Loe raamatut: «Сгинь!»

Font:

STEKLO. То, что всегда происходит с кем-то другим

Пролог

Объявления о пропаже молодой женщины когда-то висели по всему городу. За несколько месяцев они отклеились, истрепались, поверх них наклеили другие объявления: поиск квартиры славянской парой и компьютерный мастер, что живет рядом, оказались куда важнее.

Еще одна женщина, не молодая и не старая, но превратившаяся в развалюху за эти месяцы, вот уже в который раз звонила в полицию:

– Есть какие-нибудь новости по нашей Оленьке?

Лейтенант вздыхал. Ему было жаль женщину, но она его уже достала. Новостей не было. Он прощался с ней дежурным «Мы позвоним», клал трубку и наверняка знал, что сейчас женщина начнет рыдать.

И она рыдала.

Смотрела на мужа, прикованного к постели недавним инсультом, – не выдержал. Смотрела в окно, смотрела на стены. Лишь бы не смотреть на шкаф. Там, в шкафу, фотография Оленьки в деревянной рамочке. Там Оленька улыбается, а на руках у нее годовалый сын. Внук.

Там на фотографии все хорошо.

– Оля-Оля, как же так? – расходилась женщина. – За что ты меня оставила? Господи, дай мне знак, что она еще жива.

Но знака не было.

Молчаливый Господь не выдаст Оленьку, оставит ее мать страдать.

– Оленька… Степашка… – всхлипывала женщина. – За что мне все это? – вспоминала о муже и добавляла: – За что нам все это?

Муж согласно стонал.

– Сейчас-сейчас, – говорила женщина, начинала суетиться, ухаживать за мужем, чтобы хоть как-то себя занять.

Не то захлестнет.

– Еще же и Андрей, – шептала она, поднося ложку с бульоном ко рту мужа.

Муж согласно моргал. Хотя оба они знали, что хоть Андрея и жалко, да не до него сейчас, не до него всегда. Своя дочь всегда важнее. Поэтому Андрея упоминали всегда вскользь, полушепотом, двумя-тремя словами, чтобы не обижать.

– Господи, как все это выдержать?!

Женщина включила телевизор.

Дикторша равнодушно чеканила:

– В лесу Вологодской области егерь обнаружил три трупа. Личности погибших, как и причины их смерти, не установлены. Ведется расследование.

– Час от часу не легче, – пробормотала женщина и выключила телевизор.

Им и своих бед предостаточно, нечего на чужие смотреть. Чего доброго, еще один инсульт у мужа случится.

* * *

Кто первым оказался у трупа – тот и убийца.

Кто из них был первым?

Она лежала на кровати, сжимала одеяло. Не могла пошевелиться, лишь кулаки хватали-отпускали ткань. Хватали. Отпускали.

«Дожить бы до конца зимы, – думала она. – Дотянуть. И можно будет уйти».

Сейчас никак – сейчас лес не пустит. Съест.

«Зачем я на это согласилась? Зачем за ним пошла?» Меньше чем за полгода это уединенное место превратилось для нее в тюрьму.

Она уставилась глазами в потолок, хотя высматривать там было нечего. Просто с закрытыми страшнее. Она вытаскивала воспоминания одно за другим, но до того, как они нашли труп, ничего не случалось. В их лесной избушке посреди великих снегов однотипные дни тянулись друг за другом.

Менялась лишь погода.

Сначала была оттепель.

Припекало хорошо. Казалось, вот она – весна. Пришла. Проходи-садись, красавица. Пора бы уже – март по календарю давно настал.

Сосульки на крыше устроили прощальный перезвон: не знали бедняжки, что это не последний их день, скоро нарастут они с новой силой, заматереют вновь. Сейчас же, раззолоченные солнцем, пели свою грустную песню: «Кап-кап-кап. Как-как-так. Кап-кап-кап. Как-так-как-так».

Снег подтаял. Исчезал быстро, словно не намело за зиму сугробы чуть ли не по пояс. Вон там ступи – до земли провалишься. Из леса то и дело доносился глухой шум: сосны сбрасывали с ветвей снежные одеяла – осточертели они им за зиму, тяжело. Эх, несчастные, скоро вас снова укроет-укутает, но хоть передохнули немного, и то хорошо.

– По воду не пойду, – сказала она мужчине осторожно, почти вопросительно, точно разрешения просила.

Он лишь кивнул в ответ.

К реке сейчас и впрямь спускаться опасно. Высоченные сугробы могут ухнуть и опасть в любой момент. Проглотят вместе с ведром и обратно не выплюнут. И вдруг река пойдет. Лед на ней толстый, еле прорубь сделали, сама речушка узкая, чуть ли не канава, но и такая может враз вырваться из ледяных оков, вылезти недовольно из берегов и захлестнуть студеной водой.

Да, по воду пока лучше не ходить.

Женщина решила устроить уборку: захотелось обновления. Весна на пороге, надо встретить как полагается.

Она выволокла тканые половики, раскидала по снегу, припорошила сверху – пускай освежаются. Простучала палкой, оставив на белых сугробах темные пятна пыли, развесила половики на заборе.

Подрядила на работу и мужчину.

– Пойдем, – мотнула головой. – Надо лавки перетащить. Пол мыть буду.

Говорила вкрадчиво: стеснялась и просьбы своей, и того, что уборку вдруг затеяла.

Они зашли в избу.

Грубый сруб в один этаж, с грубой же крышей, покрытой дерном. По весне она обещала расцвести ярким и зеленым, превратить избу в хоромы лешего или какой другой лесной нечисти. А пока это приземистый домишко, чуть сутулый под тяжестью снега, черный от времени и лесной сырости, мрачно зыркающий крохотными оконцами на лес.

Первой в дом зашла женщина. Тусклые волосы ее были стянуты в косу, которая доходила до середины спины. Впалые щеки, нахмуренные брови, грустные карие глаза под нависшими веками, серая кожа с ранними пигментными пятнами и несколько морщин – между бровями, на лбу, у уголков губ. Ничего привлекательного. Сплошная усталость и скорбь. Ей всего тридцать пять, хотя легко можно дать лет на десять-пятнадцать больше. Говорят, о возрасте женщины можно судить по рукам. У нее же руки до того огрубели от работы, что по ним узнаешь лишь то, сколько белья она перестирала в ледяной воде.

Женщина сняла с себя старомодную безразмерную фуфайку, под ней обнаружилось хрупкое, чуть ли не девичье тело – узкие плечи, маленькая грудь. Остальная одежда тоже ужасно старила ее: мешковатая юбка в пол, растянутая серая кофта. А перед кем здесь красоваться? Перед белками? Или перед соседом? Вот еще!

Он зашел следом. Скинул на пороге валенки, на правой ноге размоталась портянка, волочилась теперь, оставляя за собой мокрый след. Странная привычка носить портянки поверх носков. Ты уж выбирай – или одно, или второе. Он не выбирал: как хочу, так и ношу.

Мужчина прихрамывал: это врожденное, сколько себя помнит, всегда хромал. Может, конечно, он приобрел этот недуг в раннем детстве, но разве точность сроков избавит от проклятой хромоты? Да и он к ней привык. Приноровился с ней жить и даже бегать. Просто делал это чуть неуклюже.

Лицо мужчины непримечательное, не за что зацепиться. Обычные глаза, обычный нос, обычный рот. Смотрел на все угрюмо, не улыбаясь. И всего одна особенность – шрам во всю щеку. Выпуклый, красный, так и притягивает взгляд. Волосы с сединой на висках, нечесаные, залысин нет. Под ногтями – грязь.

Мужчина недовольно ворочал лавки, кряхтел и поглядывал на женщину злобно, топал и грохал мебелью. Она же повернулась к нему спиной и пол принялась намывать. Спина ее то и дело вздрагивала, будто женщина вспомнила что. По избе разнесся запах хлорки. Закрой глаза – и ты словно в больнице.

Она и закрыла. Она и представила. Прижала к бедру мокрую тряпку. По голой ноге побежали грязные ручейки, но женщина словно не чувствовала их. Вот бы в больнице его найти, маленького, жалкого, в палате, в бинтах, с синяками под глазами. Почему не в больнице? Почему даже не в гробу?

Вот бы в больнице, все было бы не так и не здесь.

Уборка не обновила, не сделала весенним их жилище.

Приземистая снаружи, внутри изба была столь же неуютна. Стены и потолок давили, прижимали к полу. Оконца потемнели от печной копоти. Электричества нет. Вечером в избе царил уютный полумрак: мужчина развесил по потолку лампы-фонари на батарейках, но им не хватало сил осветить каждый уголок.

Одна большая комната. Все деления на коридоры, кухни и закутки – условные. Стены возведены мысленно.

Правый дальний от входа угол отгорожен красной занавеской на натянутой леске – там кровать женщины. Посреди комнаты неуклюжая печь, не большая, не маленькая, сделанная не по уму – как попало. Кирпичик не к кирпичику, цемент кой-как намазан. Затопишь ее, как поползет меж кирпичей едкий дым, а от топки вверх чернота. Женщина когда-то оттереть ее пыталась, да только размазала, хуже сделала.

Сразу у входа – череда самодельных вешалок, на них ворох тряпок. В углу, где больше окон, пристроился неуклюжий деревянный стол и две не менее неуклюжие табуретки. На столе – скатерка с мелкими голубыми и розовыми цветочками да чайник на подставке. Цветочки от времени поблекли, а сама скатерть покрылась дырками, но заменить ее нечем, приходится терпеть такую.

Далее – полупустой шкаф. Скорее, гроб для вещей. Махина, грубо сколоченная из необработанных досок, неровные полки, кривые ножки, кое-как собранные из тех же досок дверки. Шкаф самодельный, собирали его наспех и без любви. Этакому уродцу и названия нет, но по привычке именовали шкафом.

На нем покоилось радио, ужасно старое, барахлящее и большую часть времени бесполезное. Иногда вдруг поймает волну, заиграет песню, становится чуточку веселее. А то притащились в такую даль без телефонов (условие мужчины), телевизора не имели, книг тоже, довольствовались друг другом (ха!), лесом и скукой.

Скука – то еще удовольствие.

Еще одна красная занавеска, на сей раз в другом углу, и кровать мужчины за нею же. Сундук – тоже самодельный из досок, тоже больше на гробину похож. И лавки, лавки, лавки вдоль стен.

Когда-то по стенам еще и нары были прибиты – постели в два этажа, но их в первые же дни разобрали, а доски на растопку бросили. Без нар стало уютнее.

Были также половики, старые, серые, затертые до дыр, но женщина их уже на улицу вытащила.

Лавки на место поставили, полы просушили. Стали весну ждать.

А та и не пришла.

Обманула.

* * *

Март выдался не весенним.

После оттепели поднялась такая пурга, какой за всю зиму не видали. Фонарь над входной дверью раскачался от ветра до громкого протяжного скрипа, невозможно слушать – ноет и ноет. Словно знал, что вот-вот беда случится. Словно оплакивал умершего. Словно предупреждал: «Высоко сижу, далеко гляжу, ярко свечу – открывайте ворота несчастью, оно уже на пороге».

Женщина выглянула в окно и не увидела ничего: белая снежная стена закрыла собою двор и лес. Зачем-то она побежала к другому окну, потом к следующему, но везде показывали одно – снег. Ветер уже пробрался в печную трубу и гудел там, запугать хотел.

«Ничегошеньки у тебя не получится!» – подумала женщина и хлопнула заслонкой.

Застынет печь – мерзни потом.

За полчаса сугробы намело по самые окна. Мужчина попытался открыть входную дверь, та двинулась на три сантиметра и встала – завалило. Через щелочку пурга тут же попыталась ворваться в дом: в трубу не пустили, так я тут войду!

В приоткрытой двери вьюга выглядела еще страшнее: снег раздирало ветром, он метался в разные стороны, затем поднимался столбом вверх и, усталый, бросался на землю.

Фонарь над входом заскрипел настойчивее и громче, будто завидев людей, умолял его спасти и забрать в дом.

Мужчина захлопнул дверь, мрачно глянул на снег в коридоре. Женщина намек поняла, сбегала за метлой, сгребла все в кучу, затем на совок. Долго стояла: думала, куда же выбросить. Свалила в таз. После присела к печи, где уже грелся сосед. Сунув в валенки руки, он задумчиво елозил ими друг о друга.

Женщина прижалась спиной к печи плотнее, еще ближе к драгоценному теплу, так, чтоб аж через лопатки жар проник в тело.

К ночи потушили свет – каждый фонарь пришлось отщелкать. Отправились каждый за свою занавеску.

Женщина осторожно разделась, оставив на себе лишь простенькую хлопковую рубашку и такую же незамысловатую юбку. Замерла, и дыхание задержала: ме-е-едленно положила снятое на стул возле кровати. Вот так, тихонечко, не брякнуть.

Осторожной такой она не всегда была. Когда-то шумно сбрасывала с себя одежду, раскидывала вещи по квартире, швыряла с ног сапоги, те разлетались по квартире, собирай потом поутру.

Когда-то – это задолго до прихода в лес. Сейчас она не могла себе этого позволить.

В самый первый день здесь, после того, как они обустроились, повесили занавески, отгородили себе по личному пространству и разошлись по углам, женщина принялась раздеваться. Не тем развеселым способом, а как обычный человек. Стянула свитер, тот щелкнул – синтетический. Села на кровать, потянула за носок, потеряла равновесие, чуть не шлепнулась. Ойкнула. Побродила взад-вперед, раздумывая, куда бы свое барахло пристроить.

Тут мужчина рявкнул из своего закутка:

– Что там развозилась, что собака шелудивая?

Женщина замерла. Потом резко сунула свитер и носки под матрас и улеглась. Остальное снимать не стала, так спала и шелохнуться боялась.

На следующий вечер повторилось. На сей раз мужчина сравнил ее с кошкой, что блох без конца вычесывает. Что за желание такое – уподобить ее животному?

С тех пор женщина раздевалась медленно, тихо, боясь потревожить чуткий слух соседа.

Сам мужчина засыпал моментально. Иногда не раздеваясь и не расстилая постель. Зачем? Так сойдет. Почти сразу начинал храпеть. Громко, раскатисто, аж крошечные оконные стекла дребезжали, им вторила посуда в полупустом шкафу.

Поначалу женщина не могла заснуть от этого заполняющего всю избу храпа, а если и начинала дремать, то часто видела сны о землетрясениях и взрывах, иногда вскакивала посреди ночи, но вскоре привыкла. Даже больше – теперь не могла уснуть без привычного «Хрр-р-р-р-р-р-р-р».

* * *

Наутро ветер стих. Снег тоже присмирел. Он медленно падал на землю крупными хлопьями.

Такую зиму женщина любила, хотя за четыре месяца эта северная злая зима ей осточертела. Таких вот безветренных и по-снежному красивых дней было всего ничего. Два, может, три.

И вот сегодняшний.

Проснулись одновременно. Молча прошли к умывальнику, каждый со своим полотенцем на плече.

По осени, когда они только заселились в эту избу, мужчина приспособил кособокую пристройку под душевую и туалет. Здесь было холоднее, чем в доме, намного холоднее, но все же лучше, чем ходить умываться на улицу.

Туалета изначально здесь тоже не было, даже деревянной будки где-то снаружи с оконцем в виде сердечка и с пугающей дырой в полу, с оранжевыми сосульками мочи и отсыревшей бумагой.

За уборную мужчина принялся чуть ли не в первую очередь. Возился долго, особенно с выгребной ямой. В итоге не обошлось все же без злосчастной дыры в полу, но теперь хотя бы не нужно было тащиться через двор и прятаться за соснами для того, чтобы справить нужду.

Душ вышел спартанским.

Под него пристроили старую лейку – ее дырчатый кончик. Сверху мужчина подвесил ржавый бак – больше непонятная емкость. Уж что нашлось. Вода в таком баке остужалась быстро, заканчивалась тоже быстро – хватало только на то, чтобы наспех намылиться и окатиться, надеясь на то, что скудную пену с кожи получится смыть.

Слива, разумеется, не было. Вместо него в полу зияли щели, из которых бесконечно дуло. И снег наносило. Душевая вода полностью не стекала под пол, доски то и дело покрывались коркой льда.

Каждый день один из них непременно поскальзывался.

Ближе к входу мужчина установил умывальник – железное древнее чудовище, откопанное в сарае позади избы. Вместо раковины под него поставил ведро. В нем, конечно, не было нужды, воду из-под утренних и вечерних умываний тоже можно было преспокойно лить на пол, чтобы та убегала в гигантские щели, но мужчина вдруг решил, что с ведром доски будут гнить чуточку медленнее.

Единственное крошечное зеркало с отколотым правым краем и затемнениями по краям повесили тут же, грубо прихватив его с четырех сторон ржавыми гвоздями.

Мужчина умывался первым.

Женщина скромно стояла за его спиной, пыталась разглядеть себя в мутном зеркале. Привычка из прошлой жизни – потаращиться на отражение мятого утреннего лица перед тем, как привести его в порядок. Не красотка, не уродка – нечто бесполое, безвольное смотрело на женщину в ответ. Серые крапинки ползли по лицу.

Ее крапинки или зеркала?

Мужчина умывался долго, основательно, всякий раз тщательно намыливал шею, прочищал уши и проходился мыльным пальцем внутри волосатых ноздрей. Толстый палец с трудом пролезал в нос, пытался там провернуться, нос морщился недовольно, волоски покрывались мыльным налетом – победа. Мужчина считал, что этакая экзекуция поможет избежать простуд: мыло убивает все бактерии в носу.

После завтракали.

Завтрак простой, но сытный: чай с молоком, пресные лепешки – вода, мука и соль. Женщина пекла их накануне, чтобы с утра долго не возиться. Отварные яйца, мед. В дни, когда мужчина возвращался после вылазки в поселок, на столе появлялись сыр, масло или колбаса.

Пир горой!

– Дорожки почищу, – сказал он, выходя из-за стола.

Женщина едва заметно кивнула и тут же принялась убирать остатки еды, хотя не допила чай и не доела лепешку.

Мужчина надел потрепанную ушанку – они нашли ее здесь, чуть изъеденную то ли молью, то ли мышами, что странно, так как казалось, в таком гиблом месте ни те, ни другие не водятся. Натянул тулуп – тоже наследство от прежних хозяев. Стащил с печи валенки, влез в них.

Входная дверь опять не поддавалась: за вьюжную ночь ее еще больше прижало снегом. Тщетная попытка замуровать их в избе до весны.

Минут пятнадцать мужчина провозился с дверью и на последнем гневном рывке распахнул-таки.

В избу бесцеремонно ввалился сугроб.

– Морозно, – сказал мужчина, пнув непрошеного гостя.

Протянул руку к лопате, та стояла прям рядом со входом, и стал расчищать дорожку. В избу нападало еще немного снега. Стоя спиной к комнате, мужчина буркнул:

– Убраться надо.

Женщина набросила на плечи теплый платок и бросилась уничтожать снег: выкидала его на улицу, вылила и тот, что со вчера натаял в тазу. Затем вернулась в комнату, села растоплять печь: изба за ночь порядком выстыла.

Закончив с домашними хлопотами, женщина оделась потеплее и вышла на улицу.

Безветренно, но мороз, непривычный после вчерашней оттепели, больно щипал щеки. Женщина закрыла платком пол-лица: обветрится, как всегда, а мазать-лечить особо нечем. Обветренная кожа долго болит, будто обожженная, особенно неприятно такую кожу умывать холодной же водой. Клин клином не лечится.

День выдался хмурый. Видимо, злился на зиму за то, что та не ушла.

Мужчина уже разгреб дорожку от избы до калитки. К чему она им? Все равно в поселок он ходит редко, раз в две-три недели, не чаще. Женщина там и вовсе не показывается.

До ближайшего поселка мужчина добирался на охотничьих лыжах – двух широченных деревяшках, некогда ярко-зеленых, с железно-тряпичными креплениями для валенок. Сейчас же краска стерлась, оставив в напоминание о себе лишь несколько бледных полосок. Лыжных палок не нашлось, но они мужчине и ни к чему, только руки занимать.

Сейчас он прокладывал тропинку к реке. Пока подморозило, нужно воды натаскать. Женщина забежала в дом за ведром, чтобы спуститься, как только тропа будет готова. Иначе мужчина опять раскомандуется:

– Воду носи!

Всякий раз неприятно действовать по его указке. Словно она сама не знает, что ей делать. Словно она лентяйка какая! Лучше опередить его приказы, чтоб не выслушивать, чтоб понимал сосед – она и сама все знает, она и сама может. Ни к чему напоминания, ни к чему указки, пусть избавит ее от грозных взглядов.

Женщина встала за спиной мужчины, чуть поодаль, чтобы не мешать работе. Ведро на правую руку повесила.

За самым забором, ну как забором – продольные палки-балки да столбы, начинался резкий спуск к речке. По осени, когда они только прибыли сюда, пробираться по нему было боязно: песчаный берег под ногами то и дело осыпался, женщина падала, не в силах удержать равновесие, пару раз шлепалась в холодную речку. Утонуть тут не утонула, но кому приятно мокрым ходить?

Зимой из-за снега обрыв стал не столь резким, а вниз по тропинке мужчина выдолбил несколько ступенек – они заметно облегчали спуск-подъем, но вода из ведер то и дело выплескивалась, мороз ее тут же схватывал, образовывалась наледь. Чуть оступись, будешь танцевать до самой речки или катиться на заднице, бренча ведром на весь лес, отбивая об лед свое несчастное тело.

– Может, вбок тропинку пустить? – еле слышно предложила женщина. – Эта совсем уже скользкая стала.

Она боялась этого подхода к реке, давно думала попросить проложить новую тропку, да все стеснялась или даже боялась заговорить об этом.

Мужчина рявкнул:

– Нечего!

И дальше раскидывать снег. Мерно-мерно, каждое движение точное, каждое движение не лишнее. На очередном взмахе лопаты замер.

– Что-то случилось? – спросила женщина.

Мужчина молчал. Чуть наклонил голову, разглядывая что-то. Затем осторожно, буквально по горсточке, начал откидывать снег кончиком лопаты.

Женщине стало любопытно, что там происходит. Она вытянула шею, ничего не увидела. Присела: вдруг снизу лучше обзор? Тоже ничего. Тогда она шагнула в самый сугроб, зачерпнув снег валенком. Еще шаг вперед, поближе, ближе, ближе.

Ближе.

Мужчина ткнул лопату в снег и принялся рыть руками.

«Да что с ним такое?» – подумала женщина, подбираясь вплотную.

Теперь она находилась с соседом на одном уровне, с той разницей, что он стоял на тропе, а она в сугробе. Ноги у нее совершенно промокли.

Тут он откопал что-то круглое. Мяч? Камень? Прямо посреди тропы? Раньше тут ничего не было! Она день за днем, почти без пропусков, ходила по этой самой тропе, не спотыкалась. Круглого, квадратного, прямоугольного – какого угодно здесь никогда не было. Уж она бы не пропустила.

Мужчина присел на корточки и начал судорожно раскидывать снег. Спустя несколько минут он отрыл голову.

Голова! Господибожетымой!

Человеческая голова – закрытые глаза, замкнутый рот, впалые щеки. Человеческая голова прямо посреди тропы, ведущей к реке. Прямо у них во дворе! Вся синюшная, будто изо льда, но человеческая, но голова.

У них во дворе труп!

Мужчина продолжал раскидывать снег руками, вот уже показалась шея, за ней плечи. Женщина в непонятном ей самой порыве – внутри ее все рвалось от жгучего страха – кинулась к соседу и тоже начала копать.

Они отрыли его по пояс. Нужно бы целиком, чтобы убедиться, что это и впрямь труп. Словно будь это только голова, или голова с шеей, или даже половина тела, это бы не считалось. Но тело вмерзло в землю. Та была как камень и не поддавалась.

У них во дворе лежал труп. Не манекен. Руки сложены в последней молитве: «Господь, возьми меня на небо!»

Мужчина и женщина уставились на тело. Стояли и смотрели. Молчали и смотрели. Смотрели и смотрели.

Скорее всего, это был труп мужчины: острые скулы, впалые щеки. Он весь словно усох, сжался от холода. Кожа сине-черная, будто от обморожения.

Мертвец был голый.

Кто зимой ходит с голым торсом, а то и вовсе без одежды? Как вообще здесь оказался труп? В этом богом забытом месте, где-то глубоко в лесу между Ленинградской и Вологодской областями – толком не поймешь, в какой именно. В такой глуши, в таких непролазных лесах никому и в голову не пришло поделить территорию ровно – это вот Ленинградская, это вот Вологодская. Здесь, где в гости к тебе заглядывают только зайцы да глухари. Здесь, где не было ни души с тех пор, когда отсюда ушел хозяин избы. Не он ли это сейчас бездыханный валяется посреди тропы, ведущей к реке? Не собирался ли он выдворить непрошеных гостей?

И почему он мертв?

– Как по воду теперь ходить…

Женщина первой прервала молчание. Ей казалось, не заговори она сейчас, тоже превратится в синий труп. Ей было все равно на эту чертову воду, но что-то же нужно было сказать, что-то нужно спросить. Тишина тоже убивает.

Они словно опомнились разом, начали озираться.

Лес молчал. Хранил тайну убийцы, не выдаст теперь, как ни спрашивай. Плохой из леса свидетель. День тоже притих и еще больше посерел – задумался, окончательно ли он испорчен.

Женщина вжала голову в плечи. Резко оглянулась: показалось, что стоит кто-то за спиной. Возьмет и хрястнет по голове. Уложит рядышком с мертвецом – покойтесь с миром, недорогие, – и будет сам теперь за водой ходить, прям по ее мертвому телу. По глазам, по носу, по губам – пяткой, пяткой. По груди, по пузу, по ногам – обеими ступнями.

Но никого там не было.

Оглянулся и мужчина – скрип снега услышал. Но и ему показалось. Не было там никого.

– Там кто-то есть! – рука женщины дрожала и указывала на сосну. На эту или на соседнюю – не разобрать. На любую.

Мужчина ринулся было туда прям по сугробам, но замер на полпути, развернулся.

– Никого.

Привиделось. Придумалось.

Стало казаться, что со всех сторон таращатся. Те, что убили. Те, что труп приволокли. Один или несколько – неважно, опасность где-то рядом. Может, это не метель бушевала, а убийца. Пустил снег в глаза, дверь, в окна, чтоб не было свидетелей, и совершал ужасное. Может, кричал несчастный, да уносил ветер крики его в сторону, подальше от чужих ушей.

– Надо осмотреть, – робко предложила женщина.

Мужчина коротко кивнул.

Они исползали весь двор. Рука об руку, мокрый бок о мокрый бок, словно если вдвоем, то сильнее будут, то никто их не тронет, не посмеет. В сарае, за сараем, за домом, перед домом, вдоль забора, за забором – ничего. Ни следа. Ни намека.

Они здесь были одни.

Словно убийца – один из них.

Кто первый?..

* * *

В избе сели за стол напротив друг друга. Головы опустили: не хотели в глаза смотреть. Он руки перед собой положил. Она под стол спрятала. Минут десять так сидели.

Молчали.

Вот женщина уставилась на мужчину. Что она хотела прочесть на каменном лице его? Как мало она знает о прошлом соседа. Как могла вообще доверить себя этому жесткому человеку, согласиться на все его условия, молчать в тряпочку, сносить колкости, варить ему, обстирывать его, убирать за ним, таскать тяжелые ведра с водой, в конце концов, падать, биться об лед, разбивать колени в кровь?

Смотри же, смотри на него внимательнее: не такие ли лица мелькают в полицейских сводках. «Разыскивается». А далее на выбор: убил/изнасиловал/избил?

И этот шрам на лице. Нужно было раньше узнать, откуда он, как появился, а не сидеть сейчас и не гадать: это его в драке так изуродовали или какая-то женщина полоснула перочинным ножом, отбиваясь от него в темном переулке, чтобы этот огромный угрюмый мужик слез с нее наконец.

Мужчина уставился на женщину в ответ. Внутри ее все скукожилось, мысли превратились в точку. Жаль, спрятать себя от соседа некуда. И зачем только села так близко к нему! Пристроилась бы на лавке – чем дальше, тем надежнее.

Дура какая!

Мужчина смотрел на нее пытливо, пристально, будто читал с лица. По спине женщины побежал холодок. Словно взгляд его прочесал изнутри, прошелся по позвонкам, прощупал всю.

– Ужинать будем? – неожиданно спросил сосед.

Обычный и одновременно такой страшный вопрос. Ведь не его сейчас нужно задавать.

Женщина поднялась. В прежние времена начала бы суетиться, хлопотать. Сейчас же тело отказывалось ее слушаться, двигалось, словно опутанное вязкой, липкой паутиной.

Это все он наплел! И не избавиться, не скинуть, не оттереть.

Женщина спешно выгребала из шкафов, сундуков, мешочков все, что можно поставить на стол. «По сусекам поскреби, по амбарам помети», – думала она, заглядывая на нижние полки. Тут же мысленно принялась жалеть бабку из «Колобка»: вот же не повезло с дедом, принуждал к неблагодарному труду вместо того, чтобы сходить да купить муки.

В детстве она представляла, как бабка именно метет амбары и скребет неведомые сусеки, затем грязную муку, смешанную с пылью и мусором с пола, отправляет на совок, потом из этого печет Колобок. Выросла, догадалась, что дед имел в виду «поищи там, посмотри сям, найдешь остатки по полкам, наберется на один круглый хлеб», но от мысли о том, что Колобок – грязный и в еду негодный, так и не избавилась.

Пожалела бабку и сейчас. После преисполнилась жалости к себе: ищи теперь еду, думай, как и чем накормить упрямого деда.

Кинула на печь сковороду, разжарила на ней банку говяжьей тушенки, нарезала черного хлеба, отыскала несколько холодных отварных картофелин, открыла банку кукурузы. Вот и весь ужин.

Обычно он возмущался таким несытным для столь огромного и вечно голодного мужика столом. Говорил недовольно:

– Пожалела, что ли?

Сейчас же смолчал. Съел всю тушенку, вычистил сковороду кусочком хлеба, запил водой. Женщина съела лишь чайную ложку кукурузы.

– Надо спать, – сказал мужчина, вытирая сальные руки о свежее полотенце.

Конечно, не ему потом в ледяной воде жирные пятна отстирывать!

– Спать? – удивилась женщина. – Но…

– Надо спать, – отрезал он.

– …рано же.

– День был тяжелый. Нужно поспать. Я устал.

– Так иди, – еле слышно сказала женщина. – Если устал, иди. Я не хочу пока. Я посижу.

– Тебе тоже надо спать.

Сказал так резко, словно огромным кулаком своим по столу стукнул.

Это был самый долгий их разговор за последние дни, за последние недели. Обычно они перекидывались лишь парой слов. Самых необходимых слов, когда уже знаки не помогали. Может, и не нужно было им говорить. Может, не хотелось.

Так было не сразу. Поначалу они много общались, но никогда не переходили на личное. Обсуждали быт, еду или погоду. Словно муж и жена, что справили на днях жемчужную свадьбу – тридцать лет со дня росписи в загсе, и высказавшие друг другу за эти годы все самые важные слова. Неважные – тоже. И теперь им нечем делиться, нечего добавлять.

Женщина не хотела спать, но и ослушаться мужчину боялась. Вот она сейчас скажет: «Нет», а он как встанет из-за стола, как поднимет свои тяжелые руки, как сомкнет длинные пальцы на ее шее, как выдавит из нее жизнь, а потом оттащит к безымянному синему телу.

Опять она себя рядом с трупом представила. Наваждение какое-то.

Лучше не перечить.

Лучше не нарываться.

Женщина убрала со стола. Делала это нарочно медленно, дожидаясь, пока мужчина умоется без нее. Как закончила, юркнула за свою занавеску. Здесь ей стало чуточку спокойнее. Родной угол почти как родные стены – лечит, защищает.

Мужчина побродил по комнате, после тоже улегся. Но не раздался привычный храп ни через пять минут, ни через десять, ни через полчаса. Они лежали и таращили глаза в потолок. До самого вечера. День вышел страшный и бестолковый.

Никогда прежде они не валялись подолгу в кроватях, хотя не было в их лесу уймы дел, с которыми непременно нужно управиться до вечера. Все суетились, сновали туда-сюда – из избы во двор, со двора в избу, все находили себе что поделать – подмести, вынести, растопить, сварить, убрать, разобрать. Отдыхали лишь за чаем или усаживались на несколько минуточек на лавку возле печки. Передохнули, и снова за работу.