– Младшему? – удивленно вскинул брови Калошин.
– Вот именно!
– Так Каретников – младший или старший? И откуда взялся ещё один сын? Ведь не от Эльзы же? Портрет на вазе 1910 года, там только Стефан. Или потом ещё один родился? Или был сын до Каретникова, и не от Эльзы?
– Ну, ты вопросами сыплешь, как горохом! – остановил его Дубовик. – Мне и самому это крайне интересно. На этот счет может прояснить что-нибудь сам Каретников. Он родился в Могилеве, когда его отцу было всего лишь 22 года. Семья у Вагнеров патриархальная, они строго придерживаются так называемого фидеикомисса, то есть, для них не должно быть никаких сомнений относительно происхождений наследников, и имущество может переходить в определенном порядке наследования старшему сыну и оставаться во владениях семьи. Что из этого можно вывести? – подполковник посмотрел на Калошина, ожидая от него ответа.
– Значит, сын не может быть незаконнорожденным? – в свою очередь задал вопрос майор.
– Но завещает-то он младшему сыну только свои труды, а не имущество семьи! Каретников владел ими? Номинально – да! Он участвовал в экспериментах, знал все об открытии отца, значит, назначать его наследником своих трудов не было необходимости, достаточно указать его соавторство! Или это со стороны Вагнера обыкновенный прагматизм? Ответ, какой? Каретников был и есть, скорее всего, старший сын. Как бы там ни было, надо искать второго. Но сначала я бы направил усилия на поиски Лопухина или его родственников.
– Думаешь, могут что-то прояснить?
– Ты видел, что дала одна звездочка в журнале? Игнорировать хоть слово мы теперь себе не можем позволить! На досуге поразмысли над этим, пока я уеду. И возьми список всех вопросов, которые я составил ночью. Их немало, – Дубовик подал Калошину лист, исписанный убористым почерком. – Разберёшь?
– Не волнуйся. Переводчик не потребуется! – махнул рукой майор. – Уезжаешь? – он задержал руку подполковника в своей руке, тот с улыбкой произнес:
– У Вари я был вчера, перед тем, как приехать сюда. Неужели не сказала?
Калошин вдруг к удивлению Дубовика стал громко и заразительно смеяться:
– У меня что, этот вопрос на лбу написан? – просмеявшись, майор вытер ладонью глаза. – Не перестаешь ты меня удивлять: я ещё подумать-то не успел, а ты уже ответил! А Варька… Спала она уже, когда я пришел, а то бы надула мне в уши! Скучает девчонка!..
– Мог бы – плюнул на все! Да только люблю эту чертову работу!.. Но ничего, как только закончим с этим делом, все поставлю на свои места, и скучать не будем!.. – Дубовик весело подмигнул товарищу.
Ерохин ждал подполковника в гостиничном номере. Задавал себе вопросы и сам же на них отвечал. Знал, что Дубовику надо будет разложить все по полочкам, он спросит строго за всю работу.
Когда подполковник появился на пороге номера, Ерохин вскочил со стула и вытянулся в струнку:
– Здравия желаю!
– Ты провинился, что ли, капитан? Тянешься, как капроновый чулок! – Дубовик протянул руку Ерохину.
– Ну и сравнения у вас, товарищ подполковник! Даже не знаю, как отреагировать! – хмыкнул тот.
– Можешь обидеться, заодно собраться с мыслями. А я пока перекурю.
– Да я готов доложить все, товарищ подполковник!
– Это хорошо! – Дубовик одобрительно посмотрел на капитана, устраиваясь в кресле и закуривая. – Давай, слушаю!
– Значит так! Усладова узнала парня на рынке, который к ней пристал. Он оказался здешним мелким воришкой, известным под кличкой «Амёба», его вся милиция знает. Только вот того, кто его нанял, он назвать не смог. Там обычная схема: сделаешь – получишь деньги, нет – сдам за воровство! Применили то же, что и к самой Усладовой. Кстати, этот «Амёба» отметил у нанявшего его темные волосы и светлую кожу. И хороший одеколон и сигареты! Больше ничего сказать о нем не смог. Похоже на правду. Если тот мужик – фигура значительная, то с таким, как этот воришка, связываться надолго не станет и себя не представит. Одноразовый исполнитель, не больше!
– Что с ребенком? – спросил Дубовик.
– Вернули девочку. Когда Усладова пришла из больницы, ребенок сидел во дворе на скамейке. Была спокойна. Мы с Дорониным с ней поговорили, да из детского лепета много не выдернешь, но «дядя был хороший, он дал много конфет». Видимо, девчонку не обижали. Кстати, две конфеты у неё в кармашке оставались – «Мишка на севере».
Дубовик с одобрением кивнул:
– Дорогие конфеты, хороший одеколон и сигареты! Значит, человек не бедный – отметим это!
– С Юлией скучает Доронин, но, думаю, что никто не придет.
– Я тоже так думаю. Заглотил ли он наживку, или разгадал наши маневры, но Усладова ему точно уже не нужна – этот акт пьесы закончен. Так что, освобождай нашего «узника». Ему найдётся работа. Что насчет стрелка?
– Есть кое-что интересное. Думаю, наш случай. В общем, так, нашлись два ополченца. Оба рассказали о женщине, занимавшейся с ними в одно время в клубе Осоавиахиама. Запомнили её по прозвищу «Жанна Д`Арк». Сказали ещё, что она всегда перед стрельбой надевала нитяные перчатки. Ходила всегда в шароварах. Стреляла сто из ста. Ни с кем не общалась. Внешность описать не смогли, ни тот, ни другой. Причем, одному за семьдесят, он, понятное дело, забыл уже многое. Но второй… Только пятьдесят стукнуло, вроде бы мог женщину запомнить! Но промычал что-то типа «никакая»… А может это и не баба вовсе, а такой мужик неприметный? – Ерохин посмотрел на подполковника.
– Ты пока давай рассказывай, потом будем анализировать!
– Но вот один из них сказал интересную вещь, что бегала эта «Жанна Д`Арк» как-то тяжело, загребая ногами.
– Так-так! – Дубовик звонко щёлкнул пальцами. – Это не просто интересная вещь, а очень даже интересная! Давай дальше! Кольцо нашлось?
– При обыске в комнате не нашли ничего, кроме трех недорогих колечек и нескольких ниток бус, согласно описи.
– Ладно, разберемся… С кем ещё беседовал? Давай обо всех!
– Ну, тут, товарищ подполковник, «готовьте» ваши уши! Рассказывать буду в красках и выражениях! И в жестах! Не выбирая! Иначе не поймете, с кем и почему общалась и контактировала убитая девушка.
– Вот это эскапада! Ерохин, ты что, боишься за мою нравственность? Я что, уже так плохо выгляжу? – Дубовик усмехнулся.
– Извините, товарищ подполковник, расскажу – всё поймете.
Дубовик слушал, молча, только качал головой, пока Ерохин весьма эмоционально описывал свои беседы со свидетелями. Когда речь пошла о детстве Оксаны, у подполковника побелели скулы от крепко сжатых зубов. В один момент он даже скрежетнул ими.
В комнате на некоторое время повисла напряженная тишина. Дубовик с силой раздавил окурок в пепельнице и глухо произнес:
– Жаль…
– Оксану? Конечно…
– Жаль, что той твари нет в живых! Сам бы раздавил! И яйца оторвал! – и он с такой силой сжал кулаки, что костяшки пальцев стали белыми.
В этот момент Ерохин даже представил, как подполковник сделал бы это. Он и сам не прочь был наказать насильника.
– Ладно, не будем размазывать сопли. Наказать мы можем теперь только убийцу! Но его ещё найти надо! – Дубовик замолчал, прикрыв глаза, думая о своем.
Ерохин решился нарушить это молчание лишь тогда, когда подполковник вопросительно посмотрел на него:
– Покажи мне фотографию, что нашел у Ильченко.
– Вот, – Ерохин положил перед подполковником снимок мужчины.
Дубовик, взглянув на фотографию, хмыкнул:
– Судя по роже, это Зеленцов. Его признали соседи девушки? Мелькал он там?
– Нет, не видели. Я думаю, что снимок этот подкинули. Ну, не могла, Андрей Ефимович, такая красивая девчонка с таким уродом…
– Подкинули, говоришь? Похоже, что так… Значит нам пытаются всучить этого Зеленцова. Зачем?
– А если этим хотят указать на то, что стрелял он?
– А что, корявая, но мысль… Так кто у неё бывал, по словам соседки?
– Переодетый. Ну, до этого Хохлов, само собой. Лыков в квартире бывал часто, у Щербань.
– Ещё и перстень пропал. Только вот, когда? При обыске его уже не было, но не было ещё в тот момент и фотографии. Но если кольцо она могла спрятать, потерять, то снимок ей явно подкинули, тут ты прав! Пройдись по второму кругу, побеседуй с соседями, с той грубиянкой… – Ерохин поморщился при упоминании Горбуновой. – Ладно, ладно! Потерпи! Что же делать? Надо, друг мой Ерохин! Что ещё есть у тебя?
– Я, товарищ подполковник, всё обыскал в кабинетах и Флярковского, и Хижина. Нет там ничего!
– Да это и понятно! Но исключить необходимо все места.
– Я и комнату Песковой осмотрел. Там в одном месте половица оторвана, под ней что-то вроде тайника. Видимо, Кривец его и обнаружила. Ну, и… – выразительным жестом Ерохин показал, что могла сделать женщина с содержимым этого места.
– Поговорю я ещё с дочерью Кривец. Что-то должны были заключать в себе слова матери. Не дает мне это покоя!
– Думаете?
– А ты представь, что говорит человек, предполагая, что завтра может не вернуться? Уходя на войну, что обычно говорили?
– Ну, скажет, например: «Помните меня, не забывайте», ну, и так далее… – пожал плечами Ерохин. – Хотя, все по-разному…
– И все-таки… Она сделала на том вечере ударение, потому что в тот вечер было что-то такое, что должна запомнить дочь, а нас может натолкнуть на мысль о её тайнике… – Дубовик задумчиво тёр переносицу.
– Товарищ подполковник, но девчонка ещё слишком мала, чтобы положиться на неё в таких делах! Мудрено все слишком!
– Не скажи, не скажи… Девочка довольно смышленая, мать в ней как раз была уверена настолько, что ничего не сказала мужу. – Подполковник похмыкал и пощёлкал пальцами, будто пытался уловить какую-то мысль. – Ничего не сказала мужу… Почему? – Он вдруг стремительно поднялся и подошел к окну, открыл форточку и потянул узел галстука, как будто задыхаясь: – Мне необходимо поговорить с девочкой сегодня же!
– А если не было ничего? И исчезновение Кривец связано с чем-то другим? – высказал сомнение капитан.
– Знаешь, друг мой Ерохин, сколько раз я сам сомневался? Но ты сам рассказал о тайнике. И подкинутый пакет – это стремление увести нас в сторону. От чего? Только от поисков! Разбитая шкатулка, рассыпанная мука в квартире медсестры – это как раз из той же «оперы»… А знаешь, почему мы никак не можем разгадать до конца замысел преступника? Мы слишком суетливо ведем расследование, буквально путаемся у него под ногами. Его просто перехлёстывает, он ломает свои задуманные комбинации. Стоит нам пойти по правильному пути, как он тут же делает скачок в сторону. Да-а, или слишком ловок, или совсем дурак… Кстати, что там наши эксперты?
– Работают, читают каждую бумажку. Ждут вас.
– Хорошо. Так что ты думаешь по поводу стрелка? Какие у тебя соображения?
– Да я не могу понять, почему эта женщина надевала перчатки? Может быть, у неё что-то было с руками?
– Что-то примечательное! А? Могло такое быть?
– Могло. Но у нас нет ничего, что указывало бы на её участие в нашем деле. А если существует ещё один стрелок такого же класса? Ведь это не исключено?
– Ты прав, капитан. Но одна очень незначительная деталь все же есть. Помнишь, ты сказал, что бегала эта «Жанна Д`Арк» как-то тяжело, загребая ногами? – Ерохин кивнул. – Так вот Хохлов в разговоре со мной тоже упомянул про это. Именно так бежал человек, выстреливший в Оксану!
– Значит?.. Стреляла женщина?
– Возможно… Но необходимо это обсудить с врачом, она, наверняка, должна хромать. Займись этим вопросом!
– Есть! А кстати, лицо человека в парике все отмечали, как слишком белое! Как думаете, почему? Мне кажется, это тоже немаловажная деталь?
– Ну, оно на фоне очень черных волос могло только казаться таким, или… – Дубовик вопросительно посмотрел на Ерохина.
– А если он специально «белил» его, чтобы не выдать темной кожи? – высказал свое предположение капитан.
– А если наоборот: имея светлую кожу, делал вид, что осветляет, запутывая, таким образом, нас? Видишь, как много загадок, которые нам необходимо разгадать, чтобы ответить на главный вопрос: кто?
– Помните, товарищ подполковник, как в латыни: «Ищи кому выгодно».
Дубовик невесело усмехнулся:
– Вот и давай искать. Я поеду к девочке. Пока не поговорю – не успокоюсь!
Увидев Дубовика, девочка несказанно обрадовалась, что привело подполковника в некоторое замешательство. Он никогда не имел дела с детьми: своих ещё не нажил, с чужими водиться не доводилось. Но по отношению к себе этой худенькой девочки он понял, что выбрал правильную тактику, и сегодняшний разговор сразу вошел в нужное русло.
– Тамара, расскажи мне ещё раз о том вечере очень-очень подробно! Вы изложения пишите?
– Да, у меня всегда пятерки! – глаза девочки заблестели.
– Вот теперь представь себе, что учитель дал вам задание описать день, проведенный с мамой. Только не на бумаге, а своими словами. Хорошо?
– Да, я смогу! – она уселась поудобнее на скамейке и, положив худенькие ручки на острые коленки, стала рассказывать: – Утром мама ушла на работу, когда я ещё спала. После школы я сразу сделала уроки. Потом папа предложил мне помочь ему накрыть на стол, потому что скоро должна была прийти мама. Она последнее время очень уставала, и сама не могла готовить. Когда мама позвонила в дверь, я сама ей открыла. Она была грустная, и даже не поцеловала меня, как обычно. Но я не обиделась. Когда мы сели ужинать, папа спросил: «Что, опять страдаешь из-за своего доктора? Пора бы уже и на нас с дочкой обратить внимание!» Мама так поморщилась, как будто ей было больно. А папа ещё сказал: «Люба, сколько лет этот Шаргин будет стоять между нами?» Мама ему ответила: «Это было лишь однажды. Все давно прошло». – Девочка вздохнула. – не знаю, о чем они говорили! Потом папа зло сказал нехорошее слово, а у мамы на глазах появились слёзы, но она не плакала. Папа ушел в комнату, мы с мамой стали мыть посуду, и тогда она мне сказала: «Давай подберем хорошие фотографии для наших рамок! Вставим их и повесим на стенку». Мы достали все снимки и стали их перебирать. Я хотела одну, ту, где мы все вместе, но мама отложила её в сторонку, сказала, что подумаем. Предложила те, где мы на море с ней. Вы можете их посмотреть. Когда мы этим занимались, мама спросила меня, помню ли я один очень хороший рассказ о мальчике и портрете его мамы. Ну, там, у одного мальчика очень рано умерла мама, и он, когда ему было плохо, обращался к её портрету, и он ему всегда помогал, подсказывал, как поступить. Мальчик вырос и стал лётчиком, так ему посоветовала мама, она шептала с портрета. И то, что он стал Героем Советского Союза и выжил в войне, считает это заслугой своей мамы. Я теперь тоже смотрю на мамину фотографию, но пока ничего не получается, – из глаз девочки выкатились две огромные слезы, но она быстро смахнула их ладошкой и продолжила: – Когда я легла спать, мама поцеловала меня и сказала: «Запомни этот вечер и тот рассказ»!
– Тамарочка! Если бы я был учителем, за это изложение я поставил бы тебе пятерку с плюсом! – Дубовик погладил девочку по голове, она улыбнулась. – Я задам тебе последний вопрос. Хорошо? – Тамара с готовностью согласилась ответить ещё хоть на сколько вопросов. – Ну, у меня остался лишь один: мама с кем-нибудь знакомилась на море?
– Н-нет! – девочка энергично затрясла головой и отвернулась. Тогда Дубовик понял, что она сказала неправду, но решил этого не показывать. По-прежнему, тепло и дружелюбно попрощавшись с ней и попросив разрешения взять ненадолго снимки в рамках, ушел.
Кривец встретил подполковника у подъезда. В руках его была авоська с бутылками кефира и хлебом. Посмотрел со страхом на Дубовика, тот отрицательно покачал головой. Объяснив Иннокентию причину своего визита, поднялся с ним в квартиру.
Фотографии висели над комодом. Кривец осторожно снял их, завернул в газету и подал Дубовику. Потом произнес потерянно:
– Я поверил в то, что вы мне сказали. Люба приснилась мне, попросила беречь дочку. Найди, подполковник, того, кто это сделал! – Кривец дотронулся рукой до его ладони и крепко сжал.
– Я привык доводить все до конца, и сейчас, думаю, не подведу никого, – Дубовик взял пакет и, попрощавшись, поспешил уйти.
– О, а мы вас ждем, товарищ подполковник! – Городецкий протянул руку Дубовику, вставая из-за стола, заваленного бумагами. – Вот, познакомьтесь: Белых Леонид Яковлевич, профессор химико-биологических наук, – низенький старичок качнул белой головой в приветствии.
– Боюсь вас разочаровать, Андрей Ефимович, но ничего сколько-нибудь существенного я в этих бумагах не обнаружил, лишь только то, что подтверждает мои прошлые выводы, но вот Леонид Яковлевич имеет кое-что вам сообщить. Но сначала я закончу свои выкладки, а уж потом, с вашего позволения, вы выслушаете нашего уважаемого профессора.
– Хорошо, – кивнул Дубовик, – я вас внимательно слушаю.
– Так вот. Дело в том, уважаемый Андрей Ефимович, что в прошлый раз, изучая статью, я вам сказал, что открытие Вагнера гениально, но это лишь теория, и теперь я почти с полной уверенностью могу сказать, что ничем не подкрепленные открытия остаются таковыми только на бумаге.
–То есть?.. Вы хотите сказать?.. Но… Чижов? Туров? – Дубовик удивленно смотрел на Городецкого.
– Да, уважаемый Андрей Ефимович, именно это я и сказал! Что такое Чижов? У нас нет ни одного подтверждения тому, что этот человек был подвержен каким-то экспериментам, кроме того, что в мозг ему была вживлена микросхема. Работала ли она по тому принципу, что нам описал в своей статье доктор Вагнер, мы не можем сказать даже на десять процентов. Этот человек совершил убийства, так? Но ведь никто не может сказать, что сделал он это по приказу, под действием неких посылаемых ему импульсов? Его ведь можно было напоить, подкупить, шантажировать чем-то, да и просто головные боли могли вызвать невероятную агрессию. А тот, кому были нужны эти убийства, находясь рядом, просто направлял это чувство в определенное русло. То, что он ничего не помнил, как раз и не удивительно, если он был пьян, что называется, до положения риз. Да, микросхема существовала: мы разобрали каждый самый крохотный кусочек в разорванном мозгу. Технологически это довольно сложное и гениальное устройство, но, опять повторюсь: работало ли оно? Ведь каждый эксперимент буквально пошагово описывается ученым, проводящим эти действия. Здесь нет ничего! Какие-то отдельные записи по самочувствию прооперированных, в основном, описана обычная симптоматика амнезии.
– А если документы просто утрачены или же надежно спрятаны?
– Ну, тут я бессилен… – развел руками Городецкий. – Это уже ваша епархия! Конечно, возьму все свои слова назад, если вдруг они, действительно, существуют и подтверждают научные исследования по данной теме. А сейчас я вынужден просить у вас прощение за то, что ввел в заблуждение относительно открытия Вагнера.
– Ну, что вы! Извинения излишни! «Желающий быть обманутым да будет обманут». – Дубовик присел на край стола, полистал бумаги. – Но Каретников?.. Ведь он совершенно точно описывал все эксперименты и их окончательные результаты?
– Вы сами только что произнесли верную фразу об обмане. Каретников описывает теорию! То, что вынашивал в своем мозгу! Ведь нет даже самой лаборатории, где бы это всё изучалось. Возможно, что в домашних условиях при своей некоторой гениальности под руководством ещё более гениального ума он и смог собрать микросхему, в операционной её вживили в мозг, а дальше?.. И если поговорить с Каретниковым с позиции сегодняшнего нашего с вами разговора, думаю, что и у него глаза откроются, и если документы экспериментов не существуют, он признается в том, что тоже заблуждался. А вот если они есть!.. Тогда он будет вам доказывать свою правоту! Такой человек просто так не откажется от славы! Вот тогда мы будем разбираться с этим открытием! А пока… – Городецкий опять развел руками, – не хочу вводить вас в заблуждение вторично. Вот это все, что я хотел вам сказать. Мы ещё, конечно, поработаем здесь, просто есть кое-что для нас интересное, но это за рамками вашей компетенции.
– Теперь позвольте мне, – тихим голосом произнес Белых, – у меня все проще: то, что Вагнер мог излечивать амнезию и наоборот – лишать человека памяти – это вполне реально и без его микросхем. Но я попытался разобрать на составные части весь его эксперимент, и, пока, конечно, предварительно, могу сказать, что после подобных операций у испытуемого начинаются дикие головные боли, это неизбежно. Это как удар током, и смерть такая же! Судя по некоторым записям и Турову, и Чижову пытались вводить некие новые препараты на основе уже известных анестетиков, – видно, что здесь поработал химик, – но это оказалось невозможным, так как само вживление было прежде не испытано. А такие боли как раз и могут вызвать неконтролируемую агрессию. И, как уже сказал мой коллега, эти чувства очень опытный психиатр или направит во благо, или, скорее всего, использует для исполнения своих преступных замыслов. У Турова, согласно описанной симптоматике, головные боли начались сразу. И никакие импульсы, а тем более, команды, мозг не воспринял бы в такой ситуации. Хотел бы я поглядеть на этого человека!
– Он умер. И, насколько нам известно, именно, от головных болей, – сказал Дубовик.
– Коллега! – старичок повернулся к Городецкому. – Что я вам говорил? Конечно, это некое заблуждение, что смерть наступает от болей, просто мозг, перегруженный потоками болевых импульсов, теряет контроль над сосудистой системой. Отсюда и падение артериального давления, и, как следствие, смерть. ижов, конечно, мог прожить дольше, «запивая» боли алкоголем. Против «зеленого змия» и наука бессильна,– он хохотнул и, повернувшись к подполковнику, сказал: – Я так же, как Викентий Маркович, прошу извинения за ошибки, если вдруг таковые помешают вашему расследованию, но, думаю, что искать следует в другом направлении. Мы, конечно, будем работать, на это уйдет ни один день, и даже год, обязательно свяжемся со своими коллегами за рубежом, но пока… Скрестить робота и человека – пока это химера!
Дубовик вернулся в гостиницу с тяжелым сердцем. «Начинать всё с начала? Если это всё так, как сказали профессора, значит, и суть преступления в другом? А если Чижов не убивал, тогда кто? И ведь говорили же о фантастичности идеи, всё равно поверили! Фантасты, мать вашу!» – ругнулся он про себя. «А если документы все же существуют, их-то и спрятала Кривец? Думай, подполковник, думай!» – он вдруг вспомнил о пакете с фотографиями и, развернув газету, живо стал разглядывать снимки. Их было три. На одном довольно интересная женщина в купальнике стояла возле пальмы и, одной рукой придерживая соломенную шляпу, а другой обнимая ствол дерева, широко улыбалась. На второй фотографии она стояла там же, только рука её лежала на плече у дочери. Третий снимок был сделан возле огромного куста роз. Обе: и мама, и дочь смеялись над чем-то, запрокинув головы.
Дубовик расставил рамки с фотографиями на столе, сам сел напротив, положив подбородок на кулаки, и задумался.
К обеду вернулись Ерохин и Доронин.
– Истории болезни Песковой нет ни в больнице, ни в клинике. Хижин говорит, что она никогда к нему не обращалась, больничный лист не брала. В больнице есть её медкарта, но она почти не заполнена. Обращалась редко, да и то, в основном, с простудой Оно и понятно, медсестра сама знает, какие лекарства принимать, – рассказывал Ерохин.
– Подожди, не части, – остановил его Дубовик. – Если ей делали операцию, то использовали различные лекарства, перевязочный материал, в конце концов, необходим наркоз. А это уже наркотические средства! Их просто так не спишешь! Значит, должна быть история болезни. А если её не нашли, значит, есть в ней что-то важное.
– А если Кривец выкрала именно её и шантажировала Пескову? – подал голос Доронин.
– Вот и Моршанский предположил то же самое. Есть, конечно, над чем подумать. И, кстати, посмотрите на эти фотографии. И послушайте, что сказала девочка, – Дубовик пересказал свою беседу с Тамарой.
Ерохин с Дорониным, присоединившись к подполковнику, стали внимательно разглядывать снимки.
– Что можете сказать сразу, без раздумий? Ну, кто первый?
– Разрешите мне, товарищ подполковник? – Доронин взял фотографию, где мать и дочь стояли у розового куста. – Мы однажды с Галочкой гуляли у нас в парке, там фотограф предлагал всем желающим сняться на фоне цветущего куста сирени. Мы взялись за руки, засмеялись. Так он строго нас одернул, попросил смотреть прямо в объектив и просто немного улыбнуться. Мне кажется, что женщину с девочкой снимал кто-то близкий. Они ведут себя очень непринужденно.
Дубовик с интересом посмотрел на Василия:
– Молоде-ец! Я думаю, что и остальные снимки сделал тот же человек. Тот, о котором умолчала девочка. Видимо, мать строго-настрого наказала ей никому не рассказывать об этом. Надо лететь кому-то туда. На снимках есть штамп фотостудии, где их проявляли. Могут быть и фотографии снимавшего. Решайте сами, кто туда отправится. Только сделать это надо оперативно, в самые кратчайшие сроки.
В Адлер собрался Доронин.
– Звони сразу же, как только что-то узнаешь, докладывай Моршанскому, – Дубовик похлопал Василия по плечу. – А мне предстоят поиски одного ученого – Лопухина, – он вкратце рассказал о биографии Вагнера, чем вызвал большой интерес.
– Думаете, можно найти этого младшего сына? – с сомнением спросил Доронин.
– К сожалению, пока я не могу ответить на этот вопрос, но игнорировать такой важный факт – преступная небрежность в нашей работе. Лучше лишний день потерять, зато уже будем спокойны.
Дочь Песковой Евгения сидела напротив Моршанского и плакала. Несколько минут назад они со следователем вернулись с опознания. Молодая женщина, увидев мать на оцинкованном столе, едва не лишилась чувств, но крепкая рука Карнаухова поддержала её.
– Мы с мамой давно не виделись. Через три года после возвращения из эвакуации я уехала в Москву. Она изредка меня навещала, и я иногда, пока училась, приезжала к ней. Теперь у меня своя семья, два сына маленьких, – она вытерла глаза платочком, тихонько высморкалась и замолчала.
– Вы уж меня простите, – скептически поджал губы Моршанский, – обычно, когда рождаются внуки, бабушки стремятся почаще видеться с ними, водиться, а у вас, как-то, наоборот…
– У меня муж очень трудный человек, у них с мамой совершенно не сложились отношения. И детей он не разрешает возить к ней в гости. – Увидев недоуменный взгляд, она добавила, пожав плечами: – Ну, вот так сложилось… Я не противилась этому. Люблю мужа…
– Вот, как раз к вопросу о любви, какие у вас были в семье отношения с родителями, с братом?
– С братом у нас всегда были ровные отношения. Старший брат – младшая сестра. Папа был очень тихий, спокойный человек, он был скорее «мама», а мама более строго относилась к нам. Мне всегда казалось, что она пыталась сблизиться с нами, но это у неё плохо получалось. Мы были сыты, одеты неплохо, насколько это было возможно в то время. Но у меня осталось чувство недолюбленности мамой. Она работала хирургической медсестрой, и порой мне казалось, что в Москве больше таких нет, потому что она слишком редко бывала дома.
– Ваша мама болела? Я имею в виду серьёзные заболевания. Может быть, были операции?
– Да что вы! Вы судите по внешнему виду? Но она имела великолепное здоровье! При всей своей субтильности мама была, что говорится, «жилистой», даже где-то сильной. – Женщина вдруг вскинулась: – С ней что-то не так?
– У неё был вырезан аппендицит. Вы это знали?
– Не-ет… Но мы же с ней не виделись всю войну, может быть, это было в те годы?
– Вероятно… В каком году вы сюда переехали? В сороковом?
– Нет, перед самой войной. Мама – да, она уехала сюда работать в начале сорокового года, я помню, что плакала, не хотела расставаться с одноклассниками, и, в конце концов, папа уговорил маму остаться нам с ним пока в Москве. Брат был в то время в армии.
– Вот как? – Моршанский зашуршал страницами дела. – А в показаниях вашей матери я читаю, что вы приехали сюда вслед за отцом? Может быть, вы что-то перепутали? – с подозрительностью посмотрел на женщину следователь.
– Да нет же! Когда мы приехали сюда, нас мама встречала на машине из клиники. Мы с папой стали жить в коммуналке, в небольшой комнате, мама почти всегда была при клинике. Не-ет, я всё хорошо помню! Через три месяца началась война. Папу забрали сразу, а меня мама поспешно отправила в эвакуацию с медперсоналом клиники, – было заметно, что Евгения разволновалась, лицо раскраснелось, глаза заблестели негодованием.
– Да вы не волнуйтесь, у меня к вам претензий нет. Мне просто надо разобраться. Вы меня простите, но этот вопрос я задам не из праздного любопытства, какие отношения были между вашими родителями? – Моршанский опустил глаза, встретив негодующий взгляд женщины. – Ещё раз простите…
– Не пойму я что-то, это было сто лет назад, отца уже давно нет, мать теперь вот!.. – она прикрыла глаза платком, потом, тяжело вздохнув, тихо сказала: – Повторюсь: папа был тихим смирным человеком, мама.., не знаю, какие у них были отношения, но ни объятий, ни поцелуев я никогда не видела. Да и как-то не заведено было!.. Не ругались – и ладно!
– Ну, хорошо! А почему ваша мать вдруг стала работать санитаркой? Вы ведь сами сказали, что она была почти незаменима, как медсестра?
– Мне самой было непонятно, она не объясняла, я не лезла.
– Когда вы вернулись из эвакуации, вы заметили в ней какие-нибудь перемены?
– Трудно сказать, я ведь девчонкой была! Но суетиться она стала, будто торопилась куда-то. Придет домой, а будто бежать ей надо. Злилась невпопад. Я думала, что из-за гибели отца. Не знаю…
– Есть у вас какие-нибудь предположения, кто мог убить её?
– Нет, мне даже в голову ничего не приходит. Я всю дорогу сюда думала об этом.
– Вы знаете, что до этого она исчезла, и мы не могли её найти. Где она могла быть? Может быть, были какие-то друзья, подруга, у которой она могла скрываться?
– Да я уже много раз и в милиции, и в КГБ рассказывала. Я представления не имею, где она была всё это время. Кто послал телеграмму из Москвы, тоже не знаю.
– А родственники у вас есть?
– Нет, кроме брата у меня теперь никого не осталось. Родственников мужа в расчет не беру. Они мою мать, как и мой муж, не воспринимали.
– У вас семейные фотографии сохранились?
– Да. Правда, немного.
– С какого года, примерно? – Моршанский покраснел, боясь выдать интерес к этому вопросу.
Евгения, и в самом деле, испытующе посмотрела на следователя, но всё же ответила:
– Мои фотографии с рождения, есть свадебная родителей. Брата снимали года в четыре. Ну, и потом, школьные, где мы с братом вдвоем. Были ещё старые, очень старые. На них женщины в длинных платьях, на одной с кружевным зонтиком, по-моему, мама, хотя я не уверена. Эти фотографии давно пропали. Но одна мне очень запомнилась, я совсем маленькой очень любила эту карточку: там фон был какой-то сказочный, как мне казалось. Я всегда представляла себя на месте той женщины. Внизу были написаны очень красиво какие-то слова. Но я читать не умела, только они казались мне кружевом. – Женщина вдруг, опомнившись, сказала: – Простите, вам это неинтересно, – она устало опустила голову.