Loe raamatut: «Побег»

© Надежда Лимонова, 2018

ISBN 978-5-4493-7294-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Древние говорили, что время – река. Они были мудры – древние… Время действительно оказалось рекой, и некто смог запрудить его, поставить плотину. Теперь время – тихий гладкий водоем. Над ним восходит и заходит солнце, иногда что-то бурлит в глубинах его, но нас, простых смертных, это движение почти не задевает. Каждый следующий день – предыдущий. Листва опадает и нарождается, цветы распускаются и вянут. Но люди… Люди исключены из общего круговорота. Наверное, мы даже добились бессмертия, но видит… Бог, наверное, не такого бессмертия мы хотели. Да и не добивались мы его вовсе.

Хотя, в нашем нынешнем положении сейчас сложно разобраться. Может и добивались. Может вовсе и не пришельцы задумали сделать нас поголовно счастливыми. Может и не всех нас. Но буду говорить о себе. Что происходит сейчас с другими представителями человечества, я не знаю. Мое личное счастье – вещь несомненная. Но, по-порядку…»

Человек в белом лабораторном халате сидит в светлой комнате, залитой солнце. Перед ним – длинный узкий стол светлого пластика. Вдоль стен на столе – приборы, колбы и инструменты. За спиной – другой стол, также стоящий вплотную к стене. На столе в строгом порядке расположено множество ящиков с рассадой. Аккуратные ящики, полные земли, песка или иного грунта, в некоторых поднимаются нежные зеленые ростки. Два ростка вьются вверх по прозрачным струнам. Плотными невысокими перегородками стол разделен на три зоны: растения первой зоны, свободно освещаемы солнцем, падающим из окна; растения второй зоны – закрыты от прямого солнечного света; растения третьей зоны с трех сторон скрыты в тени.

Между столами, по левую руку человека – большое окно. На широком подоконнике тоже стоит рассада. Напротив окна в другом конце комнаты, метрах в четырех, дверь. Рабочий стол оканчивался аккуратным умывальником.

За окном высокое небо с небрежными белыми мазками облаков, внизу зеленый, чуть тронутый осенью лес. Человек встал, повернулся к окну, покрутил колесо тумблера, и оконное стекло будто растворилось. В помещение теплой волной вкатился воздух, пахнущий свежестью, прелой листвой, лесом. Шелест листвы, птичьи трели, шорох веток – раньше в кабинете было тихо. Человек оперся о подоконник, смотрел и слушал. Прошло около пяти минут, и за его спиной что-то пискнуло. Человек обернулся. На мониторе красным мигала цифра: +19. Человек еще раз вздохнул полной грудью и повернул тумблер. Звуки исчезли, и лишь терпкий лесной запах носился по кабинету. Монитор перестал мигать, послышался легкий щелчок заработавшего кондиционера.

Человек только хотел сесть за стол, как дверь пошла рябью. Никто не вошел. Да и не должен был. Человек встал, аккуратно повесил халат на спинку стула, помыл руки в умывальнике, и исчез в светящейся мембране. Тетрадь осталась открытой.

Когда-то у него было имя, фамилия, год рождения, закрепленный в паспорте, прописка. Сейчас у него не было ничего. Его именем с конца времен никто не пользовался, год рождения был бессмыслен, потому что никто теперь не мог сказать, сколько именно времени прошло с тех пор, как он последний раз отмечал день рождения. Место прописки тоже не имело значения, потому что он не знал, где находится. Он не потерял памяти, нет. Он отлично помнил своих родителей, город, где родился. Мог без запинки произнести длинное название высшего учебного заведения, которое закончил с немалым успехом. Помнил, как выглядела его жена и при каких обстоятельствах произошло их знакомство. Но все это не имело смысла. Это прошло, и большое нет никакого шанса вернуть все, да и желания тоже нет. То, что раньше казалось немыслимым – стало естественным.

Время, предшествовавшее настоящему моменту, в мыслях человека – отсев, он помнил более смутно. И все же придется заставить его вспомнить, ибо его воспоминания – драгоценны. Воспоминания эти для нас – его предков-потомков, его читателей, могут быть ключом к той двери, которая еще не закрылась. Нам придется заставить его, застывшего в своем тихом одиночестве, как муха в янтаре, двигаться сквозь тягучую янтарную субстанцию личного счастья. Если нужно, мы будем жульничать. Если придется, мы залезем в самую его голову, и запишем мысли за него. На его несчастье, он имеет ясный ум и хорошую память, нельзя не воспользоваться нам такими богатствами. Один раз мы уже сжульничали – мы положили на чистый стол его солидную толстую тетрадь, девственно чистую, и тонко пишущую ручку, такую удобную и практичную, что не было никакой возможности уйти от соблазна мемуаристики.

Нам неизвестно, как он поведет рассказ, а так как имя его помнит только он, мы будем называть его просто человек, ведь других человеков, если не выйдет случайности, встретиться не должно.

***

«Третьего дня собирался писать о себе, и понял, что писать, в сущности, нечего. Стоит описать один день, и в конце отправить читателя в начало книги. Читателя… какого читателя? Откуда взяться читателю? Но, с другой стороны, разве это важно. Разве дневники пишут для читателей? Итак, отправить в начало книги… Писали же разные люди произведения с названиями «Один день Такого-то», или «Жизнь Этого-то», и я напишу один день. Свой, невыдуманный. Надоест – брошу.

Утро

Моя спальня (теперь у меня есть личная спальня, личная кровать и даже личный гардероб, насколько тут вообще что-то может быть личным, включая жизнь). Так вот – моя спальня – небольшая уютная комната без окон. Точнее – в ней есть одно окошко, но находится оно высоко под потолком – это скорее вентиляция, чем окно. И все же, каждое утро я вижу луч солнца, скользящего по противоположной стене. Вечером через это же окно вижу красные отблески заката. В лунные ночи на стену падает длинная белая полоса. Надеюсь, я все-таки на земле.

Кровать моя невелика, белье всегда свежее, одеяло – теплое и мягкое. Подушка в меру высокая. Матрас в меру упругий. Спина, во всяком случае, болеть перестала, а ведь в той жизни я думал, что до гроба буду маяться. Рядом с кроватью – тумбочка, на тумбочке – лампа с зеленым абажуром. В ногах – шкаф с одеждой. Рубашки и белье лежат аккуратно на полках, костюмы висят на вешалках. Никогда не думал, что смогу поддерживать такой безукоризненный порядок в своем жилище. Раньше для того, чтобы найти любимую футболку, приходилось перерывать все полки, а потом звать жену. Она ворчала, что я все испортил, весь ее порядок, нервно выкапывала откуда-то мятую футболку и запихивала вещи в шкаф как попало в раздражении. Сейчас все просто. Я знаю что и где лежит, и порядок этот неизменен, потому что некому нарушать.

Гардероб мой теперь ограничен и функционален. Нет любимых футболок, нет уютных заношенных штанов, нет лоснящегося халата. Есть несколько пар одинаковых, одинаково чистых, смен белья, трое, кажется, брюк, свежая рубашка каждый день, и три свитера разных расцветок: кофейный, серый и темно-синий. Они – главное разнообразие моего гардероба. Кто приводит мои вещи в порядок – не знаю. Наверное, машина. Потому что ни разу не замечал я небрежности, характерной для человека, ни разу не получал таинственных посланий в карманах, ни разу не отыскивал длинного женского волоса. В нашей настоящей жизни это – единственное, что один человек может передать другому, единственный знак… Впрочем, не сказать, что знаки эти нужны мне, они меня скорее напугают. И будет у меня тема для нового дневникового рассказа… если я осмелюсь об этом написать.

Единственная дверь в моей комнате ведет, как и все двери в этой жизни, туда, куда положено по расписанию. Утром она ведет в туалетную комнату. Здесь я тоже – единственный хозяин, насколько приходилось замечать. Может быть, чья-то еще дверь по утрам выводит именно сюда, но мы никогда не встречались. И следов этого некто я тоже не встречал. Зеркало всегда безукоризненно число, зубная щетка лежит там, где я ее оставил. Кстати, проблемы с зубами, которые начали возникать у меня до отсева, как-то сами разрешились уже в первый день безвременья. Я как-то чудесно обнаружил, что зубы мои целы, не болят, не шатаются, и пребывают в здоровье здоровы по сю пору.

После утреннего туалета дверь ведет в столовую. Там сытный диетический завтрак. Я никогда не наслаждался едой, и сейчас, когда моя прогрессирующая язва осталась в прошлом, я не тоскую ни по жареному мясу, ни по жирным салатам, ни по спиртному. В столовой – круглый столик, покрытый светлой скатертью, стул с высокой мягкой спинкой, всегда стоящий спиной к двери, напротив двери – огромное окно, выходящее в парк. Это не тот парк, который я вижу из окна своего кабинета. Во всяком случае, не та его часть.

После завтрака я снова вхожу в ту же дверь и оказываюсь в своем кабинете. Это – единственное место, в котором я уверен. Если туалетом, столовой и даже спальней в мое отсутствие может пользоваться кто-то посторонний, то кабинет – неприкосновенен. Я проверял это различными способами. Но здесь я их описывать не буду. Кабинет мой – моя истинная обитель. Здесь я приношу пользу тому обществу, о котором до сих пор не знаю ничего определенного и преданно служу целям, которые совершенно не понимаю. И что удивляет меня самого – это нисколько не вредит моему самолюбию. Напротив. Тот факт, что я ничего не знаю о своих коллегах-соперниках, или что нисколько не понимаю – сделана мною работа хорошо, или плохо, оценивают мои заслуги или нет, успокаивает удивительно. Бывают моменты, когда я получаю поощрения от своих неведомых хозяев. Например, эта тетрадь, или апельсин, поданный мне как-то к завтраку, или прогулка под цветущими липами летним полднем сколько-то времени назад. Раньше, кстати, у меня была жуткая аллергия на липовый цвет. Простые человеческие радости.

Работа моя, в сущности, имеет мало общего с тем, чему меня учили в институте. Фактически, я занимаюсь ботаникой. Вообще, я ей занимаюсь с самого конца времен… с самого Отсева. Сначала мы, кажется, пололи картошку и собирали колорадских жуков. Потом, наверное, это была свекла. В институте я каждый раз умел избежать колхоза, здесь сначала даже об этом жалел. Были тут какие-то травы, какие-то мерзкие цветы, какие-то кормовые кукурузы, наверное. Но все прошло, и теперь мое призвание – зерна.

Мой рабочий день начинается с того, что я осматриваю побеги. Если я вижу, что корневая система побега достаточно укрепилась, и побег подготовлен для пересадки в емкость большего объема, я вешаю на него специальную бирку. После обеда его уже нет на месте. Потом я проверяю побеги, пересаженные из раствора. Если тип почвы и освещения угадан верно и растение прижилось, регистрирую в журнале. Я разработал целую таблицу классификации зерен, и вторую, в которой помечаю для себя, конечно, какой тип почвы, освещения и режим полива лучше подходит разному типу зерен. Сначала я пользовался этой таблицей, не надеясь на свою память. Но теперь перестал. Теперь сверяюсь с ней механически, заранее зная ответ, и зная, что ответ правильный…