Loe raamatut: «Рыбка по имени Ваня»
© Надежда Нелидова, 2023
ISBN 978-5-4496-6619-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
МА-АСКВИЧ ПЕТЬКА
2 сентября учительница литературы Софья Эльмировна написала на доске тему сочинения: «Как я провёл каникулы». И стала ходить по рядам и спрашивать, кто о чём будет писать.
Петька сказал, что ездил с мамой и тётей Юлей на три дня в Москву. Он знал, что Софья Эльмировна сейчас страшно изумится и всплеснёт руками. И таинственно скажет: «Представляете, ребятки, наш Петя ездил в Москву?!». И весь класс замычит: «Ы-ы-ы!». Хотя, например, Летицкая с папой летала на Маврикий.
Всё так и было. Софья Эльмировна округлила свои голубые глаза, и весь класс радостно загудел и во все глаза уставился на Петьку. Кто сидел впереди – повернулись, а Петькин сосед от восторга толкнул его в бок. Только с последних парт донёсся ехидный шёпот: «Подумаешь, ма-асквич!».
– Обязательно прочитаем твоё сочинение вслух, – пообещала Софья Эльмировна. – Смотри же, Пётр, не подведи.
И мама дома тоже сказала: «Смотри, Петушок, не осрамись, как в прошлый…» – тут она запнулась и замолчала из педагогических соображений. Потому что Софья Эльмировна настрого запретила заострять внимание на прошлых ошибках, которые травмируют и занижают детскую самооценку.
Дома Петька вымыл руки с мылом, старательно скушал обед, погулял, чтобы набраться сил. Взял ручку, сел и задумался.
В Москве живёт мамина сестра тётя Оля. Сначала к ней собиралась погостить только мама. Но они с подругой, тётей Юлей, весь вечер ругались на кухне и решили, что поедут вместе. «Ничего не поделаешь, – вздохнула мама, – придётся киндера тащить с собой».
Мама часто работала в ночную смену в медпункте («В медпукте», – говорил маленький Петька) и оставляла его с тётей Юлей. От неё он узнал много новых вещей. Что его папа объелся груш, а Петькина мама – мать-одиночка. Но какая же она одиночка, если у неё есть Петька?!
Тётя Юля хотела курить и смотреть сериалы. А Петька хотел учиться плавать и чтобы его водили в бассейн. Но тётя Юля, которая всё знает, сказала, что одного маленького непослушного мальчика в бассейне засосало в сливное отверстие. Вот так взяло за ножку и засосало.
Теперь Петька на всю жизнь боится воды. В садике, когда их повели в лягушатник, он упал на пол и закатил страшную истерику.
Летом вся группа раздевалась до трусиков, чтобы принять воздушные ванны. Один Петька вцеплялся в футболку, не давая её снять, и визжал как поросёнок. Потому что тётя Юля, стряхивая пепел, говорила, что прямые солнечные лучи – это кан-це-ро-ген в чистом виде. Из-за него маленькие непослушные мальчики заболевают раком.
Рак – это панцирное животное, о котором Петька знает из «Зоологии в картинках». Совершенно непонятно, как рак заводится в человеке, но он очень прожорлив и быстро растёт. И когда уже становится некуда, клешнями разрывает его изнутри и вылезает наружу, как инопланетный монстр в фильме «Чужой».
– Ты из Петьки сделала ходячую фобию, – говорит мама тёте Юле. – И-прекрати-наконец-курить-при-ребёнке!
***
Они чуть не опоздали на поезд, и всё из-за мамы, которая красила волосы. Ей не понравился «этот клоунский» цвет. Она глотала слёзы и заново перекрашивалась, хотя у подъезда уже ждало такси. Так и села с мокрыми волосами под косыночкой.
А тётя Юля без разрешения закурила в такси и сказала: «Всё прынца ждёшь». И ещё одобрительно сказала: «Правильно. Женщина всегда должна быть начеку, как Штирлиw, даже выходя к мусоропроводу. Вон, одна моя знакомая встретилась с мужем в электричке».
На Петькиной маме был ярко-розовый спортивный костюм, и она была похожа на смешного, неповоротливого маленького плюшевого медвежонка. А тётя Юля – на большого неуклюжего голубого медведя.
Они еле успели на поезд. Сели в купе, отдышались и стали посматривать на пустое четвёртое сиденье. Но вошёл не принц, а худой сердитый старик. Он сразу высыпал из мешочка на столик лекарства и стал выколупывать таблетки. И заказал себе двойной чай и минералку без газа.
Петьку повели в туалет. Тётя Юля курила в окошко и рассказывала, что это ничего, одна её знакомая удачно вышла замуж за старика и теперь катается, как сыр в масле.
В купе мама с тётей Юлей сели играть в карты и позвали сердитого соседа. Он отказался.
За окном, не переставая, шло много грузовых поездов. Мелькали платформы с красивыми жёлтенькими брёвнами, и заляпанные, в блестящих подтёках, цистерны. На них было написано «нефть».
Старик глядел в окно и бурчал: «Везут и везут, воруют и воруют, тащат и тащат. Ворьё. Всю страну растащили – всё мало».
– Но ведь и нам что-то везут, – несмело возразила мама.
– Ага! – старик обрадовался и сразу прицепился к маме: – Конечно, везут. Ядерные отходы. И пальму в нефтяных цистернах, чтобы порожняком не гонять.
Петьке же сказал злорадно:
– А ты потом мороженое из этой пальмы ешь!
– Как вам не стыдно? Что вы такое говорите?! – возмутилась мама и прижала Петьку к себе, как будто защищала от злого ощерившегося старика. По её лицу было видно: все сговорились сделать из её сына ходячую фобию.
Старик отвернулся к окну и снова забормотал своё. Петька долго представлял себе, как можно пальму запихнуть в цистерну? И потом сделать из неё мороженое? Она же мохнатая и деревянная: он в цветочном магазине видел!
И когда Петька уже засыпал, всё слышал, под стук колёс, скрипучее: «Везут и везут. Везут и везут. Везут и везут».
***
Их на перроне встречала тётя Оля. Они, все трое, в одно время визжали, прыгали как девчонки, говорили, плакали, смеялись и обнимались. «Сейчас тётя Оля скажет: «Пётр какой большой вырос, прямо жених», – подумал Петька. Именно то самое она сказала. Очень скучные и предсказуемые эти взрослые.
На улице было жарко, а в метро гулял вкусный свежий ветерок.
На лесенке-чудесенке Петька встал ровно на середину резиновой ступеньки, зажмурился, вцепился в поручень и стоял, не шелохнувшись как миленький. Потому что тётя Юля рассказывала, что маленьких непослушных мальчиков затаскивают и наматывают на себя шестерёнки, которые крутят эскалатор.
В подземной, красиво завывающей электричке было классно! Петька узнал, что можно заплатить 35 рублей и кататься до ночи, и никто не спросит билета, не пристыдит и не выгонит! Стал просить маму и тёть, но они засмеялись и вытащили его наружу, на ослепительное солнце, духоту и жару.
Вокруг шумел мини-рынок, как будто они и не уезжали из посёлка. «Клубника!» – закричал Петька. У них она появится только через месяц. Но тётя Юля, которая всё знает, сказала, что ягоды держат в формалине, поэтому они такие свежие и красивые, и их нельзя есть. А тётя Оля засмеялась и купила всем молока и по большому лотку клубники.
Они вошли в четырёхэтажный кирпичный старый дом, тоже совсем как в Петькином посёлке. Оказывается, такие дома есть и в центре Москве.
Потом все пили чай. Тётя Юля, которая всё знает, засекла время и сказала, что в Москве даже чайник быстрее закипает и не коптится. А у них в посёлке газ плохой, грязный и с воздухом, потому что деревне и так сойдёт. А в Москве жаркий, чистый и не воняет.
Тётя Оля засмеялась и сказала:
– Юлька-писюлька, ты ничуть не изменилась.
Они долго сидели на кухне и, перебивая друг друга, говорили разные скучные вещи. Потом, раскачиваясь, пели грустные песни. А Петьку уложили спать на диване. Его мягко качало, а колёса в ушах стучали: «Везут-и- везут, везут-и-везут, везут-и-везут».
Утром тётя Оля ушла на работу, а они поехали в Останкино. Когда там назвали цену входного билета, тётя Юля сказала: «Однако», – и осталась внизу читать журнал.
А Петька с мамой поехали в лифте на верхушку башни. Мама зажала ему уши и велела открыть рот. Потому что тётя Юля предупредила, что от быстрого подъёма у маленьких детей запросто лопаются барабанные перепонки.
Наверху была такая большая круглая, прозрачная веранда, и все фоткали. Сверху Москва оказалась очень зелёной. Деревья были похожи на салат в бабушкином огороде. А домов в них почти не видно. Они походили на детали «лего», которые Петька однажды рассыпал в траве и находил потом всё лето.
И там был толстый стеклянный пол, который может выдержать целый танк. Один дядька начал прыгать и подмигнул Петьке: «Слабо?». И Петька тоже начал прыгать. Главное, не смотреть вниз.
А одна толстая тётенька посмотрела вниз и сразу села на корточки, а потом и вовсе встала на четвереньки. На ней было платье короткое, как на девочке, и оно задралось. Все смеялись и тянули к ней руки, чтобы помочь переползти по стеклу. А она пищала: «Ой, боюсь, боюсь!».
***
Потом они поехали в Третьяковку. Тётя Юля, которая всё знает, авторитетно сказала: «Здесь уже всё не настоящее. Ре-про-дук-ции! За что только деньги берут, народ дурят?».
А старушка, с брошкой у горла и орденом на жакете, сказала: «Что вы выдумываете?»
Залам не было конца, они переходили друг в друга. Петька с тётями устали ходить и решили отдохнуть в буфете. Там на своём языке лопотали настоящие, живые иностранцы! А хохотали совсем по-нашему, по-русски. Они себе набрали полные столы разной еды.
Тётя Юля увидела цену кофе и бутербродов с колбасой, и сказала: «Однако!»
Вернулись и сели на диванчик в центре зала. Мама вытащила из сумки влажные салфетки, бутылку холодного чая и коробку с морожеными блинчиками, с колбасой и джемом. То есть они утром были мороженые, а сейчас как раз растаяли. На них все смотрели. Петька боялся, что старушки с брошками прогонят их, но ничего.
Мама сказала: «В греческом зале, в греческом зале!» – и они с тётей Юлей начали фыркать, трястись и давиться от смеха, брызгая крошками. Хотя чего здесь смешного?! И эти женщины ещё учат Петьку, как вести себя в приличном обществе!
Петьке очень понравился перстень с красным мутным стеклом. Возможно, его носила княгиня Ольга, про которую читала мама. Под конец они ужасно замёрзли, тряслись как цуцики, и согрелись только на улице.
Всезнающая тётя Юля сказала, что здесь холодильный режим, чтобы картины не портились (как будто это колбаса!), и в следующий раз нужно прийти сюда в тёплых кофтах.
– Когда он ещё будет, следующий раз? – грустно сказала мама.
***
Назавтра они должны были заранее купить билеты домой и пойти в театр. В метро тётя Юля страшным голосом сказала: «Я оставила сумку у кассы. Там всё!».
И они побежали назад. Точнее, тётя Юля и мама бежали, а подхваченный с двух сторон Петька летел между ними пушинкой по воздуху. Они задыхались и повторяли: «Только бы не паспорта! Только бы не паспорта!».
Тётиюлина сумка была на месте, её даже заботливо повесили на турникет, чтобы было издали видно. В ней аккуратно лежали документы и билеты на обратный поезд, и даже в театр. А денег не было.
Вот такой попался интеллигентный вор! Хотя мог бы психануть, потому что денег оставалось, по тётиюлиным словам, «шиш да немножко». Тётя Юля благодарно обратилась куда-то в воздух: «Дай Бог тебе здоровья, добрый человек».
Они в вокзальном туалете перевели дух и привели себя в порядок, потому что растрепались от бега и пережитого волнения. И Петьке намочили и прилизали набок волосики, чтобы не лохматились.
На радостях в вокзальном киоске на карманные деньги купили красно-синего робота- трансформера, о котором он давно мечтал. Мама хотела купить ему пломбир. Петька вспомнил про пальму (мохнатую, с жестяными листьями), неизвестно как попадающую в мороженое – и вежливо отказался.
В театре сильно пахло пылью. В коридоре висели портреты артистов, которых показывают по телевизору. Тётя Юля ахала и стонала: «Ой, я не могу! Ой, Танечка! Ой, Наташенька!» И даже незаметно ладошкой гладила пол, по которому они ходили.
Проходя сквозь занавеси, Петька расчихался, у него аллергия на пыль. Зал был почти пустой. Билетёрша спросила: «Вы из провинции?». Она проводила их до кресел, прижимала руки к груди и всё время тревожно повторяла: «Вам очень повезло, что сейчас не сезон. А так у нас билетов не достать, всегда аншлаг».
Они сели в заднем ряду, потому что купили самые дешёвые билеты. Тётя Юля шепнула: «Когда погасят свет, перебежим ближе». Но тут подошла билетёрша и извиняющимся, и одновременно обиженным голосом шепнула: «Можете занять любые места. Но вы не подумайте, у нас всегда аншлаг, просто сейчас не сезон».
Спектакль назывался «Не будите спящую собаку». Петька всё ждал, когда выпустят собаку, злую, потому что её разбудили. Или хотя бы дяденька наденет маску, залает и зашаркает лапами, как на детском утреннике.
Но артисты всё говорили, ругались и даже стреляли, а никакой собаки не было. Петьку разбудило хлопанье в ладоши. Артисты улыбались и кланялись, им несли цветы. Самому молодому и красивому досталось пять хрустящих букетов.
Только одной артистке никто не дарил цветов. А она стояла и всё равно улыбалась, хотя глаза у неё были тёмные и грустные, как у собачки.
Тётя Юля шепнула маме:
– Вот в жизни вечно так. Всем людям как людям, а кому-то хрен на блюде.
– А можно ей подарить? – Петька показал трансформера.
Мама с Тётей Юлей переглянулись и улыбнулись. Хотя обычно тётя Юля Петьку шпыняет, что «мелкий, ты не борзей, деньги не с неба валятся, мать за двоих хрячит». Но сейчас она смолчала.
Петька храбро протопал к сцене и протянул грустной тётеньке трансформера. Она сразу повеселела. Петька увидел, что у неё много морщин, просто их не видно под кремом.
И все артисты расступились и с радостным удивлением хлопали этой женщине. А тот, у кого было пять букетов, – два отдал ей. Нагнулся, подхватил Петьку под мышки и поставил рядом.
На сцене ещё больше пахло пылью, так что он чихал как заведённый. Зрители смеялись, вытягивали шеи и ещё очень долго хлопали.
– Теперь она твою игрушку повесит на зеркале в гримёрной, – сказала тётя Юля. – И будет всем рассказывать, что это талисман, который ей подарил маленький мальчик из провинции.
Билетёрша их ждала между рядов и провожала до выхода. Она всё взволнованно тискала руки перед грудью и повторяла: «Вам очень повезло, что были свободные места. А так у нас всегда аншлаг. Стулья в проходе ставим».
– Блин, достала, коза. Караулит, что ли? – сказала тётя Юля. – Прямо Червяков из Чехова.
– Просто она настоящая служительница Муз. Театр для неё – всё, – мечтательно сказала мама. – Может, ей уже девяносто лет. Наверно, она даже в войну здесь работала. Под бомбами.
– Не свисти. В войну все театры эвакуировались, – и они с мамой всю дорогу шли и препирались на скучную тему: «Уехал театр – не уехал театр».
На третий день они катались на трамвайчике по Москве-реке. В зоопарке кормили уток в грязном пруду. Им махал лапой белый мишка и жираф показывал голубой язык.
– Фу, какая мерзость. Похоже на… – и тётя Юля шепнула что-то маме на ухо
– Кто о чём, а вшивый о бане, – сказала мама.
Петька и сам знал, чего шептаться: на язык зомби похоже, он по телевизору видел.
В дельфинарии мама с тётей Юлей сфотографировались с белухой. Она вылетела из воды и клюнула маму в щёку мокрой резиновой мордой. Одна фотка стоила столько, что тётя Юля сказала: «Однако!»
А Петька не стал фотографироваться и очень за них боялся. Из «Зоологии в картинках» он знал, что косатки – это жестокие киты-убийцы и запросто могут утащить человека под воду.
А в мавзолей они не попали. Там был то ли санитарный день, то ли переучёт, то ли ремонт. Смешно: как в магазине или ЖЭКе.
Мама вспоминала, как бабушка и дедушка, совсем молодые, видели в мавзолее Ленина и Сталина, тогда они ещё лежали рядышком. Ленин был маленький, жёлтенький и ссохшийся. А Сталин – большой, полный и румяный, как живой.
– Куда б ни шёл, ни ехал ты —
Но здесь остановись.
Могиле этой дорогой
Всем сердцем поклонись, – торжественно продекламировала тётя Юля. Они глядели издали на низенький тёмно-красный Мавзолей, похожий на не оштукатуренную печку в деревне у бабушки. И сказала, что они этот стих учили в школе, и он посвящён Ленину.
А мама сказала, что вовсе не Ленину, а неизвестному солдату. И снова они всю дорогу спорили. А ещё ругают Петьку, что он упрямый.
Вечером у тёти Оли все полезли в Интернет. Оказалось, мама была права! Тётя Юля ужасно покраснела, расстроилась, заругалась и пошла курить.
***
Потом мама и тёти помирились. Снова долго сидели на кухне, пели военные песни и громко спорили: уезжал театр в войну или нет.
Утром тётя Оля на перроне плакала и тормошила Петьку. И предсказуемо приговаривала: «Ах, жених! Ну и жених!».
В вагоне тётя Юля сразу полезла на верхнюю полку, сказав, что с неё хватит, и она устала как собака.
– Как спящая собака? – вспомнил Петька.
– Спящая, спящая, – подтвердила она. – Разбудите – загрызу.
Повернулась попой и громко засопела.
А маме было не до сна. В купе ехал дядька и клеился к ней. Они смотрели в окно и пили пахучую газировку прямо из чёрных бутылок. Петька тоже хотел газировку, но его щёлкнули по носу и сказали, что она горькая.
Так бы и сказали, что это пиво. Однажды большие пацаны угощали его за школой, из алюминиевой баночки. Ужасная шняга, Петька всё плевался, а пацаны ржали.
Потом стемнело. Только дядька сидел у мамы в ногах и, наклонившись, что-то шептал, а мама хихикала.
– У вас одеялко сползло. Давайте я укутаю, как следует, – и дядька начал возиться, поправляя чего-то, и совал руки куда не надо, и громко задышал. Но тут же ойкнул, схватился за штаны и ужасно заругался, потому что мама ка-ак двинет его ногой.
– Так его, в яблочко! – сонно подсказала тётя Юля со своей полки. Противный дядька зло сказал: «Да пошли вы, прошмандовки!» – и похромал в коридор, хлопнув дверью. Он держался за гульфик и шипел сквозь зубы.
Однажды Петька катался на велике и нечаянно заехал на картофельные рядки. Слетел с сиденья и долго скакал на железной раме. Его потом тётя Юля водила к врачу смотреть, всё ли в порядке с «бубенчиком». Так что Петька хорошо знал, что сейчас чувствует дядька. Так ему и надо, ни чуточки не жалко.
А смешливая мама на своей полке под одеялом всё тряслась и вздрагивала от смеха, и не могла остановиться. Такая хохотушка, ужас. Петька тихонько отогнул одеяло и потрогал её лицо. Оно было мокрое.
***
Петька закрывает глаза и видит своего красно-синего робота. Он прицеплен за ниточку к зеркалу, освещённому настольными лампами. Потом зеркало и лампы, и трансформер начинают качаться и дрожать от глухих взрывов наверху. Воет сирена. Слышится жестяной голос: «Граждане, воздушная тревога!».
Билетёрша, с брошкой и орденом на телогрейке, замотанная в платок, наклоняется и говорит: «У нас всегда аншлаг. Просто сейчас не сезон, сами понимаете. Война».
– Ты смотри, два часа сидел и ни строчки не написал! Поросёнок такой! Снова двойку принесёт!
Петьку раздевают, переносят на кровать, чмокают в макушку и укутывают. Он засыпает.
РЫБКА ПО ИМЕНИ ВАНЯ
(рассказ из 90-х)
Иван Кузьмич насторожённо относился к больнице. Он до пенсии вообще не знал: где она находится такая, больница. Раньше заводские медосмотры проходили просто, по-свойски: в цеховом красном уголке. В последние годы работяг скопом грузили в автобус и отвозили в ЦРБ.
Доктор каждый раз размашисто писал в его тощенькой карте: «Практически здоров». Дядя Ваня натягивал рубашку и брюки и, сокрушаясь о зряшно проведённом времени, торопился на работу, к станку.
А вот вышел на пенсию – и зашевелились болячки. Говорят же: «Работа для человека – как хомут для лошади. Давит, но и упасть не даёт». Убрали хомут – ну и… зашевелились болячки. Ожили, проснулись. Давить их некому.
Есть такой старый фильм: «Улица полна неожиданностей». Для дяди Вани «полна неожиданностей» оказалась районная поликлиника. Неожиданной в том смысле, что не знаешь, откуда на этот раз ждать от неё коварства и опасности.
Дядя Ваня уходил туда более-менее бодренько, тюкая палочкой – а возвращался разбитый, едва волоча ноги, со скачущим сердцем и давлением. Потом приходил в себя неделю.
***
«Регистратура – лицо больницы», – извещала надпись в вестибюле. «Лицо больницы» хмуро встречало страждущих и болящих Великой Китайской стеной. Мощной, в три кирпича, с грубо вырубленными крошечными окошками-бойницами.
Видно было, что к приходу больных здесь подготовились основательно. С пониманием опасности момента: как к нашествию монголо-татарской орды. Или саранчи.
Больные кланялись в три погибели. Просительно и униженно, как собачки, укладывали морды… то есть, подбородки на нечистый подоконник, засовывали в низенькое окошко головы. В такой позиции видно было не саму регистраторшу, а обтянутый белым халатом живот. С животом и разговаривали.
Дополнительно защищаясь от больных, окошки завесили кусками мутной рентгеновской плёнки, раскачивающейся на сквозняке. И то правда: какой заразы со всего города и района, каких микробов, вирусов и прочей бяки на себе больные не натащат, прости Господи.
Хотя, если дальше так рассуждать… Тогда врачи гриппующих пациентов должны принимать через стеклянную стенку и в противоэпидемическом костюме, чтобы не заразиться. Лучше в скафандре.
Не говоря про провизора в аптеке. Про кондуктора в набитом автобусе. Про воспитательницу в садике, каковой всю жизнь проработала супруга дяди Вани – вовсе умолчим.
Ведь все эти вредные мелкие шмакодявки, – они вечно чихают и кашляют, и так и норовят перемазать взрослых своими мокрыми сопливыми мордочками. Потенциальные переносчики опасных инфекций.
А в приёмных окошках сидели регистраторши – не подступиться: прынцессы! Не прынцессы – королевны!
Больничная аксиома: талонов всегда меньше, чем больных. Больные все, с головой и ручками-ножками, оказывались во власти регистраторш. По этой причине они были полны собственной значимости – боялись расплескать её, значимость. Не ходили – плыли между стеллажами павами, как солистки ансамбля «Берёзка».
– Дочка, а дочка! Ночь не спал, трясся на двух автобусах… Талончик бы, доченька.
– Мужчина, вы русский язык понимаете? Талонов нет. Следующий!
Вот ведь скажи барышня в регистратуре мягко, участливо:
– Простите, вас как зовут? Иван Кузьмич? Иван Кузьмич, я очень сожалею. Постарайтесь подойти завтра раньше, чтобы хватило талончиков.
И улыбнись, хоть мимолётом. За улыбку деньги не платят, это правда. Но всё равно – улыбнись: ты же лицо больницы, девонька. И самой тебе легче, приятнее на душе станет. И уйдёт Иван Кузьмич пристыженный, что голос немножко повышал, обнадёженный, успокоенный и даже чуточку выздоровевший. Потому что и слово лечит, тем более из уст человека в белом халате.
***
Если бы дядя Ваня был зажиточный государственный муж – он бы на прохладце, с чадами и домочадцами, лечился себе в бесплатной ведомственной больничке – и горя не знал. Но был он простой пенсионер, и потому они с супругой между собой решили: лучше наскрести на платный приём у частника, чем потом выкидывать десятки тысяч на лечение нервов, после бесплатного-то.
Но с анализами был полный швах. Районная лаборатория «частников» не признавала. Заворачивала обратно: с их бумажками, печатями, вонючими баночками, с кровью в пальцах и венах, готовой заполнить пробирки или расплыться мутным пятнышком между лабораторными стёклами.
Муниципальная больница угрюмо приняла Ивана Кузьмича обратно в свои железобетонные объятия. Сначала нужно было спозаранку отстоять очередь в приснопамятную регистратуру. Если крупно повезёт – получишь вожделенный талон на приём.
Потом оттопчешься в очереди №2 к врачу. Он даст кучу направлений: кровь на то, кровь на сё, кровь на третье-десятое. Это не считая органики в баночках.
Потом с этими бумажками возвратишься к специальному окошку (очередь №3). Тебе назначат время для сдачи анализов. Порой заветного дня ждёшь две недели, а то и два месяца: к тому времени болезнь или сама уйдёт, или тебя самого сожрёт..
А коли хватит силы вытерпеть – тебя снова ждёт битком набитый коридор. Отстоишь очередь №4 – и сдашь-таки кровь. Ну, и дальше по мелочи: победно дожмёшь всего-то ещё две очереди: снова в регистратуру (№5) за талоном к врачу – и, собственно, к врачу (№6). И узнаешь, наконец, заветный результат холестериново-сахарных анализов.
***
На забор крови нужно было успеть втиснуться и просочиться с 7 до 9 утра. Дядя Ваня рассчитывал, что летним утром бабульки должны вкалывать на огородах, а значит, очереди не будет. Однако не он один был такой умный: в коридоре народу набилось – дышать нечем.
За дверь выглянула процедурная сестричка. Она сегодня уже взяла кровь из вены у полста больных. Руки онемели, хоть плачь. А впереди ещё полдня работы: десятки закатанных рукавов и спущенных штанов, голых гладких, молодых и старых, сморщенных локтевых сгибов и задниц… И десятки витаминных, «горячих» и прочих чудодейственных уколов.
Зарплата у медсестры была одиннадцать тысяч. Это на троих: она одна поднимала двоих детишек.
Ей стало до слёз жалко себя. И горько и обидно, что за счёт неё, последнего звена в медицинской цепочке, поликлиника решают проблему обслуживания населения.
Тут её осенило, что последним звеном в цепочке является-таки не она, а больные. Снова высунулась и крикнула в коридор:
– Принимаю ещё пять минут – и ни человеком больше!
И ей сразу полегчало, вот прям отпустило. Она даже повеселела. Даже силёнки откуда-то взялись в онемевших пальцах, и она под нос песенку замурлыкала.
Но что творилось в коридоре… Какую панику произвели её слова!
– Куда без очереди?!
– Мы из деревни, специально приехали!
– Я уже полтора часа отстоял!
– Не пущу-у-у-у!!
Дядя Ваня цеплялся за девушку впереди себя. Его крутило в человеческой воронке, давило, шмякало…
***
Сутки после сдачи крови дядя Ваня отлёживался, пил лекарства. Готовился покорить очередной и главный, ледяной, сияющий и неприступный Больничный Пик: приём у доктора.
Три минуты врач осматривал дядю Ваню. И двадцать минут, посапывая толстым носом, молча и стремительно писал что-то в его карте. Дядя Ваня уважительно следил глазами за дешёвой шариковой ручкой. Хотя понимал: в данную минуту врач заботился не о дяде Ване, а сугубо о себе самом.
В нём, во враче, говорил опыт предыдущих ошибок коллег и инстинкт самосохранения. Он заранее страховался. Если, не дай Бог, дядя Ваня помрёт, окочурится, даст дуба, сыграет в ящик, отбросит коньки – набежит комиссия. А врач – хоп! – повертит под носом у комиссии мелко, плотно, обстоятельно и исчерпывающе исписанные страницы.
Всё это время, напротив, за столом, сложив ручки с маникюром, откровенно скучала медсестра. Она посматривала то в окошко, то на кончики своих туфель, то позёвывала в ладошку. Дважды выходила в коридор и делала променад, стуча каблучками. Навестила такую же скучающую подружку за стеной, пощебетали, похихикали. Сходила в буфет, принесла оттуда в промасленном кульке что-то пахнущее тестом и варёной капустой, сунула в стол.
«Третья лишняя», – неприязненно думал дядя Ваня. Он бы много чего о своём самочувствии рассказал доктору —но только с глазу на глаз, без свидетельниц.
Болезнь – дело двоих: сугубо тонкое, интимное, не требующее присутствия посторонних ушей и глаз. Он стеснялся надушенной и накрашенной, юной фифы-медсестры. Впрочем, стеснялся бы пожилой и равнодушной.
В пять секунд она начиркала рецепт, который ей продиктовал врач. Всё. В соседних кабинетах сидела армия таких же сестричек и смущала пациентов своим необъяснимым присутствием. Пациенты уходили, унося в себе нераскрытые тайны болезней.
«Вот её бы зарплату за ничегонеделание – отдать врачу, – думал дядя Ваня. – Может, тогда он бы подобрел взором, оттаял. Отвлёкся от бумаг, вскинул утомлённые, красные от писанины глаза – и увидел, наконец, робкого дядю Ваню на кончике стула.
И ещё подумал: «А этих бы бездельниц – да в процедурный кабинет. Туда, где бьётся как рыба об лёд одна-единственная медсестричка. Или они в вену попадать не умеют?!».
***
Один к одному. У дяди Вани после ЦРБ (на почве стресса, наверно) – покраснела и зашелушилась кожа на локте. Нужно к дерматологу. Мать честнАя! Уж если к терапевту попасть трудно, то к узкому специалисту – из области фантастики.
Продвинутая, шустрая соседка подсказала: есть такая волшебная штука: называется электронная запись. Но штука эта с норовом, капризная.
То страничка записи загружается еле-еле, как неживая. Загрузится – окошко нужного врача не отвечает на клик. Откликнется – талонов уж нет. А если всё удаётся – в последнюю секунду зависнет, или вовсе потухнет экран. Вот какая хитрая электронная очередь!
А локоть нестерпимо чесался, а розовое пятно разрасталось, а чешуйки осыпались дождём. Хочешь – не хочешь: снова милости просим в больничную нервотрёпку-мялку-давилку. Через десятых знакомых, по блату, за мзду достали талон.
Врач, даже в перчатках, побрезговала рассматривать, не то что трогать дядиванино пятно. Оскорбилась и почему-то обиделась на его робкую просьбу «про соскоб»:
– Что? Какой ещё соскоб? Вы меня учить будете, что мне делать? Так давайте поменяемся: надевайте белый халат, а я сяду на ваш стул. Умные все пошли.
Отчитала дядю Ваню. Поставила на место. Кинула беглый взгляд на локоть, помыла руки – села писать направления на анализы. На кровь, на кал, на мочу.
Господи Боже, взмолился про себя дядя Ваня. Снова больнично-лабораторные круги ада?! Снова круги очередей под номерами: 1, 2, 5, 7…
***
И шёл загрустивший Иван Кузьмич по тихой улочке со своим портфельчиком. И увидел в глубине двора, среди вековых деревьев, облупленный уютный особнячок. На ажурной калитке сверкала серебряная табличка: «Круглосуточно! Выезд на дом! Срочный забор анализов. ЭКГ. УЗИ. Рентген. Эхо. МРТ. Договорные цены. Скидки. Бонусы».
Дядя Ваня протёр глаза и ущипнул себя: не приснилось ли ему чудное видение? Пошёл по хрустящей, из розовых камушков, дорожке. Вокруг клумбы с дивными цветами.
А внутри, ишь ты. Ни тебе скукожившегося, рваного линолеума на полу, о который рискуешь споткнуться и сломать ногу. Ни инвалидных, астматически хрипящих ламп под потолком, как в муниципальной больнице.
Светло, чистенько, уютно. Пахнет хорошо: сосной и морским бризом – а не хлоркой и едкой мочой из туалета. Тихо, все вежливые. Никто не лезет без очереди, не толкается и не орёт друг на друга.
За стоечкой под розовой лампой сидит девушка, тоже в розовом. Вся расцвела и просияла, вся подалась навстречу дяде Ване: так обрадовалась! Будто всю жизнь сидела его, ждала как свет в окошке – и он вот он, дядя Ваня! Приветливая, участливая, неподдельно встревоженная.
– Здравствуйте! Что нас беспокоит?
– Да вот… – дядя Ваня засуетился. Стал перекладывать портфельчик в другую руку, чтобы задрать рукав и показать локоть. – Чешется, пятно… Кожа слезает… Никак не проходит, етить его.
Девушка защёлкала в компьютере.
