Loe raamatut: «Cave canem, или Осторожно, злая собака. Книга первая»
© Натали Варгас, 2020
ISBN 978-5-4498-6155-9 (т. 1)
ISBN 978-5-4498-6156-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Натали Варгас
Серия: Пока демоны спят
Книга первая
Cave canem, или Осторожно, злая собака
Я знаю вчера, мне принадлежит завтра.
– Книга мертвых
Вместо пролога
Перу, декабрь, 1798 год
– Ей-богу, не бредни это, Сергей Мартыныч! – крестился Каморкин, мичман шлюпа «Апраксин». – Жинка сама все видела и описала мне во всех, вот самых что ни на есть подробностях!
Молодой лейтенант перестал ходить по комнате. Чем больше они ждали, тем тяжелее был груз самой идеи приехать сюда. К шаману. В дом посреди унылой, безжизненной пустыни на побережье Тихого океана. Вернее, это была старая двухэтажная, украшенная маленькими балкончиками с резными ставнями вилла. Просторный закрытый двор с чередой комнат по второму этажу противостоял раскаленному пространству. В доме, хотя и сделанном из дерева, было прохладно и сухо, но все же запах казался просоленным и продымленным.
Уже три года лейтенант Сергей Мартынович Подольский не был дома, не видел отца. На письмо – ни ответа, ни намека. Да и мать его словно в воду канула. Последнее, что ему было известно: отца наняли в качестве поверенного в дом князя Камышева. Отец работал юристом и правил бумаги, о значении которых умалчивал. Дела творились, судя по всему, тайные.
– Так значит, правда, что жинку свою вы пять лет не видели? – спросил Подольский Каморкина.
– Правда, говорю же, – мичман уверенно кивнул. – Я уж думал, делать-то что? Деньги ей отправил, и ничего. Думал, матросик тот с гишпанской брихантины наврал и ни в какой Петербурх он и не собирался плыть. Деньги забрал, серебришко-то мое, и гуляет, подлец, в Мадриде или еще где.
– Ну и? – лейтенант продолжал коситься на дверь, в которую вышел хозяин дома. Терпение его сходило на нет.
– Вот тогда мне приятель один на шамана и указал, ваш благородь. Мол, в нескольких днях пути вокруг нет никого, так что никто и знать не будет. Езжай, говорит, и обратись к этому… – мичман отер лоб, – к хампикамайоку, что ли. Вот.
– Дальше что?
– Ну, я пришел, рассказал, что и как, волнуюсь, мол, знать надо, что с жинкой, ну и с деньгами что… Мужику, хампику этому, рассказал. А он и говорит: сиди и жди. – Тут старик задумался, потер колено. – Через четверть часа вышел он ко мне и говорит, мол, ждет меня жинка и деньги скоро дойдут. Мол, в штиль та брихантина попала, задерживается. И все. А когда вернулся на судно, мы в Патагинии ужо были, тогда-то письмо мне наш квартирмейстер передал. Жинка рапортовала! Ух, и много ж накалякала! Небось Прохор, старый дворовый наш, что грамоту знает, с неделю от пичменного прибора не отходил.
– А в письме-то что было? Говорите, черт вас в бедро!
– Всякое, – мичман помялся, – ну и про то упомянуто. Мол, собралась Фросиньюшка, жинка то бишь, дом закладывать. И вдруг в дверь посередь ночи стучат. Ну, старуха моя порычала, конечно, но дверь Прохору открыть велела, – тут мичман вдруг передернулся, плечи приподнял, сжался и зашептал. – Видят они, во дверях мужик стоит. Кожей темный. Волос черен, как смола, волной до плеч. Не больно высокий, но широкий, статный. А глазища! Казалось, черные, ан нет! Из них будто изумруды мерцали в хлубине. Вот! Тут она с Прохором так и села. Черт какой пришел, думала.
– Ну и? – Подольский присел к рассказчику и в волнении вытянул шею.
– А черт этот, то бишь гость, и говорит по-нашенски. Подожди, мол, дом продавать. Недель через две вам деньги от мужа придут. Вот. И в темноте растворился.
– Вот дела!
– Дела темные. Фросиньюшка в церковь, ясное дело, сходила, но дом отдавать повременила. И как по часам! На пятнадцатый день подлец мой с деньгами пришел! Дьявол такой! И все как хампика тот слово в слово повторил. Мол, в штиль попали мертвецкий, почти весь состав вымер, пришлось команду набирать на гриньланьских островах и там же на зиму остаться. Задержались аж на год!
Каморкин торжественно замолк. Помолчал и Подольский. Встал, прошелся.
– Ну да ладно, – вздохнул он и, смягчив шаг, подошел к заманчивой третьей двери.
Дверей в столовой, где они более часа ждали шамана, было три. Одна открывалась к лестнице, которая вела вниз, в гостиную. Оттуда они и поднялись, войдя в прихожую прямо с парадного входа. Вторая, по-видимому, вела в спальню или кабинет хозяина. Он, встречая их, вышел оттуда. Третьей была та дверь, куда шаман вышел. Ничего, кроме глухих звуков некоего хора, не говорило о том, куда она вела. Во внутренний двор? Песнопение доносилось гулким рокотом, будто звук исходил изнутри колодца. Подольский приоткрыл дверь. Глухой двор! Напротив виднелась лестница, но звуки раздавались снизу.
– Что вы делаете?!! – прошипел мичман. – Нельзя туда!
– А вы не шумите, – бросил ему лейтенант, ступая за дверь.
Мичман затих, но бросать своего товарища не собирался. Так они мелкими шажками по балкону вдоль закрытых дверей прокрались до той самой лестницы, которая спускалась в колодец внутреннего двора. Распевание хора становилось яснее. Это были мужские голоса, нараспев произносящие фразы, смысл которых гости разобрать не могли.
– Не по-гишпански поют. Местный их язык, кечува называется, – снова прошептал мичман. Он крался за спиной высокого лейтенанта, озираясь и прижимаясь к стене, как перепуганная белка к стволу дерева. Двор был открытый, и солнце жгло немилосердно. – Ох, не к добру это наше выступление!
Подольский не слушал. Он перегнулся через перекладину лестницы и застыл. До слуха донеслись отчетливые испанские слова «ле мато, ле мато» («убили, убили»). Голос детский, болезненно сиплый. «Экьен?» («Кто?») – отвечал тому голос хозяина. «Хэнте… хэнте» («Люди, люди»). Лейтенант рысью сбежал вниз. Там, откуда доносились голоса, под лестницей возвышался алтарь, обставленный отнюдь не святыми мощами, а черепами, странными статуэтками и множеством предметов, которые смело можно было назвать колдовской утварью. Плети, камни с непонятными знаками, хвосты, черепки и кости, чаши, наполненные смесями и дымящимися благовонными травами. Алтарь окружали люди с шестами. Они стояли, тихо напевая и постукивая нижними концами шестов о песчаный пол. Стук этот был мягким и ровным, как биение сердца. Глаза гостей были прикованы к фигурам перед алтарем: стоящему на коленях шаману и лежащему перед ним мальчику лет шести. Ребенок явно был европейцем, но столь смуглым, что выгоревшие волосы его, казалось, сияли облачным светом. Он метался в бреду и отрывисто бормотал: «Кон еспальдас… дос сеньерес… лемато эль виехо… кон еспальдас… эста муэрто…» Хозяин удерживал его рукой и тихо вопрошал: «Пуэдес вер а сус карас?» Мальчик стал задыхаться.
– О чем они говорят? – обернулся к Каморкину Подольский.
– Об убийстве, – мичман побледнел. – Кажется у ребенка очень страшные сновидения…
Не слушая далее, лейтенант бросился к алтарю, резким жестом оттолкнув шамана. Тот вскочил на ноги и воззрился на молодца. Люди его перестали бить шестами, но вместо сопротивления отдалились к ветхим стенам. Шаман заговорил, мичман начал переводить.
– Вы должны были ждать…
– Чтобы вы замучили ребенка насмерть?!! – возмущенный уравновешенным голосом хозяина перебил лейтенант. – То, чем вы занимаетесь, колдовство и чернокнижье! Я должен забрать мальчика с собой, и, если вы попытаетесь преследовать нас, я обращусь к местным властям. Думаю, инквизиция заинтересуются вашей сектой!
С этими словами Подольский подхватил спящего мальчика на руки и бросился к раскрытым дверям. Мичман только и успел перевести все, что выпалил местному шаману лейтенант, а заодно извинился и спросил, где выход на улицу. Хозяин указал на восточные ворота. Старик, краснея и раскланиваясь, побежал за лейтенантом. Шаман мрачно глянул им вслед. Вдруг он сжал ладони в кулаки и закрыл глаза. Его губы зашевелились, тело напряглось и выпрямилось. Под кожей стали видны тонкие нити вен. Над головой шамана на куполе арки медленно собиралась тень. Она тяжелела, принимая черты огромной черной птицы.
– Великий Путник, – на языке, который могла понять только растущая фигура, промолвил шаман, – я освящаю твой путь, будь моими глазами, следуй за ними.
Он распахнул глаза, вглядываясь туда, где дымилась пылью пустыня, потревоженная уносившимися в экипаже гостями. Птица, великая и зловещая, соскользнула с арки и распрямила крылья, бросив непроницаемую тень над пустыней. В несколько взмахов она набрала высоту и пустилась в ту сторону, где исчезли беглецы.
Путь их лежал по берегу океана, вдоль мыса с крутым обрывом. Изможденная жарой и безводной пустыней четверка лошадей тянула экипаж с тремя седоками и провизией на три дня, следуя линии крутого побережья. Мальчик не просыпался.
– Может, он того, – сказал мичман, сидя на облучке, – опоен.
– Был бы опоен, от него несло бы вином или еще чем, – проворчал Подольский, похлопывая спящего по щекам сухими ладонями.
– Не, то, чем они дурманят, запаха не имеет. Отвар такой у них есть из всяких листьев, смешное такое название имеет…
– Вы это видели? – вдруг крикнул лейтенант – Оглянитесь!
Мичман оглянулся, все еще вспоминая название отвара.
– То ли маяска, то ли ваяска… О боже! – еще мгновение, мичман махнул арапником и, дико вскрикнув, тряхнул поводьями. – А ну, милые, поторопись!
Лошади рванулись вперед, повозка колыхнулась, ударилась о булыжники, подскочила и, жестоко сотрясаясь, понеслась. Подольский, еле удерживаясь в кресле, снова оглянулся. Это не мираж! За ними, почти прижавшись к земле, плавно летело нечто колоссальное, черное и бесшумное: птица с размахом крыльев более чем в три сажени. Солнечный зной и восходящие струи горячего воздуха искажали видимый силуэт, придавая ему уродливо-громадные формы.
– Что это?!! – крикнул Подольский.
– Местные ее Великим Путником называют! Но, по мне, это истинный демон!
Слегка шевельнув крыльями, птица взвилась вверх и, казалось, нависла над повозкой, сужая круги. Неведомый ранее страх объял закаленных моряков. Лейтенант достал пистолет. Даже в таком трясущемся экипаже прицелиться в гигантскую мишень не составляло труда. Прогремел выстрел. Птица метнулась в сторону, к океану – вниз, под клифы.
– Стой! – крикнул Подольский Каморкину.
– Да вы с ума сошли?! – тот остервенело бил кнутом замученных коней.
– Делайте, что говорю!
Лошади замедлили бег. Подольский приподнялся. Повозка катилась над самым обрывом, внизу безумно гремел океан. Он вытянул шею, надеясь увидеть там, внизу, на камнях, распростертое тело демонического существа.
– Ну как, видно что-нибудь?
Мичман крутил головой:
– А может…
Тут он в ужасе замер. За спиной Подольского мелькнула черная тень. Распахнутыми крыльями она затеняла всю повозку. Секунда – старик успел только крикнуть «Пригнитесь!» – как сокрушительный удар вырвал лейтенанта из кибитки. Подольский слетел с обрыва, сопровождаемый торжествующим криком черной птицы. Кони взвились и понесли. Мичман не мог больше удерживаться на подскакивающем облучке: его стряхнуло прочь, в пыль песчаной пустыни. Он еле встал после падения: был жив, но повозка унеслась уже слишком далеко. Над ней неподвижно нависала тень Великого Путника.
– Вот бестия! – прохрипел старик. – Говорил же ему, хампика ждать надо!
Через несколько миль птица опустилась на землю. Полупустой экипаж приближался к местному селению. Тварь прыжками проскакала по раскаленной пыли, отбрасывая камни, кости и черепа, усеивавшие мертвую равнину. Когтистые лапы ее украшали золотые браслеты, испещренные неизвестными знаками. Она воткнула клюв в свое левое крыло, и на землю упала дымящаяся кровью дробь. Птица вздохнула, устремив взгляд на исчезающий шлейф пыли. Заходящий солнечный диск отражался в ее зеленых зрачках.
Часть 1. Пансион
Глава 1. Год 1811, Санкт-Петербург
Конец сентября. Падающие осенние листья в ярких, прощающихся с теплом лучах искрились, как разноцветные конфетти. Солнце уже не грело, но, зажигая листву золотистым пламенем, веселилось, словно на последнем пиру своей в очередной раз умирающей молодости. По чуть подмерзшей дороге, минуя Волково кладбище с чахлой деревянной церковью, по направлению в Санкт-Петербург тащился крытый экипаж. Пассажир, маркиз де Конн, дремал, закутавшись в меховую шубу. На облучке громоздился огромного роста кучер. Дорога проходила по тихому, редко усеянному деревцами полю, граничившему со старинным петербургским кладбищем. Сброшенная листва горела под копытами четверки лошадей, с шорохом стелилась по дороге и неслась вдогонку.
Но вдруг колеса заскрежетали, повозку дернуло, будто сорвало с оси. Кучер выкрикнул «Разбойники!» и изо всех сил принялся хлестать кнутом лошадей. Пассажир выскользнул из-под шубы, выскочил из повозки, которую вмиг окружили дюжины две мужиков в грязных поддевках, прикрытых залатанными чуйками и армяками. В мгновение ока в руках маркиза сверкнули широкий клинок сабли и дага. Не сделав и шага, он полоснул лезвием первого из нападавших. Тот застонал и обмяк. Второй удар пришелся поперек горла его приятелю. Третий угодил в глаз низенькому старику с вилами. Хрип – и струя крови залила грязную кумачовую рубаху. Следующий, пытавшийся сделать выпад длинным шестом, был остановлен ударом ноги чуть повыше живота. Треснули, ломаясь, ребра: сапоги оборонявшегося оказались с металлической оковкой.
– Шарапа! – крикнул маркиз кучеру. – Ни в коем случае не слезайте с козел, а то все потеряем!
Хлыст Шарапы со свистом и щелчками прохаживался по физиономиям мужиков, облепивших повозку. Нападавшие, к счастью, оказались толпой бородатых оборванцев-лапотников, не знавших ничего о хорошем абордажном бое. Рука очередного разбойника упала под колесо, отрубленная вместе с увесистой дубиной. Раздался жалостный вопль.
– Господа! – крикнул маркиз. – Если не отступите, начну рубить головы.
Это был немолодой, но широкий в плечах человек. Он говорил, слегка шипя на букве «с», хотя остальные звуки произносил ясно и четко. Маркиз прижался спиной к двери экипажа, быстро наносил удары клинком, защищаясь дагой. Истошные крики товарищей остудили пыл нападавших. Они расступились, но не затем, чтобы позволить путникам уехать. Передышка была недолгой. Из толпы разбойников вперед выдвинулся высокий рыжий мужик со всклокоченной бородой, серыми, как сталь, глазами, в старой, но еще приличной шинели, с мушкетом в руке. По выправке он походил на карабинера. Путники поняли, что тот умел пользоваться оружием.
– Ваш благородь, – громко произнес рослый разбойник, – нам тока деньги нужны, и усе. Ни повозка ваша, ни провизия, ни одежда. Отдайте деньги, ради бога, а то порешим.
Мужики плотнее сошлись вокруг повозки. Предложение стоило принять. Хозяин экипажа вздохнул, приоткрыл дверцу, вытянул из-под сидения тяжелый бумажник в серебряной оправе и бросил в ноги разбойника.
– Я маркиз Авад де Конн, – произнес он, – клятвенно обещаю, что найду вас и поставлю на колени!
– Маркиз значиться? – зло усмехнулся рыжий мужик. – Тогда и перстенек тоже снимите-с, сильвопле.
Единственный перстень, обозначавший больше фамильную принадлежность к королевской семье, нежели богатство, сидел на мизинце правой руки поверх перчатки маркиза. Тот лишь повел бровями. Неподвижное лицо его не выразило ни злобы, ни досады. Лишь желваки проступили из-под темных скул, да глаза неприятно сузились. Перстень перешел в руки «карабинера» и, как бы это ни показалось странным, тот слово сдержал. Повозку с путешественниками отпустили.
– Я найду его, – процедил сквозь сжатые зубы маркиз де Конн, когда толпа нападавших растворилась за изгородью кладбища. – Найду и руки отрублю. По самые плечи.
Глава 2. Пансион
Пансион для детей обедневших дворян, куда направлялся неудачливый маркиз де Конн, располагался на старой мызе, посреди густого леса, в нескольких десятках верст от Дудергофа. Это был особняк князя Камышева. Главное здание дома представляло собой широкое и основательное, как средневековый замок, строение. Пожалуй, это и был замок. Уже с расстояния в полверсты в сером полотне неба различались его черные шпили и высокие железные ворота с вензелями. Терраса перед зданием вдоль балюстрады охранялась бронзовыми скульптурами зверей. Более того, статуи животных украшали каждую дорожку просторного имения и являлись особой гордостью необычной коллекции князя Камышева.
Сам замок открывал нутро вестибюлем, двусветным центральным залом с хорами, мозаичными полами и фресками на сводах высоченных потолков. Любому посетителю обязательно приходило в голову, что все здесь окружено древними тайнами, страшными преданиями и жутковато-кровавыми легендами. Но мы остановимся на самой достоверной из историй о великих царства сего, то есть на истории о владыках Дома.
Первым из них числился сам князь Аркадий Дмитриевич Камышев. Этот необычный, но никем не знаемый старичок с рассеянным взглядом, по некоторым слухам, был членом масонской ложи или иной неизвестной, но непременно тайной секты. На людях он всегда появлялся в валашских гамашах, натянутых на турецкие сафьяновые сапоги, покрытый тяжелым восточным халатом поверх шелкового зипуна и неизменно во фригийском колпаке. Ему перевалило лет за семьдесят. С того дня, как померла его единственная дочь Валерия, двенадцать лет назад, голова старика стала быстро слабеть, да так, что если спросить про имена его детей, то он долго гадал между Алешей и Сашей…
Впрочем, князем мало кто интересовался, так как в действительности всем хозяйством заправляла его жена Прасковья Никаноровна, или в простонародье Камышиха. Пышная дама в средних летах с чрезвычайно властной натурой и неумолимо жесткой хваткой. Женился князь на ней по денежной нужде, а точнее, по причине полного кредитного упадка. Принадлежала она к купеческому сословию: разумеется, не чета дворянскому, зато состояние князя было спасено. Своих детей с князем Камышиха не нажила, так что время ее было всецело поглощено воспитанием маленьких, как она выражалась, «благородных подлецов неизвестного происхождения». Она создала целую сеть агентов из наиболее приближенных воспитанников, прислуги и приживалок, что собрались вокруг княжеского стола в числе более трех десятков. Все, что варилось в головах более чем пяти сотен обитателей пансиона, непременно доходило до тонкого нюха Камышихи, проверялось на вкус, цвет и готовность!
Следующей по значимости фигурой пансиона выходил Леонард Антонович Бакхманн, дворецкий ея светлости и надзиратель пансиона. Существо малоприметное, невысокое, пухловатое, но внешне ухоженное и до такой степени приятное, что аж челюсти сводило от внушаемой им сладости. Одевался дворецкий по немецкой моде и говорил, слегка картавя на лифляндский манер, чем еще более вызывал умиление Камышихи. Поэтому роль ему отводилась куда более обширная.
Далее можно поставить во фронт правителей внучку князя Камышева – Алену, благоуханную красавицу двадцати лет. Она приходилась дочерью той самой погибшей Валерии, в замужестве графини Димитровой. Увы, родители ее ушли в мир иной, когда мировоззрение маленькой барышни только приобретало форму. Без особого присмотра и дисциплины Алена снискала славу придумщицы и затейницы, каких свет не видывал! Что ни день, она придумывала, как разыграть кого-нибудь из жителей пансиона. Шутки были всякие. И веселые, и дурные. За это Камышиха не всегда жаловала сводницу, но терпела лишь по одной причине: Алена заправляла салоном на французский манер. Каждую пятницу она открывала двери особым посетителям. В ее салон приглашались знатные гости из невской столицы, дети господ из попечительского совета и покровителей пансиона, высочайшие представители городского управления. Это устраивало княгиню, поэтому многое молодой графине прощалось, как и двум ее приятелям. Первый и старший из них – Яков Оркхеим. Очень небольшого роста человечек, чей чахоточный вид усиливался узким лицом и огромными черными глазами. Тем не менее мсье Оркхеим являлся главой всей Алениной компании. Правда, он преподавал искусство и рисунок в пансионе, а значит, зарабатывал на хлеб своим трудом. Вторым вращающимся в притягательной орбите графини был Клим Тавельн, ее личный секретарь. Полноватый, но привлекательный по наружности и манерам, умница и прирожденный царедворец, Клим занимал особую нишу в общественном положении пансиона.
Все воспитанники и учителя знали, что с кавалерами графини стоило быть настороже, так как если те и затевали склоки, страдала по обыкновению другая сторона.
Сам пансион среди его обитателей назывался кратко: Дом. Окна всех комнат имели крепкие дубовые внутренние ставни, а на ночь наглухо запирался не только каждый корпус, но даже пролеты между этажами. У наружных дверей дежурили ночные воспитатели. Подобное беспокойство относительно безопасности воспитанников Дома диктовалось суровой жизнью и многочисленными нападениями волков.
