Камера смертников. Последние минуты

Когда в тюрьме меня узнали получше и поняли, что нервы у меня крепкие, стали показывать фотографии заключенных, совершивших самоубийство, в том числе одного смертника, который перерезал себе горло, да так, что голова едва держалась. Меня и это не выбило из колеи. Любой журналист – во всяком случае, хороший – способен дистанцироваться от происходящего, быть бесстрастным и внимательным. Наблюдение за казнью – часть моей работы; и только я за порог – сразу о ней забываю.

Есть, однако, в моем дневнике записи, судя по которым, не так уж хорошо я справлялась. Кое-где я буквально впадаю в паранойю. Вот после нескольких казней мне вдруг начинает мерещиться запах комнаты смерти. Я улавливаю его в кабинете отца, открывая пакетик «Читос», а иногда мне вдруг кажется, что этот запах пропитал мою жевательную резинку. Я думала, дело в химикатах, которые используются для инъекций, – но это невозможно, ведь жидкости находятся в шприцах. Или вот: после очередной казни я буквально паникую: «Вдруг мои собственные легкие откажут из-за того, что я надышалась этими химикатами?» Запах был отвратительный, и никогда в жизни мне больше не хотелось такое нюхать. Поэтому я радовалась, если приговоренному после последней трапезы кто-нибудь протаскивал потихоньку сигарету, – уж лучше пусть пахнет дымком.

Все-таки хорошо, что я вела дневник, а то бы сейчас рассказывала направо и налево, как, будучи молодым репортером, наблюдала казни совершенно равнодушно. Дневник – свидетель моих переживаний, существование которых я так долго отрицала.

Вот Билли Хьюз – первый смертник, у которого я брала интервью, и первый из моих интервьюируемых, чью казнь я потом наблюдала. Он очень хорошо говорил, был умный и приятный, и много чего успел за двадцать четыре года тюремной жизни (в истории Техаса – второй по длительности срок, проведенный в отделении смертников). Учился и получил два диплома, переводил книги в систему Брайля, организовал бизнес по изготовлению открыток, написал путеводитель для путешествующих верхом, нарисовал комикс и был активистом движения против смертной казни.

Перед казнью его духовный наставник передал мне, что Хьюзу понравилась моя статья о нем, и, если верить дневнику, это меня окрылило. Видимо, я чертовски гордилась, что моя статья – последнее или предпоследнее, что он читал. Однако позже мать его жертвы назвала Хьюза манипулятором, и я подумала – может, он и мной манипулировал? Потом Ларри мне рассказал, что Хьюз, по его же собственным словам, не заслужил с моей стороны хорошего отношения, и я пала духом. Хотя и предполагали, что Хьюз взял на себя вину жены, его все равно признали виновным в убийстве полицейского и казнили, и мне не следовало писать все подряд, что говорит заключенный.

Вот Уильям Китченс, казненный за изнасилование и убийство Патриции Уэбб в 1986 году в Абилине. Когда он произносил последнее слово, во мне, если верить дневнику, бурлили чувства: его извинения звучали так искренне…

Вот еще некий Оливер Круз, – его казнили после другого заключенного в тот же самый вечер. В тюрьме это называется «двойная укладка». Первым казнили Брайана Робинсона, заколовшего своих соседей-стариков, – настоящий был мерзавец. Когда ему начали вводить препарат, он обратился к родственникам убитых: «На обратном пути давайте поаккуратнее. А то еще опрокинетесь и убьетесь». Таковы были его последние слова.

Через двадцать минут мы вернулись в комнату для свидетелей и слушали, как Оливер Круз в слезах каялся перед близкими своей жертвы. Он был невысокий и на вид совсем юный; даже усики у него были, как у подростка, который хочет казаться взрослым. Свою жертву, служащую военно-воздушных сил Келли Донован, Круз и его сообщник затащили в машину и увезли. Затем Круз изнасиловал ее и заколол. Священник Эммануэль Маккарти, приехавший в Хантсвилл на казнь, заявил журналистам, что, поскольку Келли Донован носила слишком короткие шорты, «ничем хорошим это не могло кончиться». То есть служитель Божий рассудил, что она сама напросилась.

Придя с повинной, Круз сознался еще в трех убийствах. Когда, лежа на кушетке, он молил о прощении, я испытывала жалость. А именно, согласно дневнику, «сочувствие, которое трудно облечь в слова». Я оценила его поступок: осужденный на смерть, он предпочел признать вину, а не лгать до последней секунды.

Есть в моем дневнике записи, читая которые я просто съеживаюсь. Такая я была незрелая, глупая и самодовольная. Я всегда придавала большое значение своим поступкам, и теперь от некоторых фраз, написанных в тот период, мне становится очень и очень неловко. После казни Стейси Ламонта 14 ноября 2000 года я написала: «Расклад такой: если хочешь делать эту работу, нужно быть жестче. Я не злая и не равнодушная. Я плакала, когда смотрела “Титаник” и когда умер мой хомячок. Просто у меня такая работа. Хлюпики, что тут сказать».

Я не имела никакого права на такую категоричность, ведь я почти ничего не знала о жизни и смерти. Я была взрослая, но во многих отношениях – совсем ребенок и потому мыслила шаблонами.

Майк Грачук из Ассошиэйтед пресс часто присутствовал на казнях, и после очередной телевизионщики поинтересовались, что он чувствует. Грачук оторвался от клавиатуры, посмотрел на них и сказал: «Чувствую, что нужно закончить статью». Меня это впечатлило. Репортер должен быть бесстрастным, уметь отстраняться от событий, – ведь мы всего лишь выполняем работу.

После одной казни женщина-репортер побежала рыдать в туалет, и я, помню, слушала ее с подругой разговор и думала: «Как они меня достали!» И еще помню журналистку из Англии, которая расплакалась, потому что осужденный был похож на ее бойфренда. Какие нежные дамочки, думала я. Конечно, журналист должен уметь все заглатывать. Однако я в то время была просто бессердечной и невыносимой: «Ой, да я круче всех…»

Иногда в моем дневнике проскальзывают нотки капризного подростка. Отчего-то я вдруг накинулась на Пола Нансио: «Этот коротышка действует мне на нервы. Во-первых, ему не хватило ума спасти себе жизнь. Во-вторых, нагрубил родственникам убитого. В-третьих, выражение лица у него дурацкое». Справедливости ради следует заметить, что Нансио изнасиловал и задушил женщину. И вообще, наверное, многие двадцатичетырехлетние, ведущие дневник, ставят свои записи превыше всего. Тем не менее мои заметки о Томми Рэе Джексоне просто невозможно читать. Джексон, который в 1983 году похитил, изнасиловал и убил студентку Розалинд Робинсон, произнес довольно бессвязную предсмертную речь, длившуюся девять минут, то есть несколько дольше обычного. Пока он говорил, я раздражалась все сильнее, поскольку хотела скорее написать статью и рвануть в бар – отмечать Синко де Майо^[2]. А этот тип лежит себе на кушетке и пытается продлить драгоценные минуты своей жизни, и я злюсь, что он отнимает время у моего развлечения. Каков негодяй! Как же мне за себя стыдно…

В свое оправдание могу сказать: неудивительно, что у меня началось профессиональное выгорание, хотя тогда я этого не понимала, – в первые шесть месяцев 2000 года я присутствовала на 22 казнях, включая семь за один только май. И некоторые из этих смертей сопровождались настоящим балаганом.

В день своей казни Билли Хьюз заметил Ларри Фицджеральду: «Я очень сожалею о том, что здесь произойдет» – но в подробности не вдавался. Подъехав к «Стенам», я увидела перед тюрьмой толпу полицейских в форме, – так всегда происходит, когда казнят того, кто убил стража порядка. А на другой стороне улицы красовался щит с надписью «Джордж 117–2 Джеб»: подразумевалось количество казней в Техасе при губернаторстве Джорджа Буша и во Флориде, где губернаторствовал его брат Джеб. Был там и уличный оркестр, и девушки из группы поддержки в одинаковых жакетах и юбочках в складку, распевавшие что-то вроде «Техас среди штатов самый крутой! По числу казней обгоним любой!»

Все это организовал режиссер-документалист Майкл Мур для своего телесериала «Ужасная правда». Ну ладно, если бы казнили другого осужденного. Теперь же, когда кругом терпеливо стояли полицейские в форме, пришедшие почтить память убитого товарища, вся эта кутерьма вызывала отвращение. Зато сам Хьюз меня едва не рассмешил своим последним заявлением: «Если я плачу свой долг обществу, мне полагается компенсация или обратная выплата». Я тихонько фыркнула и тут же спохватилась: о боже, сейчас только этого не хватало!

В 1990 году Пончай Уилкерсон, сын бывшего помощника шерифа, застрелил в Хьюстоне продавца ювелирного магазина по имени Чан Мён И. Это убийство стало кульминацией тридцатидневного всплеска преступности: стрельба, ограбления, угоны автомобилей.

Уилкерсон был одним из самых энергичных обитателей техасского отделения смертников. В 1998 году, в ночь на День благодарения, он вместе с шестью другими осужденными совершил попытку побега. Когда охранники начали стрелять, Уилкерсон и еще пятеро сдались, а некий Мартин Гурул – нет. Что ему было терять? Неделю спустя мертвого Гурула (он стал первым, кому со времен Бонни и Клайда удалось бежать из отделения смертников) нашли в реке Тринити, где он, видимо, и утонул. Под одеждой у него оказались журналы и куски картона, благодаря которым он сумел перебраться через колюче-режущую проволоку.

Мое знакомство с Уилкерсоном состоялось в феврале 2000 года, когда он и еще один заключенный – Говард Гидри – взяли в заложники охранницу. Это произошло в Ливингстоне, в тюрьме Террелл^[3], куда после побега Гурула перевели отделение смертников.

Каким-то образом Уилкерсон открыл дверь камеры, обезоружил охранницу и запер ее в рабочем помещении. У него и у Гидри были заточки. Когда я узнала о происходящем, прыгнула в машину и понеслась по темной дороге, которая вела к тюрьме. Прибыв на место, я обнаружила, что ворота заперты, а кругом бродят толпы журналистов, не сумевших даже подобраться к парковке. Неожиданно на дороге возник Ларри Фицджеральд в своих пошитых на заказ ковбойских сапогах, и я подумала: «Ну и тип». Я его видела пару раз, когда посещала тюрьму, но близко не была знакома. И вот теперь, среди всеобщего хаоса, он оказался самым спокойным и прямо-таки излучал уверенность. Молоденькую журналистку, новичка, это не могло не впечатлить. Он провел брифинг и выработал план действий, – именно так и следует поступать: если вы не будете откровенны с журналистами, они вам все взбаламутят.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД

Моя специальность – радиовещание. Какое-то время я работал диджеем. Денег у нас с Марианной, моей женой, было мало, зато музыки – сколько душе угодно. Прежде чем стать репортером, я работал на радиостанциях по всему Техасу – в Тейлоре, Брайане, Далласе. Много чего у нас происходило: убийство Кеннеди, война во Вьетнаме, борьба черного населения за гражданские права, хиппи, феминистское движение, Уотергейтский скандал и отставка Никсона. Чудный мир!

Когда я работал на радиостанции в Форт-Уорте, в Техасском университете как раз проводился большой марш мира; в тот день нашу передвижную станцию засыпали цветами и всем раздавали марихуану. Помню, пришел домой, и жена спросила: «Неужели ты выходил в эфир обкуренный?» – «Нет, это не я курил».

С Марианной мы познакомились в 1959 году в Остине, в пивной под названием «У грязного Мартина». В те времена еду в автокафе выносили официанты; может, вы помните одного сдвинутого типа по прозвищу Док – он приносил пиво и не спрашивал, сколько вам лет.

После свадьбы мы жили в жуткой квартирке в Тейлоре, штат Техас. Однажды, когда Марианна ждала ребенка, я повел ее смотреть «Психо». Ей было очень страшно, и, придя домой, я выключил везде свет, встал на ступеньку и стал издавать те самые звуки – из знаменитой сцены в ванной. В конце концов я ее рассмешил.

На военной базе Форт-Худ мне довелось посидеть в одной камере с Джейн Фондой. Джейн выступала на митинге против вьетнамской войны, а я с микрофоном топтался рядом, – и нас обоих забрали. Пока мы сидели, она ни на минуту не умолкала. Позже, работая в тюремной системе, я встретил бывшего полицейского, который нас тогда арестовал, – теперь он стал охранником.

Порой у меня случались размолвки с начальством; как-то раз я ушел с радио, потому что хозяин был болван. А однажды в Остине я работал на радиостанции, которая принадлежала будущему президенту Линдону Джонсону – в то время еще сенатору. Помню, по вечерам он ходил и выключал везде свет – экономил электричество.

Быть моей женой – занятие нелегкое. У нас двое детей, а я ни разу в жизни не менял подгузника, и Марианна никогда не знала, чего ждать от завтрашнего дня. Кто-то же должен зарабатывать на хлеб… наверное, она боялась, что я неспособен остепениться. Зато я был полон оптимизма и всегда надеялся: что-нибудь да подвернется, – и оно подворачивалось.

Когда я стал работать комментатором в Форт-Уорте, познакомился с местными столпами общества – людьми, создающими новости: юристами, судьями, политиками. Мне нравилось быть в центре событий, видеть то, чего многие не могут видеть, знать заранее, что произойдет. А больше всего мне нравилась возможность задавать трудные вопросы. Именно любопытство сделало меня хорошим журналистом. Мне хотелось рассказывать людям о происходящем, – и мне удавалось и рассказать, и обрисовать события по радио, была у меня такая способность. Случись авария – автомобильная или крушение поезда – я тут как тут. Такие вещи дают подъем адреналина.

В те времена не существовало ни мобильных телефонов, ни компьютеров – приходилось топать за новостями в полицию. У меня в машине имелась полицейская рация, и однажды по дороге домой я услышал, что в одном баре в Мэнсфилде стреляют. Я подъехал туда одновременно с помощником шерифа, и внутри все еще шла пальба. Когда мы наконец смогли войти, кругом лежали трупы; оказалось, в бар явился какой-то джентльмен и давай палить во всех подряд. Потом он решил закрыться в туалете, но несколько человек, уцелевших при стрельбе, погнались за ним с ножами и убили, пока он пытался перезарядить оружие. Да, поволноваться пришлось немало.

Когда я работал на радиостанции в Клиберне, вблизи города произошел подземный взрыв. Взорвалась сверхзасекреченная фабрика, производившая снаряды для бомбардировок во Вьетнаме.

А однажды в горах Западного Техаса прятались беглые заключенные. На поиски отправилась уйма народу с винтовками, а у меня был только блокнот.

Во время работы на радиостанции города Херста мы наткнулись на перестрелку в нелегальном игорном заведении на восточной окраине Форт-Уорта. Оказались там раньше полиции, и нас чудом не подстрелили. Мне всегда хотелось быть там, где что-то происходит, и не важно что.

Еще я освещал дело Томаса Каллена Дэвиса, техасского нефтяного магната, которого обвиняли в убийстве его падчерицы. Мне пришлось сбрить бороду, а то меня путали с приятелем его жены. Дэвиса оправдали и вскоре обвинили в попытке убийства жены и судьи, ведшего дело об их разводе. И что вы думаете? Он опять вышел сухим из воды. В Техасе говорят: «нет мошны – мотай срок», – причем обратное утверждение тоже верно.

Новости не всегда бывали плохие; например, однажды на автостраде перевернулась фура, перевозившая птицу, и на свободе оказались несколько сотен кур. Всяк в округе, у кого нашелся мешок, побежал к автостраде за бесплатным обедом.

Разругавшись с владельцем одной радиостанции, я какое-то время провел за рулем грузовика. Работал на некоего Бо Пауэлла, владельца компании «Что угодно, куда угодно – после полуночи». Много чего необычного перевозил, пока однажды не загорелся автомобиль-цистерна с нефтью. Тут-то я и понял, что не рожден для такой работы.

В 1978 году я стал начальником отдела по связям с общественностью в адвокатуре Техаса. Думаю, Марианна вздохнула с облегчением: теперь мне платили регулярно.

Мне приходилось вытягивать из людей сведения, выслушивать откровения важных шишек. Работа была изматывающая – и тогда-то я и начал пить. Недаром же это заведение называется баром^[4].

Если я встречал какого-нибудь знакомого из СМИ, что происходило почти везде, – я его угощал. Каждый месяц мне выдавали чек на 3000 долларов, и печени моей на пользу это не шло. В барах многое можно услышать, да и потом – выпивка помогала расслабиться, снять напряжение, не думать о работе. А еще она прямым путем вела к «Анонимным алкоголикам».

В 1991 году, уйдя из адвокатуры, я стал работать в техасском Департаменте торговли – подбирал места для съемок. Вместе с оператором Джимом мы порой целую ночь ехали к нужному месту, колесили по Техасу вдоль и поперек, – то попадем на креветочный фестиваль в Порт-Аранзас, то на сомовый – в Конро.

Я освещал избирательную кампанию Билла Хобби^[5] на пост вице-губернатора и вторую избирательную кампанию Энн Ричардс^[6] на пост губернатора Техаса. Когда в Уэйко случилась заварушка с Дэвидом Корешем^[7] и секта «Ветвь Давидова» в пламени пожара вознеслась на небеса, Ричардс была в парке Биг-Бенд, выпускала сокола. Какой-то репортер спросил ее о Кореше, а она ничего про него не знала. Ну я и расписал это дело по полной, и ее не выбрали.

Мой старый друг – еще со времен работы на радио «Даллас-Форт-Уорт» – Ларри Тодд управлял отделом внешней информации в техасском Департаменте уголовного судопроизводства. Когда он предложил мне пройти собеседование на должность пресс-представителя, я ухватился за этот шанс. Никаких вопросов я не задавал, потому что сидел без работы и без денег. Только потому и пошел на собеседование. Там поинтересовались моим мнением о казнях, и я ответил: «У меня двойственное отношение». Лишь потом я обнаружил, что в описании вакансии упоминается обязанность видеть весь этот ужас. А я-то наивно готовился сотрудничать с законодательными органами по всяким рутинным вопросам. Чтобы я да наблюдал за казнями, – по мнению Марианны, затея жуткая.

Я думал, буду работать в Остине, то есть там, где живу, и когда мне сообщили, что работать предстоит в окрестностях Хантсвилла, я подумал: «Хантсвилл? Такое захолустье, не хочу я там жить!» Я сам из Остина, это очень прогрессивный город, и я всегда объявлял, что никогда не поселюсь восточнее тридцать пятой магистрали. Я понятия не имел, каково жить в Восточном Техасе, но выбора не оставалось. Я был всего лишь немолодой журналист в поисках работы.

В Департаменте уголовного судопроизводства я начал работать в январе 1995 года и вскоре стал задаваться вопросом: «Как такого типа вообще взяли в Департамент?» Хантсвилл – приятный городок, и народ тут доброжелательный. Однако здесь, в сосновом краю, на самой пряжке Библейского пояса^[8], нравы довольно консервативные. Много баптистов и пятидесятников; в ресторане не редкость, когда человек молится перед едой. И если уж Хантсвилл консервативен, то Департамент и подавно, причем до такой степени, что я слегка подрастерялся. Я бы не назвал себя либералом, но демократом меня, пожалуй, можно считать. Так вот, в Хантсвилле не делают разницы между демократом и либералом.

Поскольку я из Остина, начальство считало меня еще и политиком, а хуже политика в тюремной системе нет ничего. Первые дни дались мне нелегко. Какие-то бесполезные телефонные звонки, кочевая жизнь, мотели, поездки на выходные домой, в Остин. Месяца через два мне дали служебную квартиру, – теперь я ездил в Остин раз в две недели. Меня приглашали на барбекю, коктейли, встречи с нужными персонами, и в конце концов где-то через год я стал своим. Похоже, они сказали себе: «Да он, оказывается, нормальный парень».

Вначале я ничего не знал о тюрьмах и мало общался с приговоренными. Думал: ну запирают их в камеру – и все дела. И о смертной казни много не размышлял. В общем, новичок; однако в Департаменте хотели на эту должность человека в первую очередь с жизненным опытом, стреляного воробья – а я как раз такой. Еще им нужен был работник, способный выстоять под давлением СМИ; я, правда, не имел понятия, насколько оно будет сильным. Зато меня вооружили отличным советом. Один мой приятель из адвокатуры сказал: «Ларри, если будешь обращаться с заключенными уважительно, то, считай, получил отличную работу, а будешь заноситься – тебе очень скоро станет тошно». И я решил обращаться с ними уважительно…

 

Уилкерсон и Гидри в конце концов сдались, и меньше чем через месяц первому назначили день казни. Захват заложницы в тюрьме Террелл оказался не последней выходкой Уилкерсона. В день казни он не захотел выходить из камеры, и пришлось применить газ, потом нести его до машины, доставившей осужденного в Хантсвилл, а затем и из машины. Команда захвата из пятерых охранников тащила Уилкерсона в камеру смерти волоком; там его пристегнули к кушетке и дополнительно обмотали ремнями.

Когда Уилкерсон произносил последнее слово, я находилась в комнате свидетелей вместе с Ларри и Майком Грачуком. Уже включили подачу препарата, и все вроде бы шло как полагается, как вдруг Уилкерсон высунул язык и начал странно им вращать. Блеснул металл, и я подумала, что он хочет избавиться от фиксатора, которым его прикрепили к кушетке. Уилкерсон как будто пытался заговорить, и тут на языке у него появился маленький ключ – и в следующий миг он умер. Заместитель начальника тюрьмы Нил Ходжес взял ключ и положил к себе в карман. Мы стояли потрясенные. Я кое-как накорябала в блокноте: «Ключ?», показала Ларри, и он кивнул. Черт побери…

На секунду у меня мелькнула сумасшедшая мысль: он сейчас вскочит с кушетки и убьет нас. Это было как в «Молчании ягнят», когда у Ганнибала Лектера появляется изо рта маленький металлический предмет и становится ясно, что охранникам несдобровать.

Дневник Мишель, 14 марта 2000 года

Потом репортеры вынюхивали, откуда же, черт возьми, у Уилкерсона взялся ключ. Мы спросили у капеллана Джима Брэззила, что сказал осужденный, перед тем как вытолкнуть ключ изо рта, и Брэззил ответил: «Вот вам тайна Уилкерсона». Как выяснилось, в течение дня Уилкерсон подкалывал охрану, говоря, что они чего-то не знают. Ему отвечали: «Ну и ладно, Пончай». Видимо, это и была его тайна – ключ от наручников.

Позднее, когда составляли рапорт о случившемся, предположили, что Уилкерсон намеревался по дороге в Хантсвилл освободиться от наручников и либо угнать фургон, в котором его везли, либо выпрыгнуть и бежать. Он не знал, что при перевозке к месту казни одной парой наручников дело не обходится. И если ему и удалось бы снять одну пару, от второй он бы уже не избавился.

Случай, однако, вызвал серьезное расследование; перетряхнули всю тюрьму – и нашли еще несколько ключей. То была последняя победа Уилкерсона, его «да пошли вы!» в адрес системы, и, наверное, за тем он и родился на свет.

Когда Нил Ходжес стал начальником тюрьмы, он повесил этот ключ у себя в кабинете.

Пристальное внимание СМИ привлекла и Бетти Лу Битс – просто потому, что женщина. Главным же событием 2000 года стала смерть Гэри Грэма, предпочитавшего зваться «Шака Санкофа». Я так и не смогла понять, почему одни заключенные окончили свои дни знаменитостями, а другие, которым впору было прославиться, – нет.

Был у нас некий Джеймс Оллридж, приговоренный за убийство работника магазина в Форт-Уорте в 1985 году. Оллридж несколько лет переписывался с актрисой Сьюзен Сарандон, и недели за две до казни она даже его навестила. В тот момент других женщин, кроме меня, там не оказалось, поэтому меня попросили проводить Сьюзен, и она купила несколько изделий Оллриджа. Такой интерес мне совершенно непонятен. Оллридж в компании своего брата – его тоже казнили – совершил ряд ограблений, в результате которых погибли как минимум три человека. Да, Оллридж, сидя в тюрьме, окончил колледж, но это делали и другие.

И чем заслужил всеобщее внимание Гэри Грэм? Он был далеко не ангел. Уж никак не ходячий пример достойного афроамериканца. Он тоже совершил ряд жестоких преступлений – в течение недели ограбил в разных местах тринадцать человек. Двоих он ударил пистолетом, одному прострелил шею, а еще одного сбил угнанной у него же машиной. Свою последнюю жертву, Лизу Блэкберн, он похитил, ограбил и держал у себя в течение пяти часов, время от времени насилуя. И это не просто подозрения – Грэм признал вину по всем пунктам. Единственное убийство, которое он отказался взять на себя, – убийство Бобби Ламберта в самом начале своего преступного бесчинства.

Грэм возмущался, что его осудили на основании показаний только одной свидетельницы. Однако та единственная свидетельница была, как и он, черной, и приплести сюда расовые соображения его сторонникам не удалось. За девятнадцать лет Грэм написал двадцать прошений о помиловании; их рассматривали тридцать три судьи, и по всем двадцати ему отказали, однако четыре раза давали отсрочку. Губернатор Буш, на которого давили со всех сторон, не поддавался. Буш мог поддерживать смертную казнь, ничем, как политик, не рискуя, поскольку ее поддерживают две трети американцев. Притом сроки исполнения от него не зависят, они устанавливаются судом. И в дело Грэма он не мог вмешаться, потому что, если говорить об отмене казни, у губернатора возможности очень ограниченны. Губернатор может однократно дать отсрочку на тридцать дней, а для всего прочего, например более длительной отсрочки или смягчения наказания, требуется рекомендация техасского Бюро помилований и условно-досрочных освобождений, и к тому же Грэм однажды уже получил отсрочку от предыдущего губернатора.

Я брала у Грэма интервью, и он мне понравился. Говорил о важных целях, о желании биться до конца; правда, у меня сложилось впечатление, что ему, как и другим обитателям отделения смертников, просто страшно умирать. Не знаю даже, верил ли он сам в то, что рассказывал, например, насчет связи с «Новыми черными пантерами»^[9] и что он изменил имя, дабы «подчеркнуть свои африканские истоки». Грэм был из тех, кто объявляет голодовку, а сам лишь толстеет. Для большинства смертников голодовка сводится к опрокидыванию тарелок, которые им приносят, и покупке еды в тюремном магазине. Дескать, не нужна мне ваша еда, ублюдки, я уже запасся «Твинки».