– Что, – спросил Юра, – крыша поехала?
– Вроде того. Очень уж страдала его нежная душа, что любила она другого до него.
– Ах, вот оно что, – протянула Ирина.
– Естественно, – буркнула Надежда. – Алеша же сказал, что любила Дашенька без оглядки. А по-другому женщины в нашем роду любить не умеют. Там же, в Кисловодске, и случилась эта злополучная дуэль.
– На Лермонтовской скале? – выдохнула Ирина.
– Далась нам всем Лермонтовская скала, – вздохнул Алексей Алексеевич. – Вот и я тоже приставал к бабушке. Не там ли. Как-то раз даже каникулы институтские на это дело угрохал. Приехал в Кисловодск, скалу разыскал, это где Печорин с Грушницким стрелялись, теперь там даже доска мемориальная есть. Забрался на нее. Нет, думаю, не здесь. Негде там было, кровью истекая, ползти. Там можно было лишь по очереди стреляться. А он полз. И орал: “К барьеру!..”. А как подошел господин Елагин к сабле, он и вогнал ему пулю между глаз. Наповал уложил господина адъютанта. А самого, как только оправился, разжаловали и послали обратно под пули уже рядовым.
– Тогда его и из дворян, небось, поперли? – спросил Юра.
– Это называлось, кажется, лишением всех прав состояния, – сказал Нахапаров. – Так что же, Алеша, тогда он и погиб?
– Практически сразу.
– И остались на свете две молодые беременные женщины, – пробормотала Надежда.
– Да, – согласился Алексей Алексеевич, – вот только одна из них без средств к существованию, без состоятельной родни и без семьи. Алексей Алексеевич, видите ли, на сироте женился, на бесприданнице.
– Погоди, Алексей, а разве на дуэлях не по жребию стрелялись? – спросил Юра. – Я в кино видел…
– Бывало так, бывало и иначе, – поспешно перебил его Нахапаров, – Тогда был целый кодекс дуэльный разработан, даже не один, если не ошибаюсь. Вы скажите, Алеша, а позже пути ваших семейств не пересекались?
– Практически нет. В первую мировую упоминался мой дед в одном приказе о награждении с каким-то Елагиным в связи с Брусиловским прорывом, да в гражданскую под Омском при разгроме Колчака было что-то такое, я толком не знаю.
– Это мой прадед по отцу, – сказала Надежда. – Он потом получил свои десять лет без права переписки. А материнский комиссарил на Южном фронте. Так что до самой перестройки я думала, что являюсь живым свидетельством примирения былых врагов.
– А у Вас как, Алеша? – спросил Борис.
– Мой сам застрелился. Когда его брать пришли, так он пришедших на пол положил, не без крови, правда, но без смертоубийства. Руки-ноги, там, я точно не знаю. Потом написал личное письмо. Сталину. Что вины за собой не знает. А называть себя врагом народа не позволит никому.
– И что же семья? – спросил Борис.
– Семью не тронули. Письмо Сталину, видимо, понравилось. Жили без клейма народных врагов. Вот, собственно, и вся история. А теперь романс. Предупреждаю, что я не только певец, но и гитарист аховый. Так что романс я вам даже не напою, а скорее наговорю. И сразу со второй строфы. Или куплета. Или как там это называется. Передайте мне, пожалуйста, гитару, Ирочка.
Начал он, почему-то, с начала, споткнулся, махнул рукой. “Продолжайте, продолжайте” – зашумели окружающие. Алексей Алексеевич добрался до конца первого куплета, взглянул на Надю и продолжил:
Я внимательно слушаю сказки,
Их из уст Ваших жадно ловлю.
Ваши хитрые, лживые глазки,
И люблю говорить, что люблю.
Как люблю я головку пустую!
Так люблю, что сказать нет и слов.
Дай хоть раз я тебя расцелую,
И тогда умереть я готов.
– Кстати, Наденька, есть еще одно вполне объективное доказательство моей правоты, пусть и косвенное. В студенчестве я туризмом увлекался. Зимним, нырять-то зимой мы все равно не могли, вот и… Во время одного из походов занесли нас черти в тот самый Красноармейский район. И в местном историко – художественном музее увидел я портрет девушки на веранде кисти неизвестного художника. А директриса музея, бывшая у нас за экскурсовода, рассказала, что местные энтузиасты – краеведы заинтересовались этим портретом и раскопали имя девушки. Художник, как у нас в России ведется, так и остался неизвестным. Девушка же оказалась дочерью местного помещика Дарьей Иннокентьевной Новосельцевой, в замужестве Елагиной. Очень, между прочим, Вы на нее похожи, Надя, как я теперь вижу. К чему я все это рассказываю? К тому, что косы у нее никакой не было, можете проверить сами. Поинтересуйтесь при случае.
– Вы на меня не обижайтесь, Наденька, – сказала Ирина, – но нет в этих словах никакого поношения, а есть в них шутка, поддразнивание и еще есть любовь, честное слово. Большая любовь, это сразу чувствуется. И вообще они очень милые. Так что Алексей Алексеевич… Алеша, я их у Вас спишу, ага?
– После такой истории говорить как-то вот ни о чем больше не хочется, – сказал Борис. – Но и спать тоже не хочется. А не пойти ли нам, друзья, искупаться?
– А что, – поддержал его Нахапаров, – хорошая идея. Пошли, а? Забежим к себе, захватим плавки, купальники, полотенца и встретимся в вестибюле.
– Правильно, – сказала Надежда. – Вы идите. И ты, Юра, тоже иди. А мы с Алешей тут еще немножко посидим. Нам с ним надо кое-что выяснить. Поговорить кое о чем.
Все заторопились к выходу. На Юру старались не смотреть. Юра покраснел, как-то уж очень бестолково заметался по комнате, потом схватил махровую простыню и плавки и выскочил за дверь.
Алексей Алексеевич нервно ухватил пачку сигарет.
– Не надо, – тихо сказала Надя, – От тебя и так несет, как из дымогарной трубы.
– Но я смущен. И я не понимаю…
– Да что ж тут понимать? Тут, мне кажется, все ясно. Только вот что, Алеша, чтобы недомолвок между нами не было. Не знаю, что уж там тебе сказал Нахапаров, но в Москве есть один человек, перед которым я преклоняюсь. Я и на тебя, если честно, смотрю снизу вверх, а уж на него с неизмеримо низшей точки. Так что все, что между нами будет… в общем, в Москве продолжения не последует. Ну что ж ты стоишь, как столб? Обними меня. Разве ты не видишь, что меня всю трясет. Со страха.
11
Несколько дней Алексей Алексеевич жил как в угаре. А после, когда поймал себя на том, что ведет отпускным дням обратный счет, над обстоятельством этим долго смеялся. Хоть и не без горечи, нет, не без горечи. Надежда была притихшая, счастливая, молчаливая, и очень обрадовалась, когда быстро утешившийся Юра притащил в их компанию новую девушку. Девушка была молоденькая, симпатичная, и очень мило краснела. Жила Верочка через две комнаты от Бориса с Ольгой и, как выяснилось, каждый вечер проводила в лоджии, старательно прислушиваясь к долетавшим до нее обрывкам разговоров.
Алексей Алексеевич, против обыкновения, узнал о новой подружке соседа раньше остальных друзей. Просветила его вездесущая Алиса.
– Ну-с, Ал-Ал, – сказала она с милой улыбкой, – наш поэт будто бы не в накладе, а? Как Вам кажется? И лялька Вам как? Очень даже ничего лялечка, не правда ли? На любой вкус. Впрочем, Вы, как всегда, верно, еще не в курсе…
Надежда старалась следить за тем, чтобы Алексей Алексеевич работу свою ни в коем случае не забросил, сама усаживала его за стол и, навалившись ему на спину своей умопомрачительной грудью, смотрела через плечо, как из-под его пера на листе бумаги выстраиваются длинные ряды непонятных и загадочных значков, перемежаемых редкими вкраплениями читаемых нормальными людьми выражений. Некоторые из этих фраз приводили ее в веселое настроение, а над сентенциями вроде: “отсюда с очевидностью следует…”, “совершенно ясно, что…” или “как легко убедиться…” она хохотала до слез. Кончалось это, впрочем, всегда одинаково – и ручка, и бумага летели в сторону, а следом за ними туда же отправлялась и та малость, что была на них надета по случаю стоявшей совершенно противоестественной жары.
На собраниях их теперь безраздельно царил Юра, которому сообщество, не сговариваясь, единодушно предоставило первую роль. Вот и в тот день, когда Алексею Алексеевичу предстояло убедиться, что его “обратный счет” был в корне неверен, Юра при энергичной поддержке Надежды и примкнувшего к ним Бориса насел на бедную Ирину. Вся эта хунта злодейски требовала, чтобы Ира разъяснила, как религиозный человек может претендовать на звание человека свободного.
Сообщество устроилась на одном из микропляжиков дикой бухты, где каждый, по крайней мере, номинально, занимался своим собственным делом. Ольга с Борисом и Нахапаров играли в преферанс, Ирина тихонечко перебирала струны гитары, Верочка натиралась кремом для загара и отгоняла Юру, порывавшегося оказывать ей посильную помощь, Алексей Алексеевич курил, привалившись спиной к валуну, а Надежда загорала, пристроив голову ему на колени.
– Извини, Ирочка, – орал вошедший в раж Юра, – человек по религии есть раб божий, так?
– Ну, так.
– Вот и объясни, как это раб может быть свободным человеком?
– Червь еси, кал еси, сосуд еси греховной, диавольской, – бухтел Борис, не отрывая взгляда от карт.
Ирина защищалась, как могла, но противников у нее было много, и все они были люди языкатые.
– Нет, Ирочка, не увиливай, – наседала Надежда, – про “не в том смысле” я не понимаю. Тогда что такое свобода, по-твоему?.. А Вы не вмешивайтесь, – набросилась она на зашевелившегося было Нахапарова. – Не мешайте. Всем хочется узнать, что есть свобода в представлении рядового российского демократа.
– А свобода в том смысле, с которым все вы к Ирочке пристаете, есть всего лишь сумма условий, при которой в полной мере соблюдаются права человека, – не выдержал Алексей Алексеевич.
– Вот, зануда! – вздохнула Надежда, награждая его увесистым тумаком по груди, – такую тему испортил, а Ирина, радостно захлопав в ладоши, заорала в совершеннейшем восторге: “Ага, ага, получили!” и, в избытке чувств, показала друзьям язык.
Впрочем, трогательное единодушие в отношениях между Надеждой и Юрой удержалось недолго. Стоило ему в ответ на какую-то реплику Нахапарова произнести: “Мы, коммунисты…”, как Надежда набросилась на него с таким пылом, что от Юры полетели пух и перья.
– Но, послушай, – оправдывался Юра, – сегодня против перестройки может быть только совершенно запредельный идиот. Вы все люди от производства далекие, а нам, производственникам, еще как видно, что страна зашла в тупик. Производительность труда и без того аж никакая, а тут еще – езжай в колхозы на прополку, на уборку, на сенокос… на овощную базу поезжай, на которой жулье все продукты сгноило, чтобы воровать было удобнее. Даже улицы подметать гоняют, это же просто разврат. Что они там, наверху, этого не понимают? Да все они понимают, но ничего не делают. А раз так – пусть убираются к черту. Чтобы жизнь изменилась, и при этом ничего не менять, так, извините, не получится. А сделать надо всего-навсего три вещи: убрать с нашей шеи миллионы захребетников, вон аппарат чиновничий какой раздутый, жуликов прижать и нам отдавать, что заработали. Полностью. Что бытие определяет сознание – это, знаете ли, очень верно сказано.
– Вот тут я с Юрой целиком согласна, хоть он и коммунист, а я демократка, – горячо заговорила Ира. – Согласна на все сто. Управленческий аппарат надо сокращать, он у нас раздут до невероятия. И надстройки всяческие тоже должны быть убраны. И нечего боятся безработицы. На каждом предприятии висит список, кого им надо. Да хоть бы взять наши больницы. Врачей не хватает, младшего медицинского персонала не хватает, оборудование допотопное, да и того, по правде говоря, нету. А быт у нас какой? Бытовая техника на уровне каменного века. Вот и заняться бы оборонным предприятиям этими проблемами. Работы – непочатый край, для всех хватит.
– Ага, – иронически усмехнулась Надежда, – все правильно. Заводы, которые выпускают танки, надо переориентировать на кастрюли, а вместо ракет и кораблей, вроде того, что, вон, видите, напротив дачи горбачевской торчит, пусть делают эти, как их, томографы. Вот они вам наделают! Хоть бы между собой договорились, что она такое, эта самая ваша перестройка. А то у нас сколько голов, столько и государственных умов. И каждый ее понимает по-своему. У торговли, наворовавшей себе капиталы, одни представления, у дядей, сидящих за нефтяной задвижкой – другие, у вашего, Борис, брата-банкира – третьи, у творческой интеллигенции – четвертые. И все вы, черт вас подери, костерите революцию. Да если разобраться, кем бы вы все сейчас были, не случись она, эта самая вами проклинаемая революция? Предложи я сейчас поднять руку тем, кто мог бы рассчитывать на принадлежность к обеспеченному классу, кроме моей, да вот еще Алексеевой, ничья рука наверняка не поднялась бы. И хотя кругом, заметьте себе, одни демократы, но всем им, крестьянским внукам, слово “господин” душу греет. И каждый Швондер норовит другого Шариковым обозвать.
– Это точно! – восхитился Юра. – Вот вам, кстати, такой гном, то есть, маленькое стихотворение:
Господа демократы! Мы все бескорыстны и святы,
Но один к нам вопрос, он свербит в голове иногда:
Если мы господа, почему мы тогда демократы?
Если мы демократы, над кем мы тогда господа?
– Может быть, чтобы в голове не свербело, надо ее почаще мыть? – мило поинтересовалась Ольга.
– Нет-нет, постойте, – сердито сказал Нахапаров. – Когда это Вы слышали, чтобы по отношению к себе я, например, сказал “господин”?
– Ну, – смущенно поежилась Ольга, – мы с Борисом иногда употребляем. Согласитесь, что слово “товарищ” звучит, я бы сказала, несколько одиозно.
– В таком случае вы могли бы пользоваться хорошим словом “гражданин”, – возразила Надежда.
– Гражданин Сахаров? – с сомнением произнесла Ирина, – так и тянет добавить “пройдемте”. Понимаете, при нашем всеобщем среднем, и даже – прости Надюша, это не я, это альтист Данилов – о-очень среднем телевизионном образовании, существительное “гражданин” употребляется только и исключительно совместно с этим глаголом. А, в общем-то, стишок ядовитый. Очень. Это опять твой товарищ, Юра?
– Да, – сказал Юра, и вдруг, дурашливо скривившись, запел или, скорее, заорал:
Всякий день мы напивались,
Чтоб к станкам – ни боже мой!
И с обеда возвращались
В наши гавани, домой!
– Вот-вот, именно так, – иронически хмыкнул Алексей Алексеевич, – именно с обеда, а не в конце нашего, так называемого рабочего дня. Это и есть основной принцип труда в нашем, опять же, так называемом, социалистическом обществе.
– Это же шутка, – возмутился Юра.
– Но очень характерная.
Надежда потемнела лицом и рывком выпрямилась.
– Друзья, друзья, давайте сменим тему, – сказала Ольга и искоса поглядела на Верочку. – Послушайте, Юра, вот эти стихи, которые Вы нам постоянно читаете… как Вы их там называете, тролли, что ли, и все эти песенки… сознайтесь, ведь они Ваши?
Юра тоже покосился на Верочку, почесал в затылке и сказал:
– Вообще-то такие стихи называются “гномы”. Но эти, тут Вы правы, они, конечно же, тролли, потому что – да, мои.
– Я догадывался, – сказал Борис.
– Ну, вообще-то, мы все догадывались, – усмехнулся Нахапаров, однако Надежда, глядевшая на Юру удивленными глазами, медленно покачала головой.
– Нет. Не все. Я лично все эти его разговоры о товарище принимала за чистую монету. Это что же, Юра, у тебя хобби такое? Ты, может, даже печатаешься?
– Ну, ты скажешь, печатаюсь! Хотя… вообще-то, печатаюсь. В одной районной подмосковной газете. В Мытищах. “За коммунизм” называется.
– Странно. Почему именно в Мытищах?
– Видите ли, – Юра почесал себе нос и снова покосился на Верочку. Верочка сияла… – Видите ли, там есть такое литературное объединение имени Дмитрия Кедрина. Кедрин когда-то стоял у его истоков. Собираются любители поэзии и вообще литературы. Очень хорошее объединение. Нет, правда. Из него вышло несколько членов Союза писателей, кое-кто из них и сейчас у нас бывает… есть студенты Литинститута… Со всей Москвы люди съезжаются. И из Подмосковья. Даже дальнего. На двух электричках, бывает, едут.
– И много вас таких любителей? – полюбопытствовал Нахапаров.
– Ну, я не знаю общее количество. Но много. Всякий раз собирается, там, где-то, человек тридцать – сорок. Читаем друг другу. А после устраиваем разборы. Бывает, так тебя расколошматят – только пух летит. И перья.
– Вон оно как, – протянула Ирина. – Глядишь, лет эдак через несколько ты у нас и в профессионалы выйдешь. Станем мы и за твоими книжками в магазины ломиться, прилавки сносить.
– Это вряд ли, – рассмеялся Юра. – Технически-то стихи у меня чистые. И рифмы на месте, и размер вполне себе соответствует. А все в них чего-то не хватает. Так, самой малости. Поэзии, я бы сказал. Так что я сейчас все больше по гномам и пародиям… Нет-нет, слава Иванова меня вовсе не колышет. Я даже и на него самого тут как-то эпиграммку изобразил:
По Кремлевским стенам бьется эхо
От самим себе противных слов,
И кружит над полудохлым смехом
Голошеим грифом Иванов.
А что он теперь заделался демократ, так это вовсе ни при чем, клянусь. У меня уже, можно сказать, в привычку вошло, я имею в виду, насчет пародий. Даже когда Ирочка романсы поет, эти самые пародии у меня просто с языка рвутся. Еле успеваю их обратно в рот заталкивать.
– Так что же ты, Юра, их прячешь? – удивилась Ирина. Ну-ка, бери гитару.
– Играть на гитаре я не умею. Вот, разве что ты подыграешь? Но, предупреждаю, мое пение так же относится к пению Алексея, как его к твоему. И это будут мини романсы. Максимум один куплет.
– Ладно, ладно, а то мы тебя раньше не слышали, ты давай, ты пой, – зашумела публика, а что касается Верочки, то она просто не сводила с Юры сияющих глаз.
– Ну пожалуйста, только потом не пищите. Наиграй-ка мне, Ирочка, “На заре ты ее не буди”.
Ирина сыграла вступление, и Юра весело запел:
На заре ты ее не буди.
На заре она сладко так спит.
Дрыхнет хахаль на ейной груди…
Так ты их не буди, паразит.
– Фу, – сказала Ольга, поперхнувшись смехом.
– А что? – вторил ей Борис. – Молодой человек прав, к какому бы паразиту эти его слова ни относились.
– Ладно-ладно, хотели слушать – вот вам, получайте мой комментарий к романтико-романсной лирике. Ирочка, “Средь шумного бала”, пожалуйста…
Средь шумного бала, случайно,
Раздался предательский звук.
Хотел он и тихо, и тайно,
А вдруг оглушительно: “Пук!”…
– Боже мой! Разве так можно, Юрочка, – стонала публика, а разошедшийся Юра, одним мановением руки прекративши излияния окружающих, уже пел следующий опус:
Я видел Ва-ас один лишь раз… в гробу-у,
Вы в белых тапках мирно возлежали.
О, как кляну-у я горькую судьбу.
О, как я маюсь в тягостной печали.
Я видел Вас
в гробу лишь только раз,
Веселый Роджер
Вы собой
изо-о-ображали.
– И все же это ужасно, Юра, – сквозь смех говорила Ирина. – Ну ладно бы какой-нибудь Ласковый Май, эстрада какая-нибудь, все равно там у нас сплошное Гуляй поле, то разинщина, то пугачевщина… Но романсы? Неужто у тебя и на “Калитку” рука поднимется? Вот на это, замечательное:
Отвори потихоньку калитку…
– А почему бы и нет? – резвился развеселый Юра. – Запросто. Ну, вот вам, хотя бы, ответ предмета воздыханий воздыхателю. И менять ничего не придется, две – три буквы:
Отвали потихоньку в калитку…
– в свою очередь пропел он.
– Боже мой, какой ужас, – хохотала Ольга, а Юра подсунулся к уху Алексея Алексеевича и шепнул:
– И нечего смотреть на меня больными глазами. Никто ни перед кем ни в чем не виноват. Я, как видишь, не в накладе. – Он искоса бросил гордый взгляд на свою новую подругу и с подвыванием шепотом продекламировал: – Вера… Одежда… Любовь…
– Не-ет, играть с банкиром в преферанс – это что-то! – вздохнул Нахапаров. – Опять он нас с Вами надул, Оленька, снова нам ему в баре выпивку ставить. А Вам, Юра, я вот что скажу. Конечно, я не бог весть какой знаток поэзии. Но, сдается мне, искра Божия в Вас есть. Вот только относитесь Вы к своему дару самым безобразным образом. Безответственно относитесь. И “пук” это Ваш, извините, уж точно перебор. Вон, посмотрите на Алексея Алексеевича. Не на нашего Алешу, а на его предка. Он тоже не считал себя талантливым. Но он писал сердцем, и свое место в поэзии… или в романсе, это не суть важно… он занял. Пусть небольшое, пусть безымянное, но он состоялся. То, что он сделал, люди по сей день и любят, и поют. Хоть Вы обратите на это внимание, Верочка, и если сможете, заставьте этого оболтуса задуматься.
– Если нашей встрече суждено будет иметь продолжение, – сказала Верочка серьезно, – он у меня эту мысль будет думать как Аросевская обезьянка в мультфильме – часто, долго и тщательно.
Я вас всех добром прошу,
Отвалите, укушу, -
– вопил Юра, но видно было, что итогом дискуссии был он польщен.
Но тут Ольга, мельком взглянув на часы, вдруг всполошилась:
– Эй, эй, друзья дорогие, что-то мы с вами тут это… увлеклись… Ни беседами, ни пением сыт не будешь. Обедать пора!
Друзья быстренько собрались и помчались в столовую.
Солнце шпарило как крутой кипяток. Море было тихим-тихим, небо голубым, зелень парка неправдоподобно глянцевой… и вот еще что… цветы… Они пахли совершенно одуряюще.