Дерзновенным воинам добра, любви и света посвящается.
Это тоже образ мирозданья,
Организм, сплетённый из лучей,
Битвы неоконченной пыланье,
Полыханье поднятых мечей.
Это башня ярости и славы,
Где к копью приставлено копьё,
Где пучки цветов, кровавоглавы,
Прямо в сердце врезаны моё.
Из стихотворения «Чертополох» Николая Заболоцкого.
Июль 2015 года.
Дождь косо штрихует на окне. Картина выходит в духе мрачного импрессионизма – вверху грязно-синее небо, внизу размытая яркая зелень. Последние годы Москву и прилегающие области душила летом страшная дымная жара, и давным-давно не было такого дождливого июля, как нынче. Но молодой женщине тридцати двух лет нет дела ни до дождя, ни до его художеств. Всё, что она видит перед глазами, настолько размыто слезами – почти ничего не различить.
Почему реанимации расположены всегда на верхних этажах больниц?
Здесь, в реанимации, нельзя сидеть, но молодой художнице на это наплевать, она готова сейчас заплатить любые деньги, нарушить любые порядки, запреты и законы, только бы быть с ним до последнего вздоха, до пронзительного писка и ровной линии на мониторящем его сердце экране. Если его не станет, не станет и её. Решено. Нет жизни там, где нет воздуха.
Дети сейчас вместе с её мамой на даче, и она может сидеть здесь сколько угодно. Дети… Их двое детей останутся сиротами… Горько! Но у них есть две бабушки, два деда и маленькая тётя, по возрасту больше подходящая в сёстры. Родственники все её и детей, а у него – никого. Так, одна полузнакомая тётка в далёком Екатеринбурге. Но он сошёлся с её роднёй даже ближе, чем она.
И вот… Он предупреждал. Он предупреждал с самой первой встречи, как мало дорожит своей жизнью. И вот… Но он всегда говорил об этом с улыбкой, дурачок, по-настоящему он тревожился только за неё… и за людей вокруг.
Эта блондинка, дрожащей рукой ерошащая несуразное волнистое каре длиной до середины шеи, уже потеряла одного дорогого человека. Это было давно. С тех пор у них с мужем традиция: каждый год в конце июля он нарезает цветущего чертополоха, и они идут на кладбище, и там он кладёт эти своеобразные цветы на Ванечкину могилу, а она оплакивает столь дорогого, столь рано ушедшего человека. Эх, Ванечка, до традиций ли нам теперь?
Тогда-то, когда погиб Ванечка, её сердце и вцепилось мёртвой хваткой в мужчину, лежащего сейчас перед ней на больничной койке, и не отпустило до сих пор, не желает отпускать и теперь, не отпустит никогда. Тогда, в первую встречу, она заливала его, своего будущего мужа, слезами, он называл её тучкой, плаксой. Позже, когда она родила мальчика, он передал ей через маму огромный букет с запиской: «Люблю. Обоих». Когда она родила ему дочку, такую теперь похожую на него, худенькую болезненную девочку с серыми глазами и тёмными кудряшками, он нёс их обеих из роддома до машины на руках, и другие женщины завидовали ей. Он вообще завидный мужик, её муж. Три пары железных башмаков стопчешь, не найдёшь такого. Как же страшно видеть дочь, если он умрёт! Теперь видеть дочь всё равно, что терпеть соль, проникающую в рану, разъедающую рану, раздирающую рану.
Какой-то человек, кажется, оперуполномоченный, тихо объяснял ей в коридоре больницы по дороге сюда, что её муж, адвокат, представлявший в суде потерпевшего по делу известной московской преступной группировки, орудовавшей ещё в девяностых годах, ехал в одной машине с клиентом по набережной Москвы-реки, когда у светофора было совершено вооружённое нападение. Видимо, преступники выехали с боковой улицы и обстреляли машину потерпевшего на повороте, пока он остановился на красный сигнал. В подробностях ещё предстояло разбираться. Клиент убит на месте, а адвокату послано шесть пуль, четыре из которых достигли цели.
Врач в свою очередь говорил: ранено левое плечо и перебита ключица, задето правое лёгкое; сердце не тронуто, голову пуля чудом царапнула по касательной. Помощь подоспела вовремя. Проведена сложная операция по изъятию пули, повредившей лёгкое (ещё две прошли навылет), несмотря на кровопотерю и тяжёлое состояние, шансы неплохие. Врач не может не дать надежду, – она это отлично понимает.
Последние два месяца она не столько видела, потому что он не показывал, не давал, так сказать, повода для волнения, сколько чувствовала его беспокойство, растущее день ото дня. Сама она была как на иголках, наводила его на грех, вызывала ответный нервный жест. Подробностей не рассказывал, но в общих чертах она знала, что он ввязался в войну с бандитизмом. Понадобилось немало лет, чтобы праведный гнев мог, наконец, воплотиться в карающую руку. Она по-настоящему боялась, но храбрилась, скрывала страх, старалась успокоить себя и внушить уверенность ему. Но время от времени не выдерживала, срывалась, и тревога оборачивалась паникой со вспышками психоза.
Месяц назад, поддавшись одной из таких вспышек, она рьяно набросилась на него, как грубая ненасытная тварь. В то утро они вели себя так, будто страстно желали разомкнуть плотные оболочки и навеки слиться в единое. Это кричал в них страх потерять друг друга. Когда буря стихла, он сказал перед уходом:
– Надеюсь, ты сделаешь всё необходимое.
Он доверился ей, и исход полностью зависел от неё. Манипуляции были несложные, и она знала, что можно было бы сразу же предпринять во избежание беременности, но не смогла заставить себя сделать это. Оставила всё как есть. Вверила себя в руки Божии и хранила тайну. А муж и не спрашивал. Теперь, месяц спустя, она была уверена, что носит под сердцем плод отчаянного страха, плод их беззаветной любви.
Она смотрит на него и не может сдержать слёз: голова забинтована, лицо едва похоже на прежнее, искажено одутловатостью, бледностью и наполовину прикрыто кислородной маской, глаза впали, вокруг них залегли тени, дыхание шумное. Левая ключица в гипсе, рука согнута в локте и прибинтована к телу, повязка переброшена через шею и на верхнюю часть правого плеча, забинтованное тело прикрыто белой простынёй, поверх которой лежит безжизненная вытянутая рука, проколотая катетером, зафиксированным пластырем. От катетера поднимается прозрачная трубочка с прозрачной жидкостью к стойке для капельниц. Из-под простыни выходят серые тонкие проводки, теряющиеся где-то под койкой. На мониторе стабильная однообразная картина показывает работу сердца. За пеленой набежавших слёз почти не видно любимого, родного лица. За пульсацией крови в голове почти не слышно его шумного дыхания. Не замечает она и другие койки, к которым тоже прикованы люди. Она отчего-то злится на него, на это положение.
– Не смей умирать, ты понял? – сердито шепчет она, склонив к нему голову. – Дерись, давай! Отмахаемся! – И уже мягче, умоляюще: – Только не в этот раз. Только не в этот раз!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Последние дни уходящего лета
Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб.
А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два.
Евангелие от Матфея. Глава 5, 38-41.
I
Август 2001 года.
Путь бежал холмами да перелесками. На дороге рытвины, промоины, колдобины, тележная колея устроили машине настоящую свистопляску. Хорошо ещё выветрило. Только изредка попадались иссохшие лужи. Трава торчала неровными прядями и приветливо покачивалась. Так встречали Палашова просторы нашей земли. Уже битые полчаса он канителился на своей серой «девяточке», ВАЗ-21093, по просёлочной дороге. Мысли его, словно пыль из-под колёс, оседали где-то позади.
Перед глазами прыгала не одна дорога, но вздымались любовной волной белые плечи и каштановые волосы Любы, последней его сожительницы. Томная французская музыка с журчащим тембром Патрисии Каас1 с кассеты, подаренной молодой женщиной, питала воображение. Из животных Любушку хотелось сравнить с красивой породистой лошадью – стройная, дорогая, норовистая. Такая привычнее бы смотрелась в композиции с экзотическим пейзажем – на берегу моря, возле пальм, – или на арене, но только не посреди рощиц средней полосы. Она носила высокий хвост и разобранную на две половины мягкую длинную чёлку. Волосы живописно рассыпались по худым плечам. Губы напоминали две взбитые подушечки и почти всегда влажно блестели, зазывая к поцелую. Маленьким островком в океане виднелась чёрная родинка на правой щеке. Люба пекла пирожки в венёвской пекарне2, и руки её тепло и вкусно пахли свежей выпечкой. Палашов познакомился с ней в магазине. Он проставлялся на работе по поводу дня рождения (ему исполнялось двадцать восемь лет) и собирался купить достойный случая торт. На лице его, освещённом витриной, видимо, читалось такое затруднение, что женщина, проходившая рядом, решила помочь. В знак благодарности она была приглашена на праздник, но приглашение отклонила. Люба упёрлась наманикюренным пальчиком ему в грудь и предложила: «А хочешь, встретимся вдвоём, посидим в кафе? Жена, дети не будут ревновать?» Он улыбнулся и ответил: «Мы придём всем скопом. Делать нечего, съедим по котлетке». «Как остроумно!», – нахохлилась она. Они встретились на следующий день и обменялись подарками. Она ему – цветы, он ей – ключи от квартиры. Оба не любили церемоний. Люба только спросила: «А что, если я тебя обкраду?» «Попробуй», – ответил он, насмешливо глядя ей в глаза. На второй день она уже жила у него. Люба не блюла порядка, готовила отвратительно всё, кроме сладкого, но ему была нужна не служанка и не кухарка, а женщина. Следы её пребывания встречались повсюду в виде брошенной на тумбочке заколки, капроновых носочков на углу стула, розовой баночки с кремом у зеркала; они доставляли наслаждение своим присутствием, ничуть не раздражали. Ему нравился едва уловимый запах её духов. А какой потрясающий массаж она делала, называя его «вдохновением»! «Ну что, вдохновения немножко?»
Они, ни о чём не договариваясь, жили вместе два месяца до этой командировки, и не успели друг другу наскучить. В любовных делах она была львицей. Но почему она была ещё не замужем? Не хотела? Не предлагали? А, может быть, просто не нашлось льва? Хотя это ещё не причина, чтобы не выходить замуж. Многие женщины и с котами живут – и ничего. «Да ведь и я не лев, – подумал мужчина, – и как она уживается с моей волчьей породой? Хотя какая она волчья? Я уже столько женщин сменил. Ни один волк себе такого бы не позволил. Просто я в поиске. У животных всё просто. Вот он волк. Вот они волчицы. А у людей попробуй разберись».
Палашов потянулся рукой на соседнее сиденье, где валялась пачка сигарет, и, не отрывая глаз от дороги, вытянул одну, как он называл, «верблюдину»3 в рот. Поджёг прикуривателем. Пустив облако дыма, он подумал: «Ну, скоро там эта Заплюевка?» Конечно, местечко, куда он ехал, называлось иначе, но это, по его мнению, было самым подобающим названием.
В час дня, в самое неподходящее время, в разгар их с Любушкой любовной чехарды, раздался телефонный звонок. Палашов неохотно ссадил свою обольстительную наездницу и подобрался к тумбочке, на которой угнездился кнопочный телефонный аппарат, выполненный по последнему слову техники. На проводе был начальник следственного отдела Леонид Аркадьевич Лашин. Его назначили ответственным от руководства, и он дежурил в это воскресенье.
– Извини, Евгений Фёдорыч, что вырываю тебя из сладких объятий выходного. Тут такое дело… Подъезжай, введу в курс. До завтра не терпит – подозреваемые разбегутся, если уже не разбежались. Да, и захвати сразу смену белья на пару суток. Поедешь в командировку.
– Лечу во весь опор. Ждите через полчаса.
– Жду.
Палашов поцеловал Любушку и со словами «извини, командировка на пару суток» помчался в ванную. Через семь минут выскочил оттуда, буквально запрыгнул в синие джинсы, быстро пробежался пальцами по всем петлям голубой рубашки, заталкивая в них пуговки. Затем натянул серые носки. Быстро покидал всё самое необходимое в коричневый кожаный чемоданчик. Продрал пару раз кудри редкой расчёской, которая сразу после отправилась за остальными вещами. Повесил на плечо серый джемпер. Рванул в коридор.
Любушка, которая продолжала нежиться в постели, засмеялась вслед:
– Ну, просто пожарная команда, а не следственный отдел!
– Не скучай, – отозвался Евгений Фёдорович, обуваясь в коричневые туфли и хватая ключи от машины, – скоро вернусь.
И он выскочил из квартиры. И сам не заметил, как оказался возле старого кирпичного одноэтажного здания районного следственного отдела, по иронии судьбы расположившегося входом на улице Свободной, занимавшего правое крыло п-образной постройки вдоль улицы Коммуны. Постройка в конце крыла уже возвышалась на высоту двухэтажки, так как улица плавно сползала к долине реки Венёвки. Пролетел по коридору несколько дверей и вихрем ворвался в кабинет.
– Здравствуй, здравствуй, Евгений Фёдорыч, заходи, садись.
Леонид Аркадьевич был мужиком что надо. Не задавался, любил похохмить, дело излагал ясно и кратко. Ему под пятьдесят. Гладковыбритый кругленький живчик с залысинами на лбу, с маленькими улыбчивыми глазками и довольным выражением лица. Занимал он одну из просторных комнат в здании отдела. Палашов частенько посиживал с ним за длинным столом. Впрочем, там вся команда собиралась регулярно.
– Ну что, старичок-боровичок, не ссохся ты у нас ещё от нехватки питательных элементов в почве? В Москву не надумал уматывать?
Примерно раз в неделю Леонид Аркадьевич обязательно задавал подобный вопрос.
– Нет, пока не надумал. Почва наша, напротив, жирна и плодоносна. Да и что мне Москва? Работы везде хватает. Рвался я оттуда. Не по мне этот суматошный город.
– Ну, смотри, смотри сам.
– Меня вот отправите, а с кем работать станете?
– Ну… ладно… ладно… Покончим с реверансами. Тут вот какое дело. Сегодня рано утром поступил звонок из Спиридоновки. Деревенька крохотная, домов тридцать, почти одни дачники, а дельце, боюсь, крупное выйдет. Меня тоже из постели выдернули. Только в полседьмого утра.
– Откуда вы знаете? – удивился молодой человек.
– О чём?
– О постели.
– Я, мил человек, всё знаю, – ехидно улыбнулся Лашин.
«Должно быть, по голосу догадался», – подумал Евгений Фёдорович и сосредоточился на рассказе начальника.
– Я вместе со следственно-оперативной группой отправился туда. Там шестнадцатилетнего пацана убили за огородом. Когда мы прибыли, убийца, Тимофей Глухов, сидел рядом с убитым Иваном Себрóвым. Нас мать Глухова вызвала по деревенскому таксофону, единственному на всю деревню. Пока она звонила, отец Глухова сыну трёпку устроил. Так что ждал он нас во всей красе. Оформили явку с повинной. Во время допроса вот что он мне поведал: он возвращался с прогулки, решил зайти на скотный двор, где у него была припрятана бутылка с самогоном, и глотнуть немного, но, когда открыл дверь и включил свет, увидел парня с длинным кухонным ножом у горла коровы. Они были знакомы, постоянные жители одной деревни. Тимофей, естественно, рассердился и отшвырнул мальчишку от животного, вырвав у него нож. Корова при этом не пострадала. Потом Глухов избил Себрова. Это он так пытался выяснить причины его поведения. Ничего не добился. Тогда привязал парня к столбу на том же скотном дворе. Выпил и заснул, а утром, когда проснулся, увидел, что парня нет на месте. Иван выпутался из верёвки и сбежал. Глухов, схватив тот самый нож, бросился во двор и через забор увидел, как Себров уходит в сторону леса. Это его возмутило, как он выразился, до глубины души, и он пустился вдогонку. Он догнал его в конце огорода, около леса, и всадил ему в спину нож якобы для того, чтобы его остановить. В общем, он его не просто остановил, но убил. Глухов утверждает, что был один, но на скотном дворе мы обнаружили следы пребывания людей в пяти местах. Вряд ли они вдвоём там так покувыркались! Бутылку и нож мы изъяли, верёвку тоже. Посмотрим отпечатки пальцев. Судя по следам на руках, вряд ли Себров мог сам освободиться. Кто-то помог ему это сделать. Нами были найдены десять презервативов со спермой, разбросанные в разных местах. Там, по всей видимости, была настоящая оргия. Глухов утверждает, что она состоялась в предыдущую ночь, но отказывается называть участников. А Данька Прохоров уверен, что была она этой ночью, а не прошлой, и Себров в ней участвовал. Возможно, пацана изнасиловали, но, по крайней мере, точно можно сказать – имел место половой акт. Традиционный. Вероятно, было их человек десять. Глухов, Себров, ещё три пацана и пять девок. Молодежь… Итти их за ногу… Мы сразу провели следственный эксперимент. Возле места убийства тоже трава вытоптана, будто там стадо побывало. В общем, не клеится что-то. Чует моё сердце, Тимофей недоговаривает многого. Не могли они вдвоём наделать столько следов и вытоптать столько травы. Да и видно, что шли к месту убийства не одной тропой. Без ста грамм не разберёшься. Съезди, покумекай там что к чему.
– Съезжу, если сто грамм из казённых выдадите.
– Дымов сейчас в Новомосковском СИЗО этого Глухова оформляет. Карпов его же и назначил это дело сопровождать.
Палашов представил на секунду угрюмую физиономию Виктора Дымова, очень ценного, и как оперативник, и как товарищ.
– Отлично. С ним мы быстро разберёмся, что к чему. Я пока один поеду, осмотрюсь там, что за деревенька такая. То ли дело Грицовский4, посёлок крупный, народу много, вечно что-нибудь случается. Дымова вызову, если понадобится. Но, кажется мне, там и ловить-то уже некого.
– У нас в Спиридоновке кража со взломом была пару лет назад. Бургасов вёл. Ты просто не помнишь. Почитай вот, – Леонид Аркадьевич протянул новенькую папку, – здесь такие вещи написаны, на теле не прочтёшь. Но труп осмотри. Вскрытие, правда, ещё не сделано… У нас только внешний осмотр… Но сомневаться, что парень скончался от удара ножом в сердце, не приходится.
Евгений Фёдорович медленно перетянул к себе папку.
– Уголовное дело я возбудил, а вести его тебе вплоть до суда. Приступай. А я пока доложу прокурору.
Машина весело катилась под бугор. Домики торчали из деревьев, как новогодние игрушки, упакованные в зелёную вату. «Неужели Заплюевка? – подумал он. – А хороша она, чёрт возьми!»
Он замял окурок в пепельнице, махнул рукой перед лицом, отгоняя дым. Тут вспомнился мальчик Ваня Себров, чьё тело он осмотрел в паталогоанатомическом отделении больницы после разговора с Леонидом Аркадьевичем. Паренёк небольшой, но крепкий. Тёмно-русые волосы слегка отпущены. Выражение лица смиренное, губошлёпый рот чуть приоткрыт. Над верхней губой лёгкий пушок. Вокруг левого глаза залёг побледневший синяк. Парень так и умер с припухшими губами. Слёзы? Поцелуи? Тело в ссадинах, синяках, царапинах. Руки со следами от верёвки на запястьях – кровоподтёками. Когда дежурный прозектор приподнял тело с одной стороны, Палашов увидел ножевое ранение в область сердца со спины. Ублюдок Тимофей всадил нож прямо в спину. И нет бы – промахнуться, а ведь в самое сердце, сволочь, угодил.
Евгений Фёдорович даже закашлялся, так его душили негодование и воспоминание о сладковато-горьковатом запахе отделения. Он мысленно накрыл труп белой простынёй.
Путник уже въехал в деревню. Было около четырёх часов пополудни. Машину облаяла лохматая ушастая собака. Палашов остановился, опасаясь, что серая метнётся под колёса. Собака встала перед водительской дверью и, не переставая поглядывать ему в глаза, заливалась голосистым лаем.
– Ну, ты чего, Шарик, ерепенишься? А? – спросил он пса через полуоткрытое окно.
С противоположной стороны машины надломленный женский голос окликнул пса:
– Дымок! А ну-ка, поди сюда!
Пёс весь как-то осел и вильнул хвостом. Евгений Фёдорович глянул в сторону, откуда шёл голос, и увидел непонятное создание, направляющееся от кустов к дому ему наперерез. В руке это чудо природы, как он догадался, держало помойное ведро.
Издалека в лохматой кофте и с взъерошенной головой оно напоминало помятого воробья. Но когда оно перешло дорогу и встало рядом с Дымком, припугивая его ведром, Палашов понял, что оно не имеет ничего общего с этой птичкой. Причёска, правда, как у лешего, но подбородок точёный. Синие выцветшие тренировочные штаны с вытянутыми коленями нелепо свисли с него. Лицо, девичье, между прочим, лицо, почти скрытое пшенично-серыми волнистыми нечёсаными волосами, было бледно, глаза впали, веки красноваты. Девушка смотрела на него с некоторым безразличием. Он приблизился к приоткрытому окну.
– Нехорошо встречать гостя пустым ведром, – заговорил Палашов со смешком в голосе.
– Я вас не знаю. Вы какими судьбами к нам?
Дымок потерял здесь всякий интерес и отправился шарить по кустам. Девушка выпустила из рук ведро, и оно с грохотом упало. Палашов решил выйти из машины. Когда возвысился на целую голову над собеседницей, он представился:
– Евгений Фёдорович Палашов, следователь. Это Спиридоновка?
– Да.
– Слыхали, у вас тут парня убили?
– Мила, – она протянула ему холодную руку, которая при пожатии утопла у него в пальцах. – Вы приехали расследовать убийство Ванечки?
Она произнесла его имя так трепетно и горько, что у Палашова похолодело в позвоночнике.
– Да. Но у меня есть одна проблема. Вы не знаете, где бы я мог пожить тут пару дней?
– Очень знаю. Ради Ванечки поживите у нас.
– Это удобно?
– Если вы действительно хотите прожить здесь пару дней… Вам будет у нас удобно. Мы вдвоём с мамой. Места у нас навалом.
– Ещё один вопросик: куда бы мне пристроить мою железную лошадь?
Он обернулся на «девятку». Девушка задумалась на минутку.
– Гм… Пожалуй, найдётся ей стойло. У нас в саду. Да, загоняйте…
Евгений Фёдорович огляделся по сторонам. Вечерело. Листва деревьев приобрела мягкий цвет, приятный для глаз. Сарайчик по ту сторону дороги уныло подставил бок лучам лениво сползающего солнца. Через выкошенную лужайку за сараюшкой толпились тёмные стволы, сплетённые ветвями. Где-то в них вздыхала невидимая птица. Яблочный дух со стороны садов напоминал о крадущейся осени. Август.
Мила подняла ведро и быстро исчезла за калиткой. Видимо, хотела предупредить мать. Палашов остался один у машины, примешивающей к деревенским ароматам запах выхлопных газов. Кузнечики навязали ему незамысловатую музыку. Патрисия Каас умолкла.
«Хорошо здесь, – решил он, – как-то уютно… И природа…»
II
Кашира. Май 1986 года.
– Женька, помнишь, я тебе рассказывал, как с мамкой познакомился?
– Да, пап, ты тогда поспорил на ящик водки…
– Что сдвину экскаватор голыми руками. Ну, ты молодец, не забыл.
Фёдор Андреевич сидел за рулем «Москвича». За окном проплывал металлопрокатный завод: железобетонный серый забор, серое с большими окнами здание пропускного пункта, снова забор. Впереди виднелся переезд. Семья Палашовых делала обкатку новенького автомобиля. Они три года ждали этого замечательного дня, стояли в очереди, копили деньги. Поддатый отец, когда Женька приходил домой ободранный и прокуренный, грозился: «Вот купим машину, хрен ты у меня сядешь за руль, голодранец. Видишь дулю?» Он хватал парня за кудрявый загривок и тыкал кулачищем в нос. «Оставь мальчишку в покое, – вступалась мать, – будто сам не был таким».
– Ну что, Женёк, хочешь поводить? – Фёдор Андреевич совсем забыл, что у сына распухли сбитые руки.
– Пап, – и он показал отцу распухшие кулаки. Но поводить ему страсть как хотелось, и останавливали его не саднящие руки, а досада на отца, который, не разбираясь, отлупил его за драку в школе. Это в тринадцать-то лет!
Фёдор Андреевич мельком взглянул на сына и вспомнил.
– Ну да. Конечно. Слушай, и чего ты влез заступаться за эту дуру Люську? Яблоко от яблони недалеко падает.
– Нет, отец, она не такая, – злобно проговорил Женька, – не такая, как её мать.
Женя представил маленькую хрупкую Люську, свою одноклассницу. Как побледнело без того белое личико, как растерянно дрогнули светлые кудряшки, как она отступала к стене в коридоре школы, когда в лицо ей кричали мальчишки: «Твоя мать – шлюха! И ты сама такая! Шлюха! Ха-ха! Проститутка!» Они шикали и шипели, разбрызгивали слюной. А началось всё с того, что мальчик-отличник, который сидел с ней за одной партой, подхватив заразу слухов, демонстративно попросил её отсесть. Закончилось уже травлей. После урока девочки, гордо задрав носы, друг за другом выплыли из класса. Мальчишки, дождавшись, когда поникшая Люся выйдет, набросились на неё, подобно цепным псам: лают, а укусить не могут. Женька сначала не придал большого значения заговорщицкому шепоту среди одноклассников и вытолкался из класса вместе со всеми ребятами, следуя за девочкой. Но, услышав обвинения, увидев обозлённые лица и беспомощность Люськи, он метнулся между ней и остальными.
– Замолчите, – закричал он, – вы ничего… ничего не понимаете.
Ребята слегка отпрянули.
– Ха-ха. Палашов, ты что, уже того с ней, что ли? – смеялся Толик.
– Не твоё собачье дело, Семёнов.
– Ты в глаз захотел, Палашов? На, получи.
И Толик махнул Женьке по лицу кулаком. Началась потасовка, в результате Женька ударился головой о стену и больше не понимал происходящего.
Очнулся он уже в школьном медпункте на кушетке. Рядом сидела Люська. Она запричитала:
– Женечка, ну зачем ты полез, ведь они правы. Я… я недостойна. Я…
– Не может быть, Люська, ты не такая, ты не должна быть такой.
Он хотел встать и взять её за руку, но перед глазами всё плыло, и Люська всё удалялась и удалялась, словно она могла оторваться от кушетки и улететь.
– Не улетай, Люська, подожди, я хочу тебе сказать…
– Ладно, ты поступил правильно, – одобрил отец. Но если бы не эта Люська, ты вёл бы сейчас машину. И потом она действительно не ангел.
– Федь, ну перестань. Ему и так досталось. Только посмотри на него. Потом, надо признаться, что нет среди нас ангелов.
Мама. Она всегда смягчает невыносимый нрав отца, весьма сомнительного поборника морали. Вот и сейчас, сидя на заднем сиденье, она не даёт грозе разразиться и обрушиться на Женькину голову. Ведь только мама знает таинство его рождения, она до сих пор помнит его таким, каким он увидел свет. Он был страшненький, с хохолком на голове и большими коровьими глазами, рассказывала она. И больше всего Варвара Сергеевна боялась, что он так и останется некрасивым, его будут дразнить и у него не сложится личная жизнь. Когда в медсестринской больницы она сдерживала крик наслажденья, когда она только зачала его, она поклялась себе и Богу, что будет любить его так, как никого другого, и сделает всё, чтобы уберечь его от взбалмошного мужа. Но со временем она заметила, как Фёдор, от прямого влияния которого Женя защищён ею, проступает в нём изнутри, через гены. Мальчик пошёл в отца. Красивый, худощавый, безудержный до самозабвения. Учился средне, с долей любопытства и старания. Курить начал с одиннадцати лет и, хотя много раз был за это наказан, не бросил. Мать опасалась, что он пристрастится к алкоголю, но он возненавидел пьянство, наглядевшись на пьяного отца. Ещё он не терпел несправедливости по отношению к слабым. Между тем, у него был холодный, гибкий ум.
– Ох уж эти женщины! – Фёдор Андреевич переключил передачу. – Когда я попал в больницу, с грыжей, а потом и простудился, как она мне делала уколы пенициллина! И выпивку помогала достать. Тогда уже я понял, Варя, что непременно женюсь на тебе. Но я что хочу сказать? Что, несмотря на все мои уговоры, и даже угрозы, мамка не отказалась… Ты понимаешь, Женька? …Не отказалась колоть чужие задницы!
– Так, Фёдор, давай не будем начинать.
– Почему это, Варвара Сергеевна? Вы стесняетесь сына? Думаете, он никогда не видел задниц? И сам не стоял голышом при всех в детском саду? Ведь было такое, Женька, было?
– Всё равно я ничего привлекательного не вижу в задницах и не понимаю твою ревность.
– Но ты понимаешь, как твоя мать была молода и привлекательна? Откуда я мог знать, что она там у себя на работе вытворяет?
– Установил бы за ней слежку.
– Молчать. Яйца курицу не учат. Ты что, хочешь сказать, что ты будешь следить за женой? Когда женишься, конечно.
– Нет. Я буду любить её так… так… что ей даже некогда будет оглядеться по сторонам.
– Ну да, щас. Ишь какой деловой! Ты уж и любить научился? Любилка выросла?
Что Женька мог ответить на этот вопрос? Благо мама снова вмешалась в разговор.
– Перестанете, может быть? Что за околесицу вы несёте?
– Всё. Домой. Хватит на сегодня.
Под окнами пятиэтажки они заглушили мотор, вышли, тщательно закрыли машину. Фёдор Андреевич нежно погладил её по капоту.
– Федь! Когда будем обмывать покупку? – крикнула в окно соседка с первого этажа.
– В субботу будем гудеть, тёть Зин. Приходи.
Женька возненавидел эту свою первую машину, когда на ней через три года разбились родители.
III
Август 2001 года.
Дощатые ворота распахнулись. Между ними стояла преобразившаяся Мила: на ней свободно покоился длинный приталенный чёрный сарафан, волосы аккуратно зачесаны назад. Высокий лоб возвышался над притягательными глазами. Девушка была худа, бледна и заплакана. Теперь, когда лицо стало открытым, в глаза бросались красные распухшие губы.
– Ну вот, совсем другое дело, – заметил вслух Палашов. – Долой лохматые кофты! – И спешно добавил: – Простите.
– Покажите ваши документы, – заявила вдруг девушка, подойдя к нему. – А то, знаете ли, сейчас столько всякой швали развелось.
– Вы правы. Пожалуйста.
Вынул из заднего кармана джинсов красную корочку и протянул ей.
Она внимательно изучила документ, не смущаясь пристальным взглядом Евгения Фёдоровича.
– Как? Смахивает на правду?
– Вроде бы. Юрист первого класса…5 Следователь… На фотографии вы моложе.
– Мила, можно я вас – на «ты»?
– Как хотите.
– И ещё одно. Не говори пока, пожалуйста, никому, что я – следователь. Скажи… Ну… дядя, что ли… или кузен. Как тебе больше нравится.
– Вы думаете, я много общаюсь с людьми?
Она пожала плечами.
– Ладно, дядя Женя, – усмехнулась она, отдавая ему удостоверение. – Заезжай.
Палашов сел в машину и резво въехал в сад, пока антоновская яблоня не остановила его ветвями, немного сдал назад. Не спеша переложил сигареты с сиденья в карман, достал под наблюдением Милы из багажника кожаный чемоданчик, джемпер и закрыл машину. Повернулся к ней.
– Ну, здравствуй, племянница. Веди дядю в дом и покажи ему его лавку.
Брусчатый дом был просторен и покрыт светло-коричневой краской. На первом этаже он делился на две части: террасу и две небольшие спальные комнаты. В центре дома стояла квадратная по периметру печь, выходившая углами в комнаты, а ненасытным зевом – в террасу. Терраса отличалась большим, в полстены, решётчатым окном. Крылечко из неё вело в сад, лестница – во второй этаж, где расположились ещё две комнаты под самой железной крышей. В доме со вкусом сочетались деревянные стены, обработанные морилкой, крашеные светло-коричневые полы, простые однотонные шторы на тоненьких деревянных карнизах и незамысловатая мебель. Все это успел заметить Палашов, пока Мила знакомила его с домом. Правда, второго этажа он не видел. Она поселила его в одной из нижних комнат, где он оставил чемоданчик.