Loe raamatut: «Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски»

© Наталья Осис

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Моему любимому Сандро

«Я думал: вольность и покой…»

Эта книга могла бы называться «100 дней счастья».

Но кто имеет право рассказывать о счастье?

В мои шестнадцать у меня были только книги, лампа на письменном столе, крепкий чай и бабушка. На дворе стояли девяностые, по улицам ходили бандиты, помада из коммерческого ларька казалась несбыточной мечтой, но мечтать хотелось вовсе не о ней, а о том, как можно куда-то поехать, как вокруг будут люди, которые тебя понимают и, может быть, даже любят, – большие, красивые, счастливые люди… И это будет счастье, счастье.

…Я разглядела его – случайно, шесть лет спустя. Вышла ночью в тамбур поезда: стук-перестук, холод, иней, дым. Отражение в темном подмерзшем стекле. Я долго и с интересом его рассматривала – так профессиональные танцовщики смотрят на свое отражение в зеркальной стене балетного класса: без страха, без желания нравиться, просто чтобы понять, правильно ли работает этот инструмент – твое тело.

Я смотрела на свое отражение и видела лицо счастливого человека.

Это было абсолютно очевидно… и очень странно. Я не была к этому готова. И уж точно не понимала, как это работает.

«Как только приеду, пойду к своему другу-художнику, и скажу ему: Дима, напиши мой портрет вот сейчас, когда я счастлива».

И никуда, конечно, назавтра не пошла.

Ни о чем не попросила.

Я стояла на солнечном берегу жизни. И медлила…

Может быть, потому, что была тогда уверена: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

Долго стоять на солнечном берегу жизни невозможно. Рано или поздно нужно пускаться в плавание – и там уж река протащит тебя по камням, встряхнет на перекатах, вынесет к новым берегам.

Когда меня выбросило на новый берег, я точно так же, как тогда, в тамбуре, вдруг осознала, как будто увидела первый раз пушкинские строки: «Я думал: вольность и покой – замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан!»

Отсутствие несчастья не есть счастье.

Счастье – это совсем другое.

Это прямо со мной и прямо сейчас, но я не понимала, как это работает. Почему это досталось мне. И что с этим делать?

Мой друг Дима теперь был далеко, и мне некого было попросить написать мой портрет «сейчас, когда я счастлива». Мне только жаль было, что я не Ньютон и что меня не треснет по голове яблоко, чтобы понять внутреннюю логику этой формулы. Но у меня была эмпирика. Вот эта самая реальность, которая, когда в ней оказываешься, выглядит параллельной, абсолютно невозможной – как жизнь на Марсе с радугами и единорогами. Слишком хорошо. Слишком странно. Слишком непонятно.

Я решила записывать кардиограмму. Проводить ежедневные метеорологические замеры. Я стала писать дневник – дневник счастливого человека.

Часть первая. Простые открытия

Как начинается день в Генуе. Лестницы вместо улиц

Наслаждаться утром нового дня – целое искусство. Это только звучит поэтически – «утро нового дня», а на самом деле: звон будильника, еще пять минут, и еще пять, о господи, уже опаздываю, о необходимости плескать водой в лицо думаешь с содроганием, хорошо бы кофе, кажется, опять не успею, черт, уже надо выходить! Накраситься или опоздать? Накрашусь завтра. Кофе выпью потом. Почему я всегда опаздываю? Всё равно же ничего полезного с утра не делаю…

Вечная мечта – выспаться. Даже если заранее знаешь, что спать до полудня в итоге ничем не лучше. Гадкое чувство вины за то, что полдня прошло зря, никто не смолол кофе, не приготовил воскресного завтрака, и вообще: теперь завтракать или обедать?

…Утро в раю ничем не отличается от любого другого.

В Италии, в Генуе, утро непременно начинается с кофе в баре «sotto casa»¹, который ты выбираешь для себя навсегда и с той же степенью ответственности, как англичане выбирают свой «local pub».

Перед тобой ставят чашку кофе, ты выпиваешь ее одним духом, тебе пододвигают стопочку с водой, ты опрокидываешь в себя и стопочку (на твой привычный жест смотрят с уважением – да-с, достигается тренировкой), впечатываешь монету в прилавок, – и… день начинает тебе улыбаться.

Но до кофе мне еще надо дожить.

Сто ступенек вниз по лестнице, которая притворяется улицей (наш официальный почтовый адрес – скалината делла Читтаделла, 3: лестница Цитадели, 3), – она очень старая, пятнадцатого века, ступеньки крутые, разновысокие, повороты самые неожиданные, своды низкие. Без сноровки можно не только голову зашибить, но и шею на этой скалинате свернуть.

Скалината выходит на широкую улицу Бальби, сплошь застроенную дворцами: Палаццо Реале (Королевский дворец), факультеты Университета, Библиотека, и просто дворец, и чей-то помпезный дом с садом на крыше. Говорят, что в этом доме находится самая большая в Европе частная коллекция картин. И последний раз хозяин открывал ее, когда здесь с визитом был папа Иоанн Павел II.

Рядом с Университетом сидит смуглая тетка с жуликоватыми глазами и жарит на баяне. У нее такая работа. Она здесь каждое утро, каждый день, включая субботу и воскресенье. В дождь и в жару. Сидит на табурете как на завалинке и наяривает: «Мой костер в тумане светит…». Ни слова при этом не знает по-русски. Я проверяла.

Прохожу площадь Нунциата (Благовещения), огибаю рынок, поднимаюсь 20 метров по еще одной скалинате, простите, нет – это салита: здесь ступенек нет, значит, не лестница, a подъем. Да, они все отличаются: виа, корсо, салита, скалината, виколо – соответственно улица, проспект, подъем, лестница, переулок…

Посередине салита расширяется – в этом месте она называется «площадь», хотя размер у этой пьяццы как раз с лестничную площадку, максимум две. Ну что ж, если не площадь, то площадка. В этом есть свой лингвистический смысл.

Здесь я сворачиваю и поднимаюсь еще на 50 ступенек, чтобы сдать четырехлетнего Петьку в детский сад. Вытираю пот со лба и наконец-то начинаю ощущать первые признаки свободы.

Главный генуэзский завтрак – фокачча: горячая лепешка, пропитанная оливковым маслом и посыпанная крупной морской солью. Фокачча, как и песто (соус из базилика, твердого сыра и орешков пинии), – главная гастрономическая гордость Генуи. Фокачча может быть только дженовезе, то есть генуэзская; иногда ее пытаются имитировать, но не очень успешно.

Фокаччу полагается покупать и есть только свежую; кроме того, ее надо попробовать в десяти разных пекарнях, выбрать место, где она понравится больше всего, и потом уже покупать только там. К самым лучшим фоккачериям всегда стоит очередь на улице. Ее можно купить на вес, можно взмахнуть рукой, показав, сколько отрезать, а можно сказать: мне фокаччи на пол-евро – и с вас возьмут ровно ту монету, которую вы приготовили.

Днем на прилавках гастрономических магазинов, киосков и кафе появится фокачча с песто, фокачча с сыром, фокачча с помидорами. И это будет уже обед.

А к вечеру фокаччу будут подавать как закуску к аперитивам, и вы сами, если ждете гостей или идете в гости, снова купите фокаччи.

И ваше следующее утро начнется с того, что вы увидите, как генуэзцы окунают свою любимую фокаччу в чашку с капучино. Главное – не слишком сильно этому удивляться.

Венецианцы имеют привычку на первый завтрак (и на второй) опрокидывать в себя стаканчик белого вина. Так у них заведено; хорошая альтернатива кофе. И работать после такого завтрака веселее.

Но здесь, в Генуе, на первом месте всегда будет фокачча.

Однажды мы с Сандро (тогда еще женихом, а не мужем) были в Пизе. Я пришла в ужас от специального аттракциона для туристов вокруг Пизанской башни: газон величиной с три футбольных поля, опоясанный рядами палаток с сувенирами. И огромная, галдящая толпа, рассеянная по полю: едят, пьют, закусывают, фотографируются.

Я объявила срочную ретираду, и мы просто гуляли по старой части Пизы. Больше всего запомнились фигурные кольца коновязи с разными замысловатыми головами: львов, драконов, единорогов… Привязать к такой коня, громко постучать дверным молотком в огромную, высотой в два человеческих роста, дверь с железными шипами, и войти, бряцая шпорами, срывая на ходу дорожный плащ, эх!..

А за обедом нам дали что-то, отдаленно напоминающее фокаччу, – то есть тоже фокаччу, но в пизанском исполнении. Сандро пододвинул мне тарелочку и сказал: «Вот, попробуй, и сразу поймешь, почему мы с Пизой триста лет воевали. О чем можно разговаривать с людьми, которые делают такую гадость?..»

Даже не знаю, что́ мне кажется более странным: что два соседних города триста лет воевали (два часа езды на поезде regionale², за это время даже из Москвы до Тулы не доедешь), или что финальным аргументом оказывается фокачча.

Кажется, здесь еда – эта та печка, от которой все танцуют.

Отдав дань главному генуэзскому ритуалу, можно наконец-то выпить и кофе.

Если вы хотите вести себя как итальянцы – то кофе надо пить стоя. Ну, хотя бы потому, что сидя – на 20 чентезимо дороже.

Хотя главная причина – совсем другая: правильные кофейни – это те, где нет официантов, есть только хозяин за стойкой. Кстати, с ним надо поздороваться, узнать его имя и обязательно завести дружбу.

Бар³ около дома – это маленький клуб для тех, кто живет в квартале. Большинство баров-кафе – старые, вросшие первыми этажами в культурный слой, с винтовыми лесенками и туалетом в подвале или в каком-то подозрительном скворечнике на втором этаже. Некоторые новые кафе пытаются заманить к себе туристов и – о боже! – разрешают им пить капучино во второй половине дня (смертный грех, ужас, ужас). На этих смотрят с подозрением, презрительно называют их «предпринимателями» и всячески не замечают.

А бар «sotto casa» станет родным на второй день – где бы ты ни был, в любом уголке Италии; там тебя расспросят, утешат, расскажут последние новости, выяснят, что ты любишь, и будут ставить перед тобой именно твой кофе (который ты всегда пьешь), как только ты облокотишься на прилавок. Если есть желание, то можно завести беседу – всё равно кофе все пьют по утрам в одно и то же время, как на дежурстве, так что завтра ты увидишь здесь всё тех же людей: постаревшую даму с собачкой, двух смешливых девчонок перед лекциями, цветочника с другой стороны улицы – он потом сделает тебе скидку, и мускулистого типа в розовом галстуке (лучше не спрашивать его, кто он таков, а то придется потом с ним всю жизнь разговаривать, или менять удобное для тебя время утреннего кофе).

Тебе скажут: «чао, белла», если ты девочка. Тебя обязательно спросят о футболе, если ты мальчик. Даже если ты не говоришь на итальянском, тебе поулыбаются и покивают.

А дальше начнется рабочий день.

Но этим утром уже была фокачча, и кофе, и прогулка, и улыбки, – и день полетел воздушным змеем. Летит? Сверкает? Так ведь этого же мы и хотели.

Кой черт занес меня на эти галеры? Как я оказалась в Генуе

Всю жизнь я танцевала ритуальные танцы с разными подходящими и не подходящими мне партнерами. Один раз пойду, другой откажусь, в прошлый раз я была в джинсах, на следующий нужно провокационное платье – значит, надо срочно изобрести повод, чтобы такое платье надеть. Я ему уже два раза звонила сама – теперь надо ждать его звонка! (Хорошо, что сейчас есть мобильные, – а каково было «ждать звонка» у обычного домашнего телефона?)

На днях Сандро, мечтательно улыбаясь, вспоминал, как я была одета, когда мы с ним работали в Москве на фестивале.

– Ты имеешь в виду, когда мы познакомились, Сашенька?

– Ну да, когда познакомились, и потом, когда мы работали – сколько? Десять дней? Или больше? Я помню, у тебя был небесно-голубой пиджак, такой длинный, и светлые джинсы.

Сначала я вспомнила свой любимый голубой пиджак. А потом с ужасом осознала, что при встрече с мужчиной моей жизни я действительно – десять – дней – подряд – ходила – в одном – и том же. Только майки меняла. Наверное. Совершенно не помню.

А помню я только, с каким трудом отклеивала себя от постели по утрам после четырех или пяти часов сна, как повторяла себе, что, когда закончится этот проект, потом будет еще всего один, самый простой, и всё закончится, и можно будет выспаться и хотя бы два-три дня ничего не делать.

Помню все бесконечные перипетии с итальянской труппой. Спектакль был огромный, очень сложный; играть его должны были в театре Российской армии – единственном театре в стране, который подчиняется не Министерству культуры, а Министерству обороны, и вместо директора – генерал, а по многокилометровым коридорам бегают строем солдатики срочной службы.

Помню, что я была насмерть простужена, разговаривала как слон, которому наступили на хобот, и кашляла, как Чехов в Ялте.

Отлично помню всю русскую команду – про фестивальную работу в театре вообще стоило бы писать отдельно, правда, для этого пришлось бы воскресить жанр соцреализма, где все либо хорошие, либо очень хорошие, всё умеют, ничего не боятся и горой стоят за своих…

А вот итальянцев не помню совершенно. Во-первых, их было 40 человек, а во-вторых, никто из итальянской труппы, кроме технического директора Сандро, не говорил по-английски. Я быстро выучила по-итальянски «спасибо», «пожалуйста», «налево», «направо», «здравствуйте» и «до свиданья» – так же, как выучивала на любом другом языке для любой другой театральной труппы, но они так и остались для меня плохо организованной толпой немтырей, устраивающих забастовки из-за отсутствия пива и вина на обед, скандалящих из-за туалетной бумаги и не понимающих, что график их работы вписан в график работы гигантской машины фестиваля, где параллельно идут 8–10 спектаклей в разных театрах Москвы. Самое интересное, что всех их я теперь хорошо знаю, почти всех люблю – каждого по-своему, но соединить этих отдельных людей, которых я знаю и люблю, с теми, составлявшими галдящую и постоянно чего-то требующую толпу, решительно не могу.

К Сандро я кидалась за разъяснениями всякий раз после того, как переводчики мне транслировали какое-нибудь новое, заведомо невыполнимое требование. Три дня у нас ушло на то, чтобы договориться, что все запросы будут поступать сразу к Сандро, а он уже будет передавать их мне. На четвертый день работы я наконец-то, с великодушного разрешения переводчиков, смогла добрать пару часов сна и приехать на площадку к 10 часам утра. Помню, с каким наслаждением я завтракала при солнечном свете, а не в потемках, благословляя русских переводчиков и итальянского технического директора. Позавтракав не спеша, я приехала на площадку, обошла, как мороз-воевода, свои владения, и только собралась найти какой-нибудь укромный уголок, чтобы закапать и запшикать себе в нос и в горло лекарства, которые позволяли мне говорить членораздельно, как эти самые великодушные переводчики напали на меня в темном коридоре, прижали к стенке и грозно спросили, сказала ли я Сашеньке – они с самого первого дня стали называть Сандро Сашенькой – что у меня в наличии имеются сын и муж.

– Какой буж? Кобу сказать? Вы это о чёб? – прогундела я.

– А ты скажи, скажи, – еще строже приказали переводчики и подтолкнули меня к Сандро, который как раз вывернул из-за угла, чтобы озадачить меня то ли арендой сварочного аппарата, то ли покупкой золотых рыбок.

И дальше я опять ничего не помню, кроме работы, – потому что на работе мы ни о чем не говорили, кроме работы!

Вот я всё время и думаю: нормальный я после этого человек или нет?

Самое обидное, что про него, про моего любимого и ненаглядного мужа теперешнего, я тоже ничего не помню.

Как он на меня смотрел? (нормально смотрел)

Как он был одет? (нормально был одет)

Как он попросил мой номер телефона? (при такой работе еще бы у него не было моего номера телефона)

Как мы в первый раз остались вдвоем? А мы вообще оставались вдвоем?..

Что-то же я должна помнить? Как – раз! – и выворачивает разговор совсем на другие рельсы; или вдруг становится понятно, что с завтрашнего дня ты будешь засыпать и просыпаться с улыбкой. Или, наоборот, становится страшно, потому что теперь на этого человека придется смотреть совсем другими глазами, и контролировать каждую фразу, и вообще… вносить коррективы в свое поведение.

А вот этого как раз и не было. Был просто хороший человек, очень профессиональный, очень внимательный, и всё с ним было легко и просто. А больше я ничего не помню.

Хотя нет, не совсем так. Я помню, как трогательно Сандро гордился тем, что для послепремьерного банкета он привез с собой вторую пару штанов – нерабочих, – и радостно мне их в день премьеры продемонстрировал. А на этих «выходных» штанах (приготовленных специально для банкета!) красовалось какое-то очень профессиональное пятно на колене. Я прямо видела, как на предыдущей премьере за пятнадцать минут до спектакля надо было что-нибудь срочно переносить, сгружать или чинить, поддерживая коленом… А может, это было две или три премьеры назад, а штаны так и остались лежать в гастрольной сумке.

Штаны эти я, конечно, уже спрятала: пятно с них не выводится (что не мешает моему Сашеньке называть их «выходными»). Они лежат рядом с моим голубым пиджаком, который тоже давно превратился в линялую тряпочку.

Dark designer. Генуя и Рим – первое знакомство

После десяти дней совместной работы последовала ежедневная двухмесячная переписка на английском. У нас была очень важная тема: работа. И еще одна важная тема: как мы устали, черт возьми, и зачем мы только связали свою жизнь с театром. Могли бы ведь работать в банке.

– Представляешь, – говорил мне Сандро, – мы бы в шесть вечера уходили домой. Каждый день. Всегда. И выходные!

– Да, – мечтала я, закрывая глаза, – и выходные, и регламентированный отпуск. И спать сколько хочешь.

– Кстати, – вдохновенно продолжал Сандро. – Приезжай, когда у тебя закончатся проекты. Италия – неплохая, в общем, страна.

– Вас Бунин дискредитировал, – сообщала я.

– Что? – удивлялся Сандро.

– Иван Бунин, – поясняла я. – Нобелевский лауреат.

– И что? Он плохо писал про Италию?

– Данте ваш, говорил, в бабьем шлыке.

– Не понял.

– Не бери в голову, просто русские ассоциации по поводу дантовской шапочки.

– Шапочка смешная, да. Не буду отрицать. Но это было примерно всё, что ему не понравилось в Италии?

– М-м-м-м, еще, кажется, эстетствующие болваны.

– У нас таких полно, – сразу соглашался Сандро.

– На самом деле Бунин про наших эстетствующих болванов говорил. Дескать, живет такой у себя в провинции, в Белёве под Калугой, и во Флоренции был всего одну неделю за всю жизнь. А сам твердит: «Я люблю во Флоренции только треченто⁴…»

– Хороший писатель ваш Бунин. Наши болваны точно такие же. А что, ты говоришь, мне у него надо почитать?

Я диктовала названия, навскидку переводя их на английский.

– Да, – возвращался к теме Сандро, – но главное не это. Не могут же быть главными болваны? (Я счастливо смеялась.) Importante – это то, что у меня есть гостевая комната со ставнями. Я, конечно, light designer, художник по свету, но ради тебя я готов сделаться dark designer – художником по темноте. Подготовлю к твоему приезду комнату так, что ты сможешь там спать сколько хочешь.

Как может сильно уставший человек отказаться от такого приглашения?

Конечно, я поехала.

– Наш дом, – заявил Сандро, широко поводя рукой по маленькой квартирке под самой крышей средневекового здания.

Как всякая нормальная девушка, я должна была заинтересоваться притяжательным местоимением «наш» – спросить «чей это наш?», или что-нибудь в этом роде. Но я же дипломированный филолог…

– Почему же это – «дом»? – спросила я. – «Сasa» – это же дом. Ну то есть с крышей и всякими такими штуками.

– Типа?

– Я не знаю… типа отдельных стен, например.

– А, это у нас есть. Сейчас увидишь. И я смогу спокойно говорить «casa» и дальше.

– Хорошо, а слово «квартира» есть?

– Есть. Appartamento. Только мы его редко используем.

– Ага. Апартаменты. У нас тоже такое слово есть.

– И вы его используете?

– М-м-м-м. Наверное, тоже редко.

– Ну вот видишь. Добро пожаловать домой.

Место, в которое я попала, больше всего напоминало жилище Герды или Кая – под самой крышей, в большом городе, «где дома стоят так близко друг к другу, что их кровли почти соприкасаются». У кухни («новострой, – небрежно обронил Сандро, – в восемнадцатом веке добавили»), были свои отдельные стены, своя крыша и выход на другую крышу прямо под ногами; на ту же подножную крышу выходили окна двух комнат. Террасу подпирали справа и слева другие дома, и вокруг – тоже крыши, крыши. Я поняла, что мой мальчик, читающий Карлсона, будет в восторге, если ему это показать. Вообще, наверное, детство, проведенное в таком месте, – это счастье.

– Есть только один нюанс. Я надеюсь, что ты не очень расстроишься.

Пауза. Вообще-то очень не хотелось расстраиваться в первый день долгожданного отпуска.

– Ты знаешь, это как раз треченто. Тысяча триста какой-то год. Я видел на притолоке, когда штукатурил. И на входной двери внизу тоже есть дата. Это бывший монастырь.

– Ну и ладно, – решила я, – плевать на эстетствующих болванов. Треченто мне нравится.

Августовская Генуя была жаркой и пустынной, как Сахара.

Мы с Сандро оказались одни в пустом и пыльном, оставленном жителями городе. Глухие серые ставни-сарачинески⁵ – с листочками «закрыто на каникулы до сентября», маленькое кафе на пустынной площади без единого посетителя, очередь из трех потерянных, невменяемых от жары людей около мороженщика на углу и никакого движения.

Я могла бы наслаждаться красотой великолепной Генуи, морем, поездками на скутере, гамаком на террасе, отличным вином по три евро литр, – но нет. Меня влек могучий туристический инстинкт. Мне хотелось что-нибудь увидеть.

Но если в Генуе мы были одинокими мародерами – то в Риме оказались частью несметного полчища варваров, наводнивших Вечный город при полном отсутствии жителей. Японцы, намертво приклеенные к своим фотоаппаратам, ускоренным маршем обходили помеченные в плане ключевые точки города. Европейцы и американцы страдали от жары, плавились как пластилин, утирали пот и прикладывались к бутылочкам с водой, но все стремились, как и я, что-нибудь увидеть.

Номером один в моем плане стояла Сикстинская капелла.

Турист – это профессия. Видела я дилетантов в русских монастырях, пытающихся попасть в Покрова-на-Нерли в шортах… Я же готова была стать туристом-профессионалом: меня не пугало ожидание, проверки на всех входах, я знала, как надо одеваться (а то ведь наглядное пособие «что можно, что нельзя» появляется у тебя перед глазами, только когда отстоишь трехкилометровую очередь).

То, к чему я не была готова в Сикстинской капелле, – это к дежа вю московского метро в час пик. Мне наступали на ноги, пихали локтями в рёбра, не шутя толкали в спину и даже ухитрялись каким-то образом поддавать под коленки. Закроешь глаза – и кажется, что ты на станции «Киевская», откроешь – фрески божественного Микеланджело в высокой вышине, а вокруг толпа людей с фотоаппаратами вместо лиц.

А на улицах и площадях, поближе к дающим прохладу фонтанам, собирались римляне (глядя на их носы, я начинала понимать, почему Гоголь чувствовал себя здесь почти как дома). На лестнице, ведущей к площади Испании, у фонтана Треви ночи напролет веселилась молодежь – гитары, песни, вино из горла, – и были они похожи сразу на всех персонажей Ремарка, Хемингуэя и «Римских каникул». Впрочем, скорее всего – только на посторонний взгляд. Ведь когда влюбленный в Италию Вуди Аллен снял фильм о Риме, итальянцы (и римляне прежде всего) возмутились: «Ничего-то он про нас, балбес американский, не понял».

Может быть, и не понял, но, благодаря ночной прохладе и молодым шалопаям с дешевым вином и веселыми песнями, Сандро удалось сдержать свое обещание: он вполне справился с ролью художника по темноте – все самые лучшие впечатления от Рима оказались ночными.