержанно, но чувствуется, что он раздражён: «А ты включи ей кондиционер…»

Мама сжимает губы и выдвигает челюсть: она злится. Потому что мама не любит кондиционер, а папа – да. Обычно они приходят к компромиссу в виде вентилятора, но, видимо, Ольге этого недостаточно. Кроме того, мама не любит, когда папа сидит за компьютером всю субботу, вместо того чтобы ехать с ней на море или идти навестить бабушку Клару.

В конце концов, когда папа засыпает ненадолго после обеда, мама не выдерживает. Она включает кондиционер, и в самом деле, не проходит и пяти минут, как я вижу мою толстенькую Ольгу безобидно лежащей на ковре! Ничто не нарушает её спокойствия, её пузик цвета слоновой кости беззащитно оголён.

«Ольга здорова! Ольга здорова!» – кричу я. Я бросаюсь к ней, склоняюсь над её маленьким тельцем и окунаю лицо в мягкую тёплую шерсть живота. От неё вкусно пахнет, и тёмные лапки на фоне светлого животика похожи на маленькие дождевые тучки на небе.

3. У папы под веками

«Снова спина…» – простонал папа, ковыляя в ванную.

Он держался за поясницу, как старик, и вся верхняя часть его туловища была согнута и направлена по прямой вперёд.

«Что? Опять?» – тихо спросила мама, закусив нижнюю губу.

«Не беспокойся, мама, – мне хотелось ей сказать, – это пройдёт». Но я быстро ускользнул в кухню, потому что знаю, что такие случаи всё-таки лучше наблюдать издалека.

Мне не пришлось долго ждать, чтобы убедиться в своей правоте: мама встала у двери в ванную и начала читать папе лекцию о том, что он пренебрегает своим здоровьем. Что он не делает упражнений, которые ему предписал ортопед, и не занимается спортом. Что ему уже не двадцать лет, и что он не может продолжать относиться к себе, как будто он молод и здоров, как раньше. «Организм тебе сигнализирует, а ты не прислушиваешься», – отчаянно восклицала она.

Но когда папа открыл дверь ванной и она увидела, с каким трудом он передвигается, то жалость охватила её сердце. Она замолчала и мелкими шажками прошла вслед за папой в комнату.

Глубоко вздыхая и издавая неопределённый скрипучий звук, папа подошёл к постели. Ему не удалось просто лечь, как обычно, поэтому он сначала лёг на живот и прополз немного, а потом тяжело перевернулся на спину. Он подвигал направо и налево своими длинными массивными ногами серо-сизого цвета, потому что папа никогда не носит шорт. После нескольких таких движений, которые папа называет «упражнениями», тонким, как у ребёнка, голосом он позвал маму: «Чинчинуля…» Так он называет её, когда его обуревает особо сильный прилив нежности или когда ему что-нибудь надо. «Чинчинуля, свари мне кофе…»

Его голос был таким слабым и несчастным, что мамино сердце на минуту сжалось. Она вздохнула и не мешкая пошла в кухню готовить ему кофе, хотя мама не любит просьб, связанных с кухней. Пока вода закипала, она не открывала рта. В её случае это говорит о глубоких размышлениях, так как обычно мама говорит не умолкая. Только вернувшись в комнату и присев на край кровати с чашкой кофе в руке, она снова обрела дар речи: «Чинчинуля, Чинчину-ля-ле, – произнесла она, – ведь доктор Брук и хиропракт Арон тебе сказали…» Слова срывались с её губ не в тоне публичной речи, они скорее напоминали колыбельную. Но продолжения не последовало.

В ответ папа только простонал что-то неопределённое и подтянул одеяло к подбородку.

«Твоя лень тебя доведёт, милый мой Чинчину-ля-ле…» – грустно закончила мама. Её голова опустилась, и она тихонько погладила папину руку, лежащую поверх одеяла.

«Хочешь, помажу тебе мазью?» – нетвёрдо предложила она.

«Гммм…» – простонал папа, пытаясь повернуться на бок.

«Может быть, примем горячую ванну…» – продолжала мама.

Папа помотал головой.

Я уверен, что папа не прикидывается, однако вместе с тем, я знаю, что он не против поболеть, потому что рад не идти на работу. Иногда мама старается скрыть улыбку, когда утром он остаётся дома: «Я же не Дганит Кармели. Ты можешь сказать мне правду…»

Дганит Кармели – это папина начальница.

Когда папа остаётся дома, он лежит на спине, прищурив глаза. Он не закрывает их, как человек, который собирается заснуть. Его веки чуть-чуть вздрагивают, как будто что-то под ними движется. Я уверен, что он там что-то видит! Я знаю! Это точно! Я много раз ловил его на этом: он видит картины! Множество разных картины роятся там у него под ве́ками!

Даже Ольга знает, что папа не спит. Она сидит на коврике около кровати в ожидании, как будто знает, что скоро, совсем скоро что-то произойдёт, а не лезет под одеяло, как она это делает, когда все засыпают.

«Папа, – говорю я, – ну расскажи мне, что ты там видишь! Я же знаю, у тебя там кино! Ты смотришь кино! Я тоже хочу! Ну пожалуйста…»

Чтобы смотреть картины у себя под ве́ками, папа говорит Дганит Кармели, что у него мигрень. Но когда я возвращаюсь из школы, он уже не помнит, что болел. Он сидит у компьютера и рисует на экране картины, которые видел утром у себя под ве́ками. Он только и размышляет, как бы ему остаться дома и чтобы все ушли. Он добирается до компьютера, опираясь на швабру, а потом сидит и рисует свои картины, такие чистые и тонкие, что мне хочется притронуться к ним и погладить, как Ольгин животик.

Весь день папа сидит, устремив взгляд на экран компьютера, а Ольга лежит под лампой на столе около него. Папа вспоминает, что у него болит спина, только когда заканчивает работу и хочет встать и подойти к принтеру, чтобы проверить, как получилось. Тут вдруг он понимает, что встать он не может, потому что чувствует страшную боль. Его лицо становится белым как простыня и покрывается потом. С большим трудом он добирается до постели, обрушивается на неё и ждёт маминого прихода. В тот момент, когда он слышит поворот ключа в замочной скважине, он начинает стонать, как тяжелобольной, который за весь день не знал ни минуты покоя. А мама, как есть, в офисной одежде, с газовым шарфиком на шее и с брошкой в форме бабочки на лацкане жакета, с перекинутой через плечо сумкой и с полиэтиленовыми пакетами из супермаркета, сразу же подходит к нему, садится на кровать и говорит: «Чинчи-ну-ля! Чинчи-ну-лич-ка, бедненькая моя! Очень болит?», точно как дедушка, который употребляет женский род, когда нежность переполняет его через край.

В ответ папа издаёт звук, похожий на голос молодого телёнка, который ещё не научился мычать как следует, а Ольга подходит и трётся о мамины щиколотки. Ольга всё видела, но она не выдаёт папиных секретов, потому что она тоже его любит.

4. Оперные слёзы

«Нет, тебе не надо, ты и так знаешь про Онегина. – Мама повернула ко мне голову, протягивая папе краткое содержание, которое она распечатала из Интернета. – Не забудь, Гиди, – добавила она обиженно, – это в следующий четверг».

«Как это? Опера про кошку?» – удивился я.

«Да нет, это не про нашего Онегина, – рассмеялась мама, и обиженное выражение сразу же исчезло с её лица. – Это об Онегине из книжки, из которой дедушка тебе читает иногда», – пояснила она.

Папа неохотно принял из её рук страницы. «Как? Всё по-русски? Они поют по-русски весь вечер?» – преувеличенно изумлённо спросил он.

«Да, – ответила мама, – оперы пишутся не только по-итальянски!» Она открыла холодильник, достала овощи и разложила их на столе.

«Когда ужинать будем?» – спросил папа.

«Ещё есть время», – сказала мама, наклонившись над столом и сосредоточенно всматриваясь в помидоры на кухонной доске.

Папа был не в восторге от похода в оперу. Вообще-то я не совсем в этом уверен. Мне кажется, что он был недоволен тем, что мама за него решает и не даёт ему сопротивляться. «Культура! Культура!» – произнёс он по-русски, но это слово прозвучало в его устах, как ругательство в мамин адрес.

«В общем-то, сюжет мало что даёт, – сказала мама, когда папа вышел из кухни. – Главное – это музыка и пение».

«Я знаю! – вскричал я – Опера – это как спектакль в театре, но вместо того чтобы говорить – поют».

Мама предупредила меня, что опера про Онегина – длинная, и что даже если я очень устану, придётся терпеть и досидеть до конца.

«Не волнуйся, мама! Можешь на меня положиться!» – пообещал я. Мне не терпелось увидеть нашего Онегина на сцене! Я не помнил, о чём там было в точности, только то, что Онегин в книжке встретил девушку, которая полюбила его, но он надсмеялся над ней.

«Там тоже будут стихи, как в книжке в синей обложке?» – спросил я маму.

На это мама не знала, что ответить. «Да, – сказала она после некоторого молчания, – но ты этого не почувствуешь, потому что они сливаются с музыкой».

«Что значит «сливаются с музыкой»? – не понял я.

«Музыкальные темы в опере развиваются и переплетаются между собой, мы не чувствуем, где и как именно это происходит, – глубокомысленно произнесла мама. – Каждая из них выражает образ, настроение, и всё это вместе волнует нас».

Я не понял маминого объяснения до конца, но подумал, что это не важно, разберусь уж там, на месте. Самое главное, что я иду с ними на настоящий спектакль, в настоящем театре, вечером, и что там будет Онегин.

«Не надо забывать, однако, о визуальном восприятии!» – папа был голоден. Он заглянул в кухню и застал маму за её сумбурным объяснением. «Это не менее важно! – провозгласил он. – Как выглядит сцена, декорации, освещение. Это иногда важнее музыки…»

Мама встряхнула бутылку с соусом и заправила салат. Она распрямила плечи и немного откинула голову назад. Папины слова ей не понравились, но она, видимо, решила сдержаться и не вступать в пререкания, рисковавшие вот-вот вылиться в ссору, которая уже назревала между ними. Не знаю уж, из-за оперы или по какой-то другой, неизвестной мне, причине. Во всяком случае, Ольга тоже сообразила, что ужин не обещает ничего хорошего. Она осталась лежать под кроватью и не пришла на кухню составить нам компанию во время еды.

Папа был в плохом настроении. Он сказал, что мамин салат невкусный. «Никакого сравнения с салатом Юнеса!» – он приложил все усилия, чтобы разозлить её. Однако мама не поддалась на провокацию. Она резко встала из-за стола, чтобы достать хлеб из тостера, и повернулась к нам спиной.

«Ладно, ладно, я прочту содержание… – проворчал папа. – Жизнь состоит не только из твоих книг на русском языке!»

«В конце концов, тебе всегда нравится больше, чем мне, – бросила мама. – Это у тебя каждый раз слёзы на глазах!»

«Так зачем же ходить, если ты не получаешь удовольствия? Не говори мне, пожалуйста, что ты покупаешь такие дорогие билеты только для поднятия культурного уровня необразованного сабры³!» – папа пустил в ход весь свой боевой арсенал. Перед тем как уснуть, я представил себе господина в шароварах, как облака пушистой шерсти на задних лапках Онегина, как он прогуливается по бабушкиной гостиной. Его фигура была длинной и гибкой, высокий стоячий воротник оттопыривался вокруг шеи. Одним мастерским прыжком он пересёк всю огромную сцену, но тут я вспомнил, что мы идём на оперу, а не на балет, и с этим я заснул.

* * *

Чем ближе приближался день оперы про Онегина, тем мама всё больше нервничала и беспокоилась. Казалось, она не способна думать ни о чём, кроме своей оперы. Она говорила о ней без конца, и казалось, что у неё в голове идёт спектакль, в котором мама сама, вместо Онегина, выступает на балу при свете софитов, как на театральной сцене. Папа, высокий и статный, одетый во всё чёрное, стоит около неё, а её обнажённая рука чинно покоится на его руке, как рука графини из книжки в синей обложке.

Снова и снова мама напоминала папе, что в этот день ему надо будет прийти с работы пораньше, чтобы успеть помыться и переодеться. Но папе надоело, что мама к нему пристаёт. Всю ночь он не спал, работая над двумя новыми картинами за своим компьютером, и у него не было времени читать содержание оперы.

«Не страшно! – попытался я утешить маму, когда папа вышел из дому, сильно хлопнув дверью. – Я расскажу ему. Кроме того, ведь ты сказала, что будет перевод, как в кино…»

Мама растерянно кивнула.

Уж не знаю, почему они устроили целую историю из-за этой оперы. Как двое друзей из синей книжки, они объявили друг другу войну и готовы были биться до самого конца, чтобы показать, на чьей стороне сила. Я спросил дедушку, почему Онегин и Ленский не отменили дуэль. «Они же были такими друзьями и так любили друг друга?»

Дедушка задумался немного, а потом сказал: «Человек – существо многостороннее, и не всегда нужная сторона берет верх…»

Когда он это говорил, его карие глаза посветлели и стали совсем жёлтыми, как Ольгины, когда она смотрит на свет. Его лицо стало гладким, будто по нему текла вода со лба по щекам. Дедушка, вероятно, почувствовал, что его объяснение неудовлетворительно, и тяжело уронил свою большую ладонь мне на плечо, будто извиняясь, что не находит лучшего ответа.

Я не всегда сразу понимаю то, что говорит дедушка. Я должен сосредоточиться изо всех сил, подумал я про себя, тогда пойму. А может быть, двое друзей из синей книжки боялись опозориться перед гостями, которые стали свидетелями их ссоры на балу. Но ведь мамину с папой ссору никто не наблюдал, кроме меня. Я ненавижу, когда они так ссорятся. Но я молчал, зная, что если открою рот, то все шишки полетят на меня. Мне было обидно, что они не обращают на меня внимания и что им всё равно. Они, видимо, думают, что я – слишком маленький, чтобы что-то заметить и понять.

В тот день, когда мы должны были идти на оперу, мама звонила папе на работу несколько раз, напомнить ему, чтобы он вернулся пораньше. «Опера – это не кино, – обратилась она ко мне, поскольку папа не мог долго задерживаться у телефона, – в конце рабочего дня от усталости и пробок трудно сосредоточиться, особенно если это на непонятном тебе языке».

Она приготовила папе его парадную одежду. Отутюженный пиджак и голубая рубашка с тонким узором по линии пуговиц ожидали его в спальне. Становилось уже довольно поздно, но папы всё не было. Мама блуждала по дому без дела – из ванной в спальню, из спальни в туалет, из туалета в кухню. Каждый раз она хваталась за телефонную трубку и клала её обратно. Видно было, что она старается перебороть себя, чтобы не позвонить папе ещё раз.

Ольга тоже чувствовала мамино состояние. Она то следовала за ней по её нервному маршруту в квартире, будто вопрошая и требуя объяснений, то вдруг, желая минуты спокойствия, садилась тихо на ковёр, в ожидании, что мама остановится наконец, сядет на диван или ляжет на кровать со своей книжкой, а Ольга сможет запрыгнуть и примоститься возле неё.

Однако мама не замечала Ольги. Она вообще не видела её. Мне кажется, что она боялась, что папа полностью погрузится в работу, забудет прийти и нам придётся идти одним, только она и я, и весь спектакль, который она разыгрывала у себя в голове, с люстрами и софитами, с вечерним туалетом, не состоится. Будут только напряжённое ожидание, нервы опоздания и сомнение, дадут ли нам войти и занять наши места внизу после поднятия занавеса или же отошлют нас сердитым шёпотом на второй ярус вместе со всеми опаздывающими.

В конце концов, мне надоело. Я не желаю пропускать оперу, подумал я, да пропади всё пропадом! Я хочу посмотреть на настоящего Онегина!

«Я пошёл одеваться!» – объявил я маме, и это, видимо, произвело на неё впечатление. Невообразимо медленно, как во сне, она направилась в свою комнату – собираться. Её лицо потемнело, кончики губ опустились, и две длинные прямые линии разделили ей лоб на три равные полоски. Она надела своё выходное лиловое платье, но почему-то не выглядела в нём красивой. Её плечи поникли и казались бледными. Она напоминала чернорабочую, которую после тяжёлого рабочего дня одели в нарядный дорогой туалет.

Мама затихла, и это было хуже всего. Я взял Ольгу на руки, крепко-крепко прижал её к груди и к животу, где скопились вся злоба и давящее уныние. Вес маленького тёплого тельца, живого и мягкого, немного успокоил меня. Ольга не сопротивлялась и не пыталась вырваться, хоть я и знал, что ей неприятно, когда я держу её так. Она как будто понимала, что мне плохо и что она мне необходима, она была готова прийти ко мне на помощь. Я был глубоко ей благодарен, она была единственной, кто понимал меня в эту минуту.

«Ольга, миленькая, – прошептал я. – Кто моя хорошая толстая кошечка?!» Я почесал ей под подбородком. Она подняла голову вверх, её глаза смотрели мне прямо в глаза, и я увидел, что она всё понимает. Папа говорит, что Ольга – ленивая и флегматичная кошка, но я считаю, что она просто умеет терпеть, она готова страдать ради меня, потому что любит. Дедушка тоже молчит иногда, когда бабушка на него кричит, хотя, по-моему, это совершенно невыносимо. Я вижу, как он весь кипит изнутри, но он знает, что она не может по-другому, поэтому молчит и терпит. Ради неё.

* * *

Наконец папа вернулся с работы. Он выглядел усталым и раздражённым, и от него сильно пахло потом. Щетина на щеках выглядела белой, и казалось, что пролысины на голове расширились с утра. Именно в этот день его начальница Дганит Кармели попросила его остаться, чтобы закончить какое-то важное задание. Иногда я думаю, что эта Дганит Кармели в самом деле ведьма. Один раз мы с мамой встретили её по дороге в бассейн. У неё были прямые тускло-серые волосы и острый, как у лисицы, нос, который прямо-таки подходит, чтобы соваться куда не просят. Но она была худой и была одета в джинсы и в футболку, как молодая, а не выглядела старой и морщинистой, какой должна быть настоящая ведьма.

В ответ на мамины претензии папа сказал, что он не мог отказать Дганит, но его слова звучали как собачий лай. По-моему, он попросту забыл про мамину оперу. И когда Дганит Кармели попросила его остаться, он о ней и не подумал.

«Я надеюсь, что места не во втором ряду, как в прошлый раз, – произнёс папа, – при всём моём уважении к культуре⁴, мне необходимы субтитры, я не могу наслаждаться чистой музыкой, как подобные тебе высшие существа!» – добавил он.

Мама протянула ему плечики с одеждой. Она даже почистила ему ботинки. Но папа заявил, что пойдёт в своих старых сандалиях, потому что он так привык и так ему удобно. Мама чуть не расплакалась. В конце концов, она уступила ему даже насчёт пиджака: он его даже не взял с собой.

Мы опаздывали. Как только папа припарковался, мама тут же выскочила из машины и побежала вперёд, как бегунья в марафоне. Я попытался успеть за ней, но обернулся и увидел, что папа не ускорил шаг. Он оставался позади, так что я не знал, к кому из них примкнуть. В результате все трое мы встретились на входе во время проверки безопасности. Когда мы стояли в очереди, папа потянул меня за рукав и шепнул: «Она волнуется, ты понимаешь? Волнуется…» Он чуть заметно повёл правым плечом.

«Почему?» – спросил я, делая наивное лицо.

Мне хотелось сказать ему, что я не понимаю, почему они устроили настоящую битву из-за этой оперы, но мне не хотелось портить настроение, ведь мы уже были у самого входа, а в папиных глазах играли зайчики веселья. Не знаю, как это у него так внезапно переменилось настроение, может быть, из-за того, что в вопросе пиджака и сандалий победа всё-таки была за ним.

Как только мы зашли в зал и уселись на свои места, мама вдруг успокоилась. Она расправила шёлковый шарф на плечах, будто вдруг вспомнила, что это праздник и она должна быть красивой. Она повернулась назад, окинула взглядом ярко освящённые ярусы и ложи, взволнованно переживая всю значительность события. Она улыбалась, и глаза её горели, и именно это дало мне почувствовать, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Я наклонился к папе и сказал ему на ухо: «Мама – красивая!», но не успел услышать его ответа, потому что в эту минуту освещение потускнело, стало темно, вся суета затихла, и яркий свет вспыхнул в центре у сцены. Высокий мужчина с копной чёрных, гладких, как у индейца, волос встал перед музыкантами. Я видел только его спину. Он сделал энергичный жест, взмахнул волосами, как манекенщик, и музыка началась.