И не позавидуешь, тем более у самой купчихи, две дочери, и одна глупее другой, так что участь ее не из лучших. С другой стороны, какой еще участи можно ждать, ежели, ты рожден в бедности, да в бесправии, придется смириться, что каждый тобой помыкать будет, таков уж закон жизни, и не нами писан. Ну да ладно, не наше это дело, – заключил Игнатьев, и рукой дал знать, что пора идти.
У вдового надворного советника, уездного Исправника Гаврона, дом был хоть и не велик, но ладно расположен, и занимал самое удобное положение на центральной улице города Б, а именно стоял на возвышенности, и в отдалении. И в те дни, когда все тонули по весне или слякоти осени, он стоял цел и невредим. Деревянный, в два этажа, с кружевными ставнями, и множеством окон, отчего и в хмурый день, и до позднего вечера, когда уж солнце почти скрылось за горизонт, не нужна была ни лучина, ни керосиновая лампа, ни даже свечи.
– Красиво, – подумал про себя Синицын, любуясь полыми синицами, вырезанными в деревянных ставнях и притаившимися в глубине буйной древесной листвы.
– Умно и рачительно, – подумал Игнатьев, в уме считая, сколько можно сэкономить, с таким добрым освещением.
В парадной их встретила прислуга, и любезно предложила пройти в обеденную. В обеденной их уже ждала хозяйка дома, Татьяна Федоровна Гаврон, лично. Правда одна, в отсутствии батюшки, и вид имела едва ли радушный, но увидев двух красивых молодых людей, оторопела и даже растерялась.
– Доброго вечера, Татьяна Федоровна! Простите великодушно за наш поздний визит! Что-то не вижу вашего батюшки. – Начал разговор Игнатьев, оглядывая комнату, будто Федор Михайлович Гаврон мог спрятаться за комодом, диваном или даже за шкафом.
– Доброго. Батюшка сообщил, что задержится, но любезно предупредил о прибытии гостей… – медленно растягивая слова, произнесла Татьяна. – Правда не соизволил предупредить коих именно, – аккуратно добавила в конце.
Игнатьев весело засмеялся, и, целуя руку, протянутую ему для приветствия, важно произнес: – Купец 1 гильдии, Михаил Платонович Игнатьев, а это мой друг, дворянин, Петр Константинович Синицын.
Синицын, целый день репетировавший в голове встречу, и придумавший сотню шуток, и очаровательных, и забавных, и галантных, искусно вплетенных в само приветствие, вдруг не смог произнести и двух слов, до того его скрутило как жгут стеснение и смущение. А все, что он сказал, состояло лишь из двух фраз:
– Доброго Вам вечера, сударыня. – И: – Петр Константинович Синицын, – а затем, нелепый поклон.
Воцарилось напряженное молчание.
– Позвольте же предложить вам чаю, пока батюшки нет, не стоять же нам вот так, посередь комнаты, и хотя ужинать в отсутствии хозяина едва ли будет уместно, но чай, вполне удобоваримо, к тому же, это самое малое, что я могу вам предложить, –пошутила Татьяна.
Все трое чинно сели. Подали чай.
Заговорили, как водится, конечно, о погоде, о чем же еще дозволительно говорить трем незнакомым людям в первую их встречу.
И незаметно каждый из-под чашки чая пытался как можно деликатнее друг друга рассмотреть.
Синицын не без радости отметил, что барышня Гаврон, не так дурна собой, как ее описывал слуга. Да не красавица, да станом не тонка, зато крепка, да и здоровьем будто пышет. Широкая грудная клетка, однако же, все прелести даже на глаз упруги. Пусть талия не слишком узкая, зато крута в бедрах. Не миловидна, однако же, приятна.
Татьяна Федоровна Гаврон тоже времени не теряла даром, и нет-нет, да и стреляла взглядом то в купца Игнатьева, то в дворянина Синицына.
И если Игнатьев был мужчина того сорта, который она часто встречала в своем городе. Крепкий, крупный, с широкими крестьянскими ладошками, пышными, усами и круглой необъятной бородой. И во многом поэтому интереса к нему не заимела. А может, еще какой неведомой, или ведомой лишь одной природе причине. Тогда как Синицын, захватил все ее женское внимание, без остатка.
Безусый, безбородый, с гладким лицом херувима, тонкий станом, с ладонью пианиста, изысканный и утонченный, как будто только что сошел со страниц бульварного жеманного романа. Однако же его утонченность и изящество было не сверх той меры, когда бы эти черты стали женственны, а именно в той мере, в которой они предавали природной мужественности особенное очарование.
От увиденного, ей отчего-то стало нестерпимо жарко в груди и в лице. Может виной тому был крепкий чай?
Ну а Игнатьев оглядывал обеденную. Дорогая со вкусом мебель, ровно в том количестве, в каком была нужда, все на своих местах и чистота, и прислуга в таком состоянии, в каком и в роскошных дворянских домах не всегда бывает. И ровно в том количестве, в котором необходимо, не так, чтобы один слуга от дел с ног сбился, и не так, чтобы десять, с ног друг друга сбивали. Порядок он всему глава, – подытожил он, довольный виденным.
Хлопнула дверь, все дружно и даже радостно подпрыгнули и встали будто солдаты на параде, так как нейтральные темы были почти исчерпаны, а на тонкий лед личной беседы никто вступать не решался.
Федор Михайлович Гаврон прошел в обеденную напрямик в сапогах, оставляя комья грязи на идеально чистом полу, прямо на виду у гостей.
Сие варварство не укрылось от зорких глаз Татьяна Федоровны, и едва не выдав себя сердитым взглядом, брошенным на отца, как стрела из лука, чья тетива была натянута до крайней степени напряжения, она испуганно спохватилась, что не одна, и мило и почти блаженно улыбнулась гостям. Мол, что с него возьмешь, отец, хотя старик, но все же он отец. Тогда как будь они одни, то батюшка бы был удостоен грозной тирады и даже лекции о том, как надобно себя вести в обществе людей, без оглядки ни на возраст, ни на чин.
– Добрый вечер! Рад вас приветствовать! – поздоровался Федор Михайлович, неспешно подходя к молодым людям.
– Ваше благородие! Мое почтение! Мое почтение! Ваше благородие! Разрешите вас поприветствовать! – как по команде, будто стая шумных воробьев, наперебой поздоровались Игнатьев и Синицын.
Наконец знакомство состоялось, можно было пройти к столу.
Подали первое, уху из налима с расстегаями. Понемногу тепло рыбного отвара согрело не только нутро, но и сам разговор. А неловкость, царящая в любой малознакомой компании, понемногу исчезала с каждым новым, отправленным в рот расстегаем.
Конечно, если б не «надзиратель» в лице Федора Михайловича во главе стола, беседа теперь, средь молодых людей, которые уже освоились, велась бы живей. Но приходилось подлаживаться, когда перед тобой столь мудрый возраст и столь крупный чин, тем более последнее, скорее, а даже более чем вероятно, было фактором самым важным и даже решающим.
Только неугомонной и сумасбродной таксе все было ни по чем, и она сновала под столом из стороны в сторону, будто одержимая бесам, стараясь укусить прибывших гостей, то за пятку, то за носок, отчего те смешно дрыгали ногами, а набор движений отчетливо напоминал канкан. О сей неприятности хозяевам ни Синицын, ни Игнатьев, правда, сказать не решались, а посему стойко терпели, при том каждый старался направить безудержную и неспокойную таксы в противоположную сторону, а точнее друг против друга
– Я чего задержался то, опять появились в городе листовки социал-демократического толка. А после погромов это, можно сказать, теперь дело первоочередной важности. Вы Петр Константинович случаем не социал-демократ? Я вот про Михаил Платоновича знаю доподлинно, он человек свой. А вы, как известно, в Петербурге долго жили. А так уж устроено у нас, ежели какая пакость там заведется, – и он с этими словами отчего то указал пальцем вверх, – то аккурат года через три-четыре и к нам придет. Уж такой у нее ход. Медленный да верный.
– Что вы, Ваше благородие! Никак нет! Не в мои намерения входит что-то менять во всей Империи, я вполне доволен всем, – а про себя подумал, что ему бы со своей жизнью разобраться, и свой кусок хлеба найти, прежде чем начать радеть за сытость других, пусть и находящихся в большей нужде.
– Я это почему спрашиваю, время сейчас тяжелое, темное, всегда надобно знать, кто в твоем доме, так сказать успокоения ради. – Затем хитро усмехнулся, и предложил: – ну что ж, по рюмочке?
– Папенька! Что же вы опять все о работе, да о работе! Разве ж это учтиво? Петр Константинович только прибыл в город. Разве ж он в курсе местных дел. А вы нового человека старыми проблемами в конфуз только вгоняете.
– Петр Константинович, лучше расскажите нам о Петербурге! Например, о кулинарных изысках! У нас в провинции стол сытный, да простой, и оттого вдвойне интересно, что благородные господа в Петербурге подают? Тем более, мы тут в провинции по большей части, как до того мой батюшка верно заметил, своим кругом живем, а потому все новое идет к нам медленно, или вовсе не приходит. А источник знаний: слухи да газеты. Но слухам верить нельзя, а газетам можно верить и того меньше. Так и живем, в слепоте, да невежестве, – заключила Татьяна и посмотрела из под чашки чая, словно из под веера на находящегося в некотором замешательстве Синицына.
Тот, приободренный милостью хозяйки, уж было открыл рот, чтобы заговорить, про себя воздавая хвалу Богу за представившеюся возможность блеснуть умом и Петербуржским шармом. Тем более, что он начал уже волноваться, так как начало знакомства было безвозвратно упущено, а вклиниться посередь беседы не представлялось возможным. Он и сам не знал, отчего ведет себя так скованно и неумело в компании, казалось бы, простых и едва ли примечательных людей. Может, неудачи дней минувших окончательно пошатнули его веру в себя, а может, на то были другие причины, так или иначе, ясно было одно, сия причина кроется лишь в нем и только в нем самом, так как других едва ли можно было уличить в отсутствии дружелюбия, да и та простота, которая царила в доме, должна была стать ему помощником, а стала, отчего-то, непреодолимой преградой.
И теперь, когда хозяйка дома, перекинула мостик к нему своим вопросом, он вдруг преисполнился раболепной благодарностью к ней, и той симпатией, которая неизменно возникает у любого доброго человека в ответ на проявленную к нему доброту.
Но, не успев произнести и слова, его перебил Игнатьев, будто бы обращение хозяйки было не к Синицыну, а к нему лично.
– Это вы верно сказали, Татьяна Федоровна, про вред газет, я если и открываю их, то только для того, чтобы узнать цену зерна, а так в печь их, в печь, читать их ей Богу нельзя, но вот как славно печь растапливать! Кстати, о блюдах, и я был недавно в Петербурге, посетил там одну известную ресторацию. Уж мне ее расхваливали, уж мне ее навязывали. И меню то там с вензелями, и салфетки то кипельно-белые, а официанты! Официанты ходят с лицом, ни дать министры, а всего-то навсего половые в чистой одежде.
Словом подали с важным видом пулярды, что куры наши, только за эти пулярды, отдали рубль пятьдесят. Грабеж и обман, я вам скажу, эти ихние ПУЛЯРДЫ. Ни изыска, ни вкуса, сплошное шулерство, сродни картежному, когда за нос водят, так нагло и так бесцеремонно, и вроде бы все понимаешь, а сделать ничего не можешь, – заключил он и принялся за третий расстегай.
Татьяна Федоровна посмотрела ободряюще на Петра Константиновича, чьи щеки горели пламенем, а желваки нервно заиграли на скулах.
Затем она улыбнулась Игнатьеву, но скорее из учтивости, нежели искренне, и было в той улыбке предостережение, хоть и культурное, но знак, что, ежели, хозяйка дома к кому и обращается, то тот и должен говорить.
А вот Федора Михайловича рассказ развеселил. И пустился он в пространные рассуждения о еде, так как любил не только отменно покушать, но и поговорить об этом. Причем, даже после плотной трапезы, когда уже все и смотреть на еду не могли, Федор Михайлович все еще бредил и пампушками и кулебяками и даже сытной дичью.
Немного поговорили о том, немного о другом.
Ужин закончился.
Подоспела Агриппина с чаем, да с брусникой на патоке, – любимое лакомство Федора Михайловича. Тот хоть и любил чай, но любил чай не пустой, а со сладостями, любил он и варенье, и мед, но больше всего любил чай в прикуску с сахаром. В особенности в зимнюю пору, и в возрасте, когда радостей уж оставалось от жизни все меньше и меньше.
Но Гаврон, подав с порога знак Агриппине чай не подавать, тут же обратился к Игнатьеву.
– Михаил Платонович, помнится, мы кое-какое дело должны были обсудить, так пройдемте же тогда в кабинет, Агриппина нам туда чай подаст.
– Конечно, конечно, Федор Михайлович, до того сытный и сладкий ужин у вас, и до того у вас тепло и уютно и душе и телу, Ваше благородие, что я про дело то и забыл, – нехотя встал из-за стола Игнатьев.
– Агриппина, тогда после того как подашь чай батюшке с Михаил Платоновичем, подай и нам с Петром Константиновичем в гостиную, – распорядилась Татьяна.
Ожидая чай, Синицын, наконец, остался один на один, с объектом своего финансового интереса. И самое время пойти в наступление, и снова, какая-то робость, и малодушие, беда.
Благо Татьяна Федоровна была барышней решительной и беседу начала сама:
– Петр Константинович, планируете ли вы у нас остаться или проездом, родных повидать, а после в Петербург вернетесь? Вам верно после Петербурга у нас здесь скучно, не к той жизни вы привыкли.
– Что верно, то верно, Татьяна Федоровна, вот только еще не решил, мне здесь кое какие дела надобно уладить, личного толка. А как улажу, может и в Петербург вернусь, еще не решил. Меня до недавнего времени, здесь едва ли что держало. Батюшки с матушкой уж нет давно, одному в доме, знаете ли, не с руки жить…. Без хозяйки, наш пол мужской так устроен, никак не может прожить… – многозначительно произнес он и жеманно отвел взор не хуже барышни.
Одной лишь этой фразы было достаточно, чтобы щеки Татьяны Федоровны зацвели алыми маками, будто не начало осени, а самый разгар жаркого лета за окном.
– Вы, отчего то, не носите ни усы, ни бороду, может в Петербурге мода такая? – неожиданно спросила барышня Гаврон.
Петр Константинович немного опешил от вопроса, и даже провел рукой по гладко выбритой щеке, будто сам запамятовал, брит он или бороду растит, но убедившись, что на лице, все так же, как и было утром, засмеялся.
– Вы, Татьяна Федоровна, меня, право слово, сконфузили, я вам признаюсь честно, хотя мог бы слукавить, мол, так и так, я человек особенный, потому и по моде особенной хожу. Но, правда в том, что усы «велосипедный руль», моя мечта и страсть с юных лет.
–« Велосипедный руль»? – переспросила Татьяна.
– Да-да, так называются усы, как у вашего батюшка, да и как у Михаил Платоновича, «велосипедный руль», а вот борода как у вашего батюшки, пышная да надвое разделена, – это «ласточкин хвост», а вот как у Михаил Платоновича, словно воротник, то «борода – жабо». Разве ж вы не знали?
Татьяна Федоровна прыснула со смеху, затем закрыла рот ладошкой, чтобы уж совсем не рассмеяться не подобающим образом, ибо смех свой знала, и напоминал он больше крик чайки, нежели принятое в обществе кокетливое хихиканья прелестных дев.
– Откуда же мне было знать, верно, мужчины в секрете держать такие нелепицы касающиеся их туалета.
– Так вот, усы «велосипедный руль», – продолжил Синицын, – с детства были моей мечтой. Ибо и батюшка мой носил такие, и дядья, да и все вокруг. Но ведь не растут как надо! Черти! И рыжие, и редкие, никакого шика, одно недоразумение.
И оба уже засмеялись без стеснения, и такая веселость и такое настроение овладело обоими, будто они выпили шампанского, а не чаю.
– Татьяна Федоровна! А не соизволите ли вы со мной завтра отправиться на прогулку. Ведь я совсем не лукавил когда говорил, что один одинешенек в этом месте. Не откажитесь сопроводить меня в парк? – решил перейти в активное наступление Синицын, пока позволяла возможность.
– Парк?
– Парк. Парк, парк. Синицын. Парк. Синицын…, – будто не узнавая слова, повторяла Татьяна. Как вдруг глаза ее округлились, и она воскликнула:
– Уж не вы ли Петр Константинович несколько дней назад едва ли не совершили на нас наезд с подругой?!
Сердце Синицына выпало из груди и свалилось, с гулким стуком прямо на пол, будто клубень картошки. В страхе он посмотрел на нее, пытаясь понять, догадывается ли она о чем либо? И гневается ли на него?
Но лоб ее был безмятежен, а в спокойном и пристальном взгляде ни гнева, ни ярости, а лишь женское любопытство.
Он тяжело выдохнул сквозь плотно сомкнутые губы, так что щеки его раздулись как у болотной лягушки и попытался взять себя в руки:
– Я, … Был…. Это был я, боялся в том признаться. Каюс-с-с…. – запинаясь, начал Синицын, с трудом подыскивая верные и правильные слова.
Татьяна Федоровна глядя на его смятение весело засмеялась. Его бледность и речь обрывками фраз она приняла за раскаяние и вину, что в ее глазах явно свидетельствовало о его доброте и благородстве, и повинуясь материнскому инстинкту поспешила прийти к нему на помощь.
– Теперь, зная как вы дурно управляетесь с лошадьми, пожалуй, откажусь от вашей повозки, я за вами сама заеду, только укажите мне адрес, – решительно произнесла Гаврон.
– Конечно, конечно, и даже не спорю, желание барышни для меня закон, даже если это станет ударом по моей гордости. Что есть моя гордость перед счастьем прелестной сударыни? – галантно согласился он, и осторожно вытер тыльной стороной ладони пот, выступивший как роса, на белом как полотно лбу. – А лучше, сговоримся увидиться подле гимназии в определенный час, – произнес Синицын, так как не хотел уж совсем ставить себя в положение слабое и заведомо проигрышное.
Дверь из кабинета приоткрылась, заслышались шаги и обрывки фраз:
– Причина в том, что люди никакого интереса к выборам не имеют, из ста людей с избирательным правом лишь шесть явили свою волю. И кого мы теперь имеем?! Что за глава? – звучал возбужденный и раздраженный голос отца.
Впрочем, чем старше он становился, тем яростнее спорил и тем ближе к сердцу принимал несчастья Отечества.
– Федор Михайлович, как я вас понимаю, как я вас понимаю. Но помяните мое слово, он землю не продает, потому что себе сберегает. Такой глава города долго не протянет, это я вам с уверенностью скажу, – вторил ему Игнатьев.
Федор Михайлович похлопал по-отечески того по спине, затем взял его руку в свои крупные ладони, крепко пожал, и скрепя сей жест словом, произнес: – Сейчас Михаил Платонович человека со сходными взглядами и не сыщешь, кто во что горазд, какофония кругом, и ни крупицы здравого смысла. Один, к примеру, такое говорит, что даже ушам не веришь, и думаешь, ну уж ладно, уж он один такой дурак, а поворачиваешься, другой еще хуже. И так по кругу!
– Но не будем об этом больше! – резко оборвал свою речь Федор Михайлович с опаской примирительно глядя на дочь, которая не смела при двух гостях проявить недовольство, а потому глядя на отца, лишь улыбалась какой то странной, словно прибитой на гвоздь улыбкой.
Гости начали кланяться и прощаться, благодарить за все, и все были полны такой учтивости, какая бывает, когда знакомство прошло так гладко как только возможно, и, тем не менее все старались его поскорее закончить, верно опасаясь что еще минута, и произойдет нечто, что сведет все усилия на нет.
Когда все почти вышли, Петр Константинович так изловчился, что незаметно для всех, оказался в той близости от Татьяны Федоровны какой между ними еще не было.
Он едва уловил запах выпечки, жаркой печи и свечного воска. Наклонившись за шляпой вдыхая ароматы тепла и дома, он тихо шепнул ей на ушко:
– Завтра в три, у входа в гимназию.
Она молча кивнула головой в знак согласия, и чинно нахмурила брови, приняв вид серьезный и невозмутимый. А в душе, в душе бушевали невиданные до сей минуты страсти. И все что копилось в ней, вся нерастраченная любовь и нежность и страсть как снадобье из большого количества ингредиентов под глиняной крышкой, теперь бурлило и кипело, доведенное до той степени готовности, когда еще немного промедления, и любовное зелье станет ядом, для нее самой и всех вокруг.