Мужчины переглянулись.
– Вы можете описать этого врача?
– Выглядел тот довольно странно. Во-первых, был в парике, но он объяснил мне, дескать, врач, был лыс, стеснялся и носил парик. Но у этого человека и усы были накладные, но об этом я предпочла умолчать. Где-то в глубине души понимала, что мне неизвестна жизнь мужчины, с которым я жила, и что она могла быть гораздо страшнее и неприятнее, чем мне это представили. Но боялась себе признаться в том, что просто не хочу ничего знать, потому и плыву по течению. Вроде всё устраивало. А он и подарки умел дарить. Чем, собственно, меня и покупал.
– А где он брал средства на жизнь, если не работал?
– Не знаю. Но считала, что у него были большие сбережения…
– Ну, это верх наивности! – не сдержался Дубовик от едкого замечания.
Женщина промолчала.
– Извините за бестактность, но какие именно подарки вы от него получали?
– Ну, платочки, чулки капроновые, они в большом дефиците, если вы знаете. Кое-что из белья… – она покраснела.
– А украшения? – Дубовик сделал вид, что не заметил её смущения.
– Бусы однажды подарил, но я этим не избалована, они так и валяются. Если это вас интересует, посмотрите в шкатулке, – она кивнула на комод.
Ерохин вынул прозрачные стеклянные бусы из простенькой шкатулки и показал подполковнику. Тот едва взглянул на безделицу.
– Вы присутствовали на осмотрах, когда приходил врач?
– Нет, что вы, меня всегда просили удалиться. Я проводила это время в кухне.
– А Доронины видели этого врача? – стараясь не акцентировать особо внимание на этом вопросе, спросил Калошин.
– Нет, я не помню, чтобы кто-то из них хотя бы раз открыл ему двери. – Она вдруг поднялась на локте: – Мне кажется, что врач приходил по предупреждению. Как будто знал, что кроме нас дома никого не будет.
– Сколько лет вы живете вместе с Дорониными?
– Года три, наверное.
– А кто здесь жил до них?
– Один старичок; когда он заболел, его забрала дочь. Потом вселились Галина с Василием.
Задав ещё несколько незначительных вопросов, мужчины удалились.
– Считаю, что Лыкова надо привезти к нам, – сказал Дубовик. – С такой публикой лучше общаться на своем поле. Меньше спеси – больше правды.
– Утром будут здесь, – передав распоряжение оперативникам, сказал Сухарев. – А сейчас мужикам есть, что доложить. Приглашаю?
– Давай! Новости и у нас появились! – Дубовик удобнее расположился за столом, поставил перед собой пепельницу и закурил. Время было позднее, но никто не расходился, все знали: если подполковник здесь, значит, совещание будет хоть всю ночь и до утра.
Первым появился Карнаухов. Вошел, немного сутулясь.
– Что, Иван Леонидович? Никак и у тебя что-то новенькое? – Дубовик протянул портсигар эксперту, тот охотно закурил и, пуская колечки дыма, сказал:
– У меня всё то же, только в прошлый раз вы как уцепились за детей убиенной бабуси, так и не дали мне больше ни слова сказать. А я должен всё до вас донести, чтобы потом ко мне никаких претензий. Акт написан медицинским языком, а я вам по-мужичьи, просто объясню.
– Ну, ладно-ладно, перебили тогда тебя, правда, зато сегодня дадим первому выговориться, – подполковник примирительно положил свою руку на ладонь Карнаухова.
Оперативники во главе с Моршанским, один за другим, вошли в кабинет, и расселись у стола.
Дубовик, как и обещал, попросил эксперта донести до них содержание акта вскрытия.
– Ну, как я уже сказал, родить Пескова не могла, но, мало того, она и с мужчиной жить не могла!
В кабинете повисла тишина, все взгляды устремились на Карнаухова. Чувствуя всеобщее внимание, тот многозначительно оглядел присутствующих.
– Томить будешь? – вкрадчиво спросил Сухарев. – Зна-аешь, что нам интересно! – шутливо погрозил пальцем.
– Томить не буду, постараюсь объяснить доходчиво. У неё кроме гипоплазии матки, была ещё и аплазия влагалища, то есть его отсутствие!
Дубовик поперхнулся дымом, закашлялся и Калошин. У Воронцова вытянулось лицо.
– Ё…! – воскликнул Сухарев. – Так это… какая ж с неё баба была? А её мужик? Он-то как?
– Ну, формально, конечно, как-то жить можно было. Ну, я не знаю, как!.. – смутился Карнаухов.
Один Ерохин спокойно произнёс:
– Как-как! А то не понятно! Руками!
Моршанский покраснел и сплюнул.
– Да ладно, первый раз, что ли, слышите? – ехидно спросил капитан. – И никогда не попадали в подобную ситуацию?
Следователь угрюмо глянул на него и поджал губы, краснея ещё больше:
– Я, в отличие от вас, сплю только с женой!
На эти слова все дружно отозвались громким смехом.
Но Моршанский такой реакции не понял и не принял, тогда Дубовик успокаивающе произнес:
– Ладно, Герман Борисович, извини нас, непарнокопытных! – и обратился к Карнаухову: – Есть что ещё добавить?
– Добавляю: у таких женщин и молочные железы недоразвиты, узкий таз, худосочность, ну, и так далее.
– Ну, Пескова, в общем-то, была такая, – пожал плечами Калошин.
– Дочь, между прочим, говорила, что мать в семье была главной, всех держала в узде, а отец, напротив, тихий! – Моршанский говорил, уставившись в бумаги, всё ещё стыдясь предыдущего разговора.
«Чёртов ханжа!» – пробурчал себе под нос Ерохин, но увидев строгий взгляд Дубовика, замолчал.
– Так это она, наверное, от физических недостатков такая злая была! – сказал Сухарев и покачал сокрушенно головой: – Попробуй-ка, поживи так, всех рвать станешь! – при этих словах воздух кабинета разорвал громогласный хохот.
– Хватит кощунствовать! – с трудом успокаиваясь и вытирая глаза платком, проговорил Дубовик. – Иван Леонидович, закрывай ты свою гинекологическую тему! Не то сорвем совещание! Ещё пара таких фраз – и можно по домам!
– Ну, хоть расслабились! И, между прочим, в этом как раз может заключаться причина того, что история болезни Песковой исчезла, – Сухарев, посерьёзнев, повернулся к Дубовику: – Давай, Андрей Ефимович, твои вопросы – наши отчеты! Кстати, вам привет от белорусских товарищей, – он подал подполковнику конверт.
– Так, почитаем, что они пишут, – Дубовик пробежал глазами акт и сказал: – Конечно, много лет прошло со времени смерти Эльзы Вагнер и её русского мужа, по фамилии… ага, Ананьев, но кое-что интересное тамошние эксперты всё-таки выявили. Разложение костей говорит об использовании какого-то яда, умерли они с разницей в несколько недель. Это в то время, разумеется, никого не заинтересовало, но вот нам-то как раз всё понятно… – он отложил документ и достал из папки пакет, найденный в клинике. – Здесь то, что явилось камнем преткновения в противостоянии всех участников последних событий… Поскольку нам с вами предстоит найти и обезвредить крайне опасных преступников, считаю необходимым посвятить вас в содержание всех документов. Практически всё здесь написано на немецком языке, поэтому возьму на себя труд ещё раз прокомментировать самое важное, – и он начал читать…
Расходились глубоко за полночь, тихо переговариваясь, впечатленные услышанным.
Глава 16.
Дубовик ждал приезда Лыкова в кабинете оперативников вместе с Калошиным и Ерохиным.
Вошедший в кабинет мужчина источал уверенность, улыбался снисходительно, при этом был настроен дружелюбно, чем вызвал некоторую симпатию к себе.
Но увидев незнакомых людей, представившихся сотрудниками КГБ, Лыков стушевался, поздоровался тихо, сесть решился только после приглашения подполковника:
– Располагайтесь, Альберт?.. Простите, как вас по отчеству? – Дубовик заговорил ровно, но с оттенком властности, давая понять, что в этом кабинете должность Лыкова не имеет никакого значения. Тот сразу почувствовал эту интонацию и, неожиданно для всех, в глазах его заплескался страх.
– Валентинович, – проговорил мужчина и закашлялся. – Меня уже вызывали в ОБХСС… Что-то не так?
– Мы к вашей хозяйственной деятельности претензий не имеем, вернее, у нас они несколько другого характера, – Дубовик намеренно сделал паузу, заглядывая в документы.
Лыков заерзал на стуле, делая вид, что просто удобнее усаживается, но всем было понятно: мужчина заволновался.
– Скажите, для каких целей вы оставили на балансе психиатрической клиники в К*** операционное и лабораторное оборудование? – всё так же, не повышая голоса, спросил Дубовик, не глядя на сидящего напротив него Лыкова, тем самым усиливая волнение последнего.
– Кхм… Видите ли, э-э… Там ведь … больные, они могут… кхм… травмироваться, и, ну, чтобы им оказать э-э.. вовремя помощь… ну, вы понимаете? Кха… кха… – Лыков достал платок и приложил ко рту.
– У вас что-то с горлом? Дать воды? – участливо спросил Ерохин, подходя к нему.
– Д-да, если можно… – Лыков сделал глоток и натужно прокашлялся. – Простыл, видимо…
– Продолжать можно? – теперь Дубовик смотрел прямо в глаза мужчины.
Тот закивал.
– И много таких травмированных больных?
– Ну, учет веду не я, у меня хозяйство, поэтому не знаю… – пожал плечами Лыков, изо всех сил стараясь вести себя непринужденно.
– Не знаете, потому что их нет! Хижин – очень хороший доктор, до несчастных случаев у него не доходит. А теперь без лукавства: зачем? Зачем было оставлено оборудование? Ведь в штате клиники не было хирурга? Так?
– К ним на операции приезжал… кхм.. хирург Берсенев, из Москвы… Ну, когда запретили операции, мы не стали убирать операционную,.. кхм… вдруг всё вернулось бы на круги своя, так сказать… кхм… – Лыков опять приложил платок к губам.
– Это я всё понял, а теперь полную правду: кто, когда и зачем попросил вас оставить всё на своих местах, а может быть, даже расширить лабораторию? – Дубовик ощутимо перешёл на жесткий тон.
Лыков протер губы и, выдохнув, сказал:
– Я не взял ни копейки с этого…
– Кто, когда, при каких обстоятельствах? Всё, и подробно!
Лыков вздохнул тяжело, с протяжным стоном:
– Моя жена, она больная, у неё сильный невроз… Кхм… Я часто привозил её к Шаргину. Когда вышло постановление о запрете операций по лоботомии, у нас не стоял вопрос о том, чтобы оставить оборудование при клинике. Кхм… Но уже когда всё было готово к тому, чтобы его вывезти, я, как раз, приехал к жене. Шаргин пригласил меня к себе в кабинет, сам вышел, а туда вошел незнакомый человек в медицинской маске. Э-э… У него шапочка была надвинута на глаза, э-э… такие очки, круглые, маска до самых глаз. Кхм… Я удивился тогда, почему он не снимает маску? Но когда он сказал, что ему от меня нужно, я понял, почему этот человек скрывал лицо. Он предложил, нет…, кхм…, приказал, чтобы я оставил лабораторию. Я сказал, что это невозможно, решаю не я, вернее, не я один… Он… кхм… кхм… достал небольшой пакетик, протянул его мне и сказал, что его не интересует, каким образом я решу этот вопрос. У них там… э-э… предполагались какие-то эксперименты… Про научное открытие что-то сказал… О пользе больным… Сказал, что они возвращают память, что это мой долг помочь страдающим. И ушел…
– Что было в том пакете?
– Золото… кхм… золотые украшения… Я их не разглядывал, поверьте, я, это…, не взял ни одного… – Лыков страдальчески посмотрел на Дубовика, – поверьте мне, правда, не… не взял! Я отдал заведующему Облздрава, Козюлицу. Но верил в то, что лаборатория поможет осуществить некоторые наши благородные задумки…
– Наивность и извращенное донкихотство какое-то!… Говорить о благородстве в таком контексте, это, по меньшей мере, цинизм!.. А вас не смутило, что советский человек вот так просто, как рубль, достаёт из кармана пакет – пакет! – с золотом и швыряет его к вашим ногам? И – делайте с ним, что хотите! Не задали вы себе вопрос: откуда столько золота? Вообще, что оно из себя представляло?
– Что вы имеете в виду? – удивленно спросил Лыков.
– Музейное, магазинное, старинное, современное? Какое, на ваш взгляд?
– Мне показалось, что всякое, даже н-не разобрал, н-не разглядывал… – Мужчина натужно выдохнул: – Что т-теперь будет?
– Ну, как вы понимаете, свидетелей не было, ни описи, ни договора, ни другой, какой бы то ни было бумаги, у вас нет. Поэтому верить вам или нет, это уже риторика! А вот ваши действия – это преступление! Но серьёзность статьи будет определять прокуратура. Меня интересует тот человек в маске. О нем и поговорим.
– Так… я ведь сказал, что н-не… н-не знаю его… Ну, правда, поверьте, не знаю! – Лыков закрыл лицо руками и застонал. – Я уже проклял всё на свете!
– Вы больше его не видели? – не обращая внимания на стенания мужчины, спросил подполковник.
– Он подходил ко мне ещё раз, где-то в феврале… – пробормотал Лыков. Испарина покрыла его лоб.
– Об этом тоже подробно!
– Всё было так же, как в прошлый раз! И маска, и очки… Но у него на халате кровь была, вроде бы он… это… с операции, что ли… Только пакет с этими, ну, украшениями, были у меня в почтовом ящике, – Лыков потер пальцами виски.
– Что он потребовал на этот раз?
–Говорил о расширении лаборатории… Сказал: «За этот гешефт получите больше в два раза». Вообще, он постоянно повторял это слово, меня оно коробило – я, в некотором роде, пурист, и ненавижу иностранные слова в русской речи. Вообще, вся его речь была жесткой, что ли…
– Украшения опять преподнесли своему начальству? – с иронией спросил Дубовик.
– Я же вас просил поверить мне! Не взял я ничего! – Лыков молитвенно сложил руки на груди. – Это моё жизненное кредо – ничего чужого, никогда!
– Простите, но я никак не могу понять, в чем ваш интерес? – пожал плечами подполковник. – Вы могли спокойно отказаться, пусть бы себе решали эти вопросы на высшем уровне, вам-то, что за дело?
– Он пригрозил мне… У меня не всё в порядке с семейным положением, дочь незаконнорожденная, понимаете? – Лыков зачастил, как бы боясь нового вопроса. – Я живу на две семьи… Обманываю всех, скрываю, что у меня есть ребёнок, правда, она уже большая… Это, если хотите, антисоциально… – И с горечью добавил: – А я ведь коммунист! Для меня это…
– Довольно! – перебил его Дубовик. – По-вашему, оставить лабораторию по приказу неизвестного лица для сомнительных экспериментов – это этично, это порядочно? И не идет в разрез с вашим коммунистическим мировоззрением? Вы хотя бы интересовались, чем в этой лаборатории занимаются? Вы ведь врач, и вполне смогли бы разобраться в сути проводимых опытов, пусть даже только поверхностно. Думаю, этого вам было бы достаточно, чтобы найти достойный выход из создавшейся ситуации, – Дубовик сокрушенно покачал головой. – И потом!.. какой честный человек станет расплачиваться за нечистоплотную сделку золотыми украшениями! Вы, по сути, торговали государственным имуществом!
– Но ведь всё осталось на месте! Всё на балансе, без потерь! – попытался возразить Лыков.
– А это уж как посмотреть! – отрезал подполковник. – Ладно. Сможете опознать этого человека? Может быть, по голосу, когда-нибудь его уже слышали? Он ведь врач, судя по вашему рассказу, возможно, даже хирург!
– Он говорил немного глуховато, будто у него болело горло, но, по общим чертам, наверное…
– С Шаргиным не пробовали поговорить относительно лаборатории и, хоть как-то узнать, что это был за человек?
Лыков отрицательно покачал головой.
– Он сам хотел мне что-то сказать, позвонил в конце апреля, был взволнован. Обещал приехать, но… не успел… Кхм… кхм…
– И всё-таки, хоть убейте, не могу понять мотивации вашего поведения! – развёл руками Дубовик. – Какой-то порочный круг! Плату за сделку не берёте, но при этом при вашем молчаливом согласии и содействии эта сделка совершается! Или вы что-то ещё скрываете? – Лыков молчал. – Ну, а, золото, какое было во втором пакете? Что-то особенное запомнилось?
– Да-да, мне почему-то показалось, что там были… кхм… золотые зубы…
Ерохин, не сдержавшись, громко выругался, Калошин тоже что-то пробормотал, Дубовик же привстал на стуле и навис над Лыковым:
– Вы отдаёте себе отчет, откуда может быть такое золото? Я не зря вас спрашивал о приметных качествах украшений, потому что, одно дело – краденное из магазина, другое – снятое с пленных и убитых, расстрелянных в гитлеровских гетто! Чувствуете разницу? – скулы его побелели от напряжения. С трудом взяв себя в руки, подполковник сел и задал ещё один вопрос:
– Чем тот человек вас «зацепил»? Про двух жен я понял, а что ещё? Ведь невозможно положить на одну чашу весов семейное счастье, на другую – прямое пособничество врагам! Чем он вас так напугал? – в голосе Дубовика теперь звенел металл.
Лыков отвел глаза:
– Ну, почему вы думаете, что кто-то меня напугал?
– Я не вчера родился! Рассказывайте! Всё равно, с вашей помощью или без, мы узнаем, что заставило вас, пусть даже и бескорыстно, но помочь преступникам. Хотя всё это мало подходит под статус бескорыстия, – Дубовик отвернулся к окну, с трудом сдерживая неприязнь к сидящему напротив него человеку. Потом провел рукой по лицу, как бы меняя маску, и повернулся к Лыкову: – Я жду!
– Кхм… Вы ведь знаете Оксану Ильченко? – Лыков повернулся к Ерохину и Калошину. Те дружно кивнули. – Лет пять назад я приехал к Инне, – своей любовнице, – без предупреждения, а она в тот день ушла к какой-то заказчице. Дверь мне открыла Оксана. Раньше я видел её так, мельком. Инна ревнива, и не допускала даже случайных наших встреч в квартире. Девушка была необыкновенно хороша, но я знал, что у неё есть жених, только они что-то всё со свадьбой тянули. Кхм… – мужчина взял стакан и отпил глоток, как бы оттягивая важный момент разговора. – Открыла, пригласила на кухню, что-то она там пекла, не помню… Слово за слово, и я потерял голову: смотрел на её руки, шею, губы, представлял её… ну, сами понимаете, кхм… в постели… Не помню, как мы с ней в спальне оказались… Занимаемся, ну, это… а у меня в животе страх от того, что Инна может войти в любой момент, и такую остроту это придало нашим ощущениям, думал – сойду с ума. Вот вы когда-нибудь такое испытывали? – он заглянул в глаза Дубовику, тот, усмехнувшись, ответил:
– Мне хватает удовольствий без дешевого экстрима!
– Ну, пусть так, только стали мы встречаться именно на такой волне: посылаю Инку на рынок, а сам к Оксане в постель. Что это была за девчонка! Даже сейчас, когда её нет, забыть не могу, – он протер влажный рот, как от поцелуя, сглотнул слюну и продолжил: – Что мы делали с ней, кхм… объяснять не стану…
– Правильно, у нас в этой области познания не хуже ваших, – Дубовик подмигнул Ерохину, тот потупил взгляд, улыбаясь про себя. – Продолжайте!
– Не помню, не знаю, в какой момент, но подсунула она мне хитрую бумажку, которую я, даже не взглянув, подмахнул. Вот этот-то документ и показал мне незнакомец: это было мое… кхм… согласие сотрудничать с немецкой разведкой… – при этих словах оперативники переглянулись. – Он тогда сказал, что вопросы с лабораторией я смогу решить, потому что Мелюков тоже… э-э… подписал такую же бумагу… И с медикаментами не будет никаких проблем… Всё выдадут по моей заявке…
– Значит, вы прекрасно понимали, откуда это золото? – не столько спрашивая, сколько утверждая, подал голос со своего места Калошин.
Лыков повернулся к нему:
– Я не взял ничего! Ничего! – в его голосе появились истерические нотки.
– Вы взяли его в руки, чем и запачкали их! – глубокомысленно ответил ему майор.
В кабинете повисла тягостная тишина. Оперативникам стала понятна причина самоубийства Мелюкова, но от этого было не легче, потому что всё, что рассказывал Лыков, вызывало отвращение…
– Вы понимаете, что я должен вас арестовать? – Дубовик тяжелым взглядом посмотрел на растерявшего весь свой лоск Лыкова. Но подспудно чувствовалось, что этот человек скинул огромный груз с души, давивший его все эти годы. Вышел он, сопровождаемый милиционером, как ни странно, с поднятой головой.
– Надо же, признался! – покачал головой Калошин. – А в первый раз держался крепко, вот только чуть где-то что-то промелькнуло, а так!..
– Потому и говорю, что подобных субъектов допрашивать лучше на нашей территории, – сказал Дубовик. – У меня был такой случай, когда один партийный деятель, совершенно погрязший в преступной деятельности, никак нам не давался. Приходим к нему, а у него минуты через две звонок – министр срочно вызывает. Так раза три было, пока мы не поняли, что он, сволочь, просто со своей секретаршей договорился, вот она и названивала! – он встал и похрустел суставами. – Ну, что, кидаем весь личный состав на поиски врача, Лагутин тоже примет участие. Пройдёмся и по всем близлежащим населенным пунктам. Только делать это надо без лишней ажиотации, под видом обычной проверки. И главное: всем помнить – это не Каретников, этот противник посерьёзнее будет!
Глава 17.
Вечером Дубовику на телефон Сухарева позвонил Полунин – участковый из «Красной Зари», голос его был взволнован:
– Андрей Ефимович! Сегодня у нас были ваши ребята, спрашивали про врача, у нас здесь работает только молодой фельдшер. К нему никаких вопросов не возникло. А когда они уехали, я подумал, что надо бы поговорить с нашим старым фельдшером, Яковом Лукичом Тропининым. Он здесь работал, можно сказать, с незапамятных времен. Знает многих из больницы Энска, в районе, и даже в области. Так вот он мне рассказал, что в войну, когда здесь шли бои, и немцы стояли в Энске, к нему в деревенскую больницу однажды привезли тяжело раненного немецкого офицера. Травма его головы была ужасающей. Немцы потребовали оказать ему первую помощь до приезда какого-то хирурга. Пока Яков Лукич возился с раненым, приехал молодой врач. Операцию они делали вместе, Тропинин ему ассистировал, как мог. Так вот он сказал, что этого молодого человека немцы называли Александром. Операцию он провел блестяще! Когда уезжали, забрав с собой и раненого, один из офицеров обратился к доктору, назвав того «господин Вагнер».
– Я еду немедленно к вам! – крикнул Дубовик и, бросив трубку, махнул рукой вошедшему в кабинет Калошину.
В избе Тропинина было тепло и тихо. Слышался только мерный стук старых ходиков. Хозяин сидел у стола и читал газету. Увидев входивших в дом мужчин, старик резво поднялся, поздоровался со всеми за руку и засуетился возле печи.
– Прошу вас, проходите, располагайтесь, будем ужинать!
– У нас к вам несколько вопросов, и мы отправимся обратно, – сказал Дубовик, всё же присаживаясь к столу. Расположились и Калошин с Полуниным.
– Ну, обратно вы, конечно, отправитесь, но не раньше, чем я вас накормлю. Я, как Егор Дмитриевич побежал вам звонить, картошечку на плиту поставил. Вот ведь чувствовал, что приедете. Да и какой же я буду хозяин, если отпущу вас без рюмочки, – говоря всё это, Яков Лукич споро ставил на стол нехитрую деревенскую снедь: краснобокие солёные помидоры в листочках укропа, желтоватую капусту, политую ароматным деревенским маслом, крупно нарезанное полосатое сало и исходящую паром рассыпчатую картошку. Даже хлеб источал печной сладковатый дух. И запах от этих блюд шёл такой, что все невольно глотали слюни. Хозяин же продолжал: – А за столом и беседа приятнее, и настроение лучше. У меня наливка своя, рябиновая, что твоя слеза, – вслед за тарелками на столе появился пузатый графинчик с прозрачной, чуть желтоватой жидкостью.
Отказываться от угощения не стали. Выпив по первой и смачно крякнув, мужчины дружно взялись за вилки. Некоторое время было слышно только позвякивание посуды, хруст капусты и изредка издаваемое почмокивание.
– Вы, Яков Лукич, кудесник! – проговорил Дубовик, когда тарелки наполовину были опустошены.
– Погодите, я вас ещё и чаем своим угощу, – довольный хозяин разлил настойку. – Если нужна добавка, – он кивнул на пустой графин, – пожалуйста!
Дубовик с Калошиным одновременно замахали отрицательно руками.
– Ехать назад, – пояснил Калошин.
– И работать! – добавил Дубовик.
– Ну, ладно, заверну с собой, – мотнул головой Тропинин, чем вызвал у всех улыбки. – А теперь чай и мой рассказ. Я так понимаю, что вам надо всё подробно знать о том дне? Расскажу, как помню.
Чай пили с малиновым вареньем и топленым молоком.
Тропинин, громко прихлёбывая горячий ароматный напиток, рассказывал:
– У меня, если заметили, хромота, из-за неё и на фронт не попал. Но в Первую мировую и Гражданскую все же повоевал. Ну, так вот, сын наш старший в тот момент, когда пришли немцы, был на фронте, жена его ушла к партизанам медсестрой, а у нас с женой на руках четверо малолетних внуков, да младший сын, последыш. Сидели дома, холода уже наступили. Вдруг загрохотало где-то у леса. Мы поняли, что партизаны напали на гитлеровцев. Точно! Не проходит полчаса, тут страшный стук в дверь, орут, галдят, собаки! Ну, и заносят своего. В шинели, погоны офицерские. Положили на лавку и тычат в него пальцами. А у того кровища льёт ручьём, рана страшенная! Кое-как один, значит, мне объясняет, дескать, окажи первую помощь. Откажешься – детей и жену – пиф-паф! Так и сказал! Сволочь! А для пущей убедительности один из них сел рядом с ребятишками и автомат положил. Собачье отродье! Я, как мог, объяснил, что у меня ничего нет, только немного йода да бинт. Они мне сумку с медикаментами подали, и тот, что немного балакал по-русски, говорит, дескать, приедет доктор. Я пока с этим занимался: сердечные ему ставил, мало-мальски перевязал, вошёл в комнату врач, в медицинской маске, в очках. Я удивился тогда: когда ж, думаю, успел маску-то надеть? Но занялись мы раненым, мысли эти отошли на второй план.
И вот, что я вам скажу: никогда не видел, как на рояли играют, – всю сознательную жизнь, кроме войны, в деревне прожил, – а тут, когда этот доктор взялся за операцию, верите, будто наяву увидел пальцы музыканта. Он не оперировал – играл! Я даже загляделся! Талант! В мозгах копался, как в кульке с конфетами. Ну, думаю, помрет этот раненый, всё на меня спишут! Аж вспотел, а тот ничего – дышит.
– Как врач с вами разговаривал? – решился Дубовик прервать рассказ Тропинина.
– По-русски, совершенно чисто! Даже выругался по-нашему, грубо так, когда разглядывал рану. А мне вдруг в голову пришла мысль, и я его спрашиваю: «Вы русский»? Он сквозь очки та-ак на меня глянул, у меня и сердце в пятки! Понял я его взгляд: русский, да, но мне лучше этого не знать!
–Подождите-подождите! Он посмотрел со страхом, боясь быть раскрытым перед немцами? – спросил подполковник.
– Не-ет, зло так глянул! Дескать, угадал, только я не такой русский, как ты! А немцы рядом сидели, они слышали, что он говорит по-русски, и всё трындычили: «Александр, Александр»! Он всё сделал, зашил и рявкнул что-то по-немецки, но тоже чисто, эти все повскакивали и унесли раненого. А один из офицеров кивает, руку жмёт: «Хер Вагнер, зи гение, зи гение!» Так и удалились. Правда, выходя, он ещё раз оглянулся. И, то ли меня хотел запомнить, то ли мне напомнить, чтобы забыл о нем! Только вот забыть-то я и не смог!
– Маску, перчатки снял? – с надеждой спросил Дубовик, хотя наверняка знал ответ.
– Нет, так и ушел, в резиновых перчатках на холод. И в маске.
– Значит, надежды на то, что вы его узнаете, у нас нет?
– Я бы не был так категоричен! Глаза – это тоже многое! Обличье какое-то своё! Волосы очень светлые – это точно! – Тропинин замолчал, что-то обдумывая, потом сказал: – Когда уходили, я выглянул в окно: перед ними вытянулся один, который оставался в машине, выбросил руку в приветствии, а этот врач ему так, небрежно, ответил таким же взмахом! Так что, если у вас появится подозреваемый, вы его мне покажите! Думаю, смогу узнать!
– Скажите, а в его речи вам ничего не показалось странным?
– А ведь действительно: произносил слова глухо, но твердо, каждое слово – чётко, жестко! Как если бы он был чистокровным немцем, а по-русски говорил чисто! Вот, пожалуй, так!
Уже прощаясь с Полуниным на улице, Дубовик крепко пожал ему руку:
– Огромное спасибо, Егор Дмитриевич, тебе за такого ценного свидетеля! Присмотри за ним! Мало ли что…
– Об этом не беспокойтесь! – Полунин захлопнул дверцу и помахал на прощание рукой.
Утром Дубовику позвонил Лагутин:
– Андрей Ефимович, поработали с врачами. Нашли двух подходящих по вашим параметрам.
– Читай, записываю! – коротко сказал тот.
– Хирург Санаев Александр Михайлович, 1907 года рождения, город Москва. В К*** живёт с 1939 года. Имеет семью: жена, двое детей, тёща. Живут все вместе. Санаев вполне успешный врач, готовится к защите кандидатской диссертации. Во время войны ушел в подполье, пробыл там до освобождения нашего города от немцев. Призван на фронт не был по причине резекции желудка после прободной язвы. Работает в нашей поликлинике. Внешне приятный на вид мужчина, подтянут, спортивен. Сам видел его. В художественной самодеятельности не участвовал никогда.
– И?.. Кто ещё?
– Фельдшер Гогоча Александр Иванович, 1907 года рождения, город Жлобин Белорусской ССР. В наш район приехал в 1938 году. На фронт так же не был призван, находился в партизанском отряде, после этого работал в деревне Красные Липки, и работает там, по сей день. Жена, трое детей. Поет в деревенском хоре.
– Почему не воевал?
– Он на Хасане получил ранение. В военкомате подтвердили эту информацию.
– А чем он привлек ваше внимание? – поинтересовался Дубовик. – Всего лишь фельдшер, квалификация невысокая…
– Он учился на хирургическом факультете, но по каким-то своим причинам его оставил, так и не доучившись.
– Вот как? Ну, что ж, это интересно. Проверим. Хотя, боюсь, что наш врач может жить по поддельным документам, особенно, если учесть, что он работал на немцев. Поэтому, в список внесите всех врачей такого возраста. Сам поеду в Москву искать концы.
– Хорошо, Андрей Ефимович, будет сделано!
– Товарищ подполковник! – Ерохин подсел к Дубовику, когда тот закончил разговор. – У меня есть конструктивное предложение!
– Ну, давай выкладывай! Люблю, когда ты начинаешь активно работать головой! – Дубовик приобнял Ерохина и потрепал его по плечу.
– Пока вы будете в Москве копаться в архивах, мы с Калошиным и Дорониным берем Тропинина и отправляемся по больницам. Под видом профосмотра, предположим… А? Начнем с врачей, указанных Лагутиным?
Подполковник одобрительно посмотрел на капитана:
– А ведь это мысль! Поддерживаю! Только надо обсудить все нюансы, чтобы не допустить накладок. Теперь нам, друг мой, ошибок не простят! Головы отсекут по самые погоны!
Первым решили проверить фельдшера Гогочу, работающего в Красных Липках.
В этот день, на счастье оперативников, в клубе проходила репетиция хора.
Калошин отправился к председателю колхоза, а Ерохин с Дорониным сопровождали Тропинина в клуб. Из соображений безопасности в зал входить не стали: Яков Лукич, отодвинув занавес на входных дверях, осторожно вглядывался в стоящих на сцене людей.
– Среди этих мужчин того врача нет!
– Вы не ошибаетесь? – осторожно спросил Доронин. – До сцены далековато!
– Нет, обличье совсем не то! Не то… – Тропинин развернулся и пошёл к выходу.
Калошин также подтвердил слова фельдшера: у Гогочи было серьезное ранение кисти руки, поэтому он оставил учебу на хирургическом отделении. Мало того, он был мужем сестры председателя колхоза, тот знал всю его подноготную.