Loe raamatut: «Смешные истории из жизни»

© Наталья Пряникова, 2022

ISBN 978-5-0056-7904-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Муки творчества.

Как бывает трудно порой, когда текст вдруг приходит не в самое удобное время, и мозг отключается от своих первоочередных задач и входит в режим обрабатывания слов. Это обычно чревато или бессонной ночью, или необычайной рецептурой приготовленной еды, когда в супе плавают апельсины, а каша доходит до готовности в стиральной машине.

Но самый неудобный момент – когда я на улице.

Иду вот себе и никого не трогаю, и вдруг – бамс! – прощай, мозг – здравствуй, текст.

Зашла как-то в магазин, ибо на улице я бы окочурилась и заиндевела для будущих поколений, как в фильмах про замороженных. А в руках моих нашли бы телефон. Нет, я не ношу с собой перо с чернильницей и даже блокнот с ручкой, потому что мой почерк не понимаю даже я сама, а мысли надо выплескивать быстро-быстро, пока они не просочились в подсознание.

Так что я со скоростью сто кнопок в секунду строчу в телефоне, высунув язык, все, что там у меня в центре управления кипит. Поэтому на этом этапе текст выглядит примерно так:

«плидтрсгвшнпзтэтюм омднпщгпщнсдгм мщнаднадгмжм днадна»

или того хуже.

Вот, значит, стою я в «Пятерочке» над останками куриц и печатаю. Видно, я забыла о времени и слишком много внимания уделила этим птицам, а моя мимика явно демонстрировала неподдельный интерес к содержимому холодильника, что весьма встревожило продавца, раскладывающего товар на соседнем стеллаже. Очень обеспокоенная, она бочком подошла ко мне и стала с моей позиции тоже разглядывать несчастных куриц. Я никак не могла полноценно отвлекаться на происходящее, лишь каким-то резервным отделом мозга, существующим в штате как раз для таких случаев, поэтому, когда девушка робко поинтересовалась:

– А вы чего это делаете? – я ответила в режиме обрабатывания текстов, вроде бы я сказала:

– Синий.

Девушка совсем испугалась:

– Ничего не синие. Нормальные. Свежие. А вы чего, куда пишете?

– А? – посмотрела я стеклянными глазами на продавщицу и рассеянно добавила, – коты, активное деепричастие.

– Эээ, какие коты? Вам заведующую позвать, может?

Словом, когда основной костяк текста я наконец-таки выдворила из недр своего ума, за мной столпилась чрезвычайно взволнованная небольшая толпа, разглядывающая меня с самым животрепещущим интересом.

Я, конечно, очень удивилась, но подумала, что, наверное, просто мешаю им подойти к холодильнику, и поспешила к выходу. К моему изумлению они пошли меня провожать, держась на некотором расстоянии, стратегически выстроившись «свиньей». А потом долго смотрели на меня в окно, как в каком-то фильме ужасов. Очень странные люди работают в «Пятерочке», знаете ли. Не пойду туда больше. Пойду лучше в «Магнит» в следующий раз.

Мила.

Тимоша ждёт в гости друга, Антона. Приготовил магнитный конструктор и ещё маленькую тележку конструкторов, грузовики, машинки и прочий скарб.

– Будем строить трассу, – предвкушает.

Антон пришёл и с порога кричит:

– Смотри, что у меня!

У Тимоши загораются глаза:

– Дай мне поиграть!

«Интересно, что там у них», – думаю.

Смотрю – стоят любуются маленьким огрызком тетрадного листочка с вырезанным корявым человечком – точка, точка, два крючочка, ну вы знаете. У человечка квадратная голова и нарисованные карандашом глаза. Более живописно описать не могу, и так старалась, как могла.

– Это куколка. Мила, – нежно говорит Антон.

– Угу, красивая, – завистливо вторит Тимоша.

Милу на руках внесли в квартиру и начали всячески развлекать. Мила покаталась на грузовике, полетала на самолёте, поспала на подушке, заботливо укрытая одеяльцем, покушала какой-то субстанции из пластмассы. В общем, прожигала жизнь, как могла.

Не знавшие такой привольной жизни настоящие игрушки из пластика, плюша, силикона и других вещественных материалов, молча глазели и недоумевали – за что этому огрызку такая любовь. Резиновый Карлсон, которого до сих пор холили и лелеяли, с горя пропал без вести, до сих пор в розыске.

Но вследствие слишком бурного образа жизни, Миле оторвало бумажную голову. Вижу – задрожали подбородки, увлажнились глаза. Думаю – надо посочувствовать, но боюсь рассмеяться. Говорю немножко неуверенно:

– Можно приклеить. Если что.

Четыре глаза зыркнули на меня с бесконечным возмущение, будто я собираюсь совершить некое кощунство. И правда, я как-то не подумала. Ещё бы предложила Марии Стюарт приклеить голову обратно.

– Ей нужна могила, – мрачно сказал Антон.

Тимоша заплакал, как профессиональная плакальщица.

«О, нет. Только не играйте в похороны», – думаю.

– Может, просто выкинем и другую нарисуем, – пискнула я.

Не буду описывать взгляд, которым меня наградили. Наверное, так смотрели бы древние египтяне на того, кто предложил бы не строить фараону гробницу с саркофагом, а просто взять и закопать.

Останки Милы торжественно пронесли по квартире и опустили в мусорное ведро. У меня камень упал с души – похороны отменяются, долой культ смерти, да здравствует культ жизни!

Я жизнерадостно предлагаю взять листочек и клонировать, простите, нарисовать новую Милу.

– Что значит, нарисовать? – возмущается Антон, – не нарисовать, а сделать эскиз!

Ах да, простите. Конечно же, эскиз! Потом эскиз ещё надо утвердить, и только после этого приступать к собственно макету изделия из бумажки.

Всё. Ушла делать эскиз.

Первое сентября.

1 сентября. Моя племянница не хочет в школу. Я искренне изумляюсь:

– Как это не хочешь в школу?! В школе так весело! В школе так здорово!

Племянница смотрит на меня, как на умалишенную.

– Весело? Что весёлого в школе?

– Как? А друзья-подруги?

– Ну, это на переменах только, – пренебрежительно машет рукой.

– На переменах одно, а на уроках другое. На уроках тоже весело. Записки писать и передавать. А ржать под партой, пока не выгонят из класса? Ты что!

А учителей разыгрывать?

Вижу, у племяшки появилась в глазах какая-то заинтересованность, а её мама делает мне страшные глаза. Все, молчу-молчу. Сейчас все исправлю.

– Нуу, вообще-то, конечно, м-да.. Слушать учителя и смотреть на доску тоже интересно. Несомненно. Особенно, если перед этим кто-нибудь прилепит ему на спину бумажку, на которой написано что-нибудь эдакое. Ну, разное. И когда выгоняют с урока, тоже на самом деле грустно – смеяться в коридоре одному, пока в классе все дружно ржут.

У моей сестры, мамы девочки-пятиклашки, глаза лезут на лоб и, кажется, она собирается меня убить. Её дочь садится напротив меня и благоговейным шёпотом говорит:

– Расскажи ещё. Тебя, что, с уроков выгоняли? А почему все смеются? Что смешного на уроках?

С укором смотрю на сестру, которая давно лежит в обмороке – ребёнку скоро школу заканчивать, а его даже с уроков не выгоняли. Что за жизнь?! Но все же пытаюсь оправдаться, я же взрослый человек, примером должна быть:

– Да не всегда, иногда сама прогуливала. Особенно потом, в универе.

Племянник-студент подсел к младшей сестре и с придыханием спросил:

– Ты прогуливала?

– Эээ. Все, пошла. Мне пора. Удачи в новом учебном году, детки. Маме скорую вызовите.

Дети – цветы жизни.

Лето было на редкость плодотворным. Мы с Тимошей выучили много новых слов. Я, к примеру, научилась говорить «я хочу» и «мне надо». Очень, знаете ли, необычные ощущения. Кто ещё не пробовал, попробуйте непременно.

Тимошка тоже выучил ряд словечек, которые я не буду цитировать. Не знаю, где дети выцепляют эту лексику. Кажется, на лицо работа садиковского коллективного бессознательного, когда один услышал – весь детсад повторил.

В связи с этими событиями вспомнился эпизод из моего бурного детства, который мама без устали рассказывала все мои 39 лет, пока была жива.

Привели меня в детский сад в возрасте полутора-двух лет, облаченную, аки ангел, в кружавчатое белое платье. На макушке – гигантский бант, который будет со мной практически до пубертата. Мама с воспитателями смахивают слезы умиления, глядя на этого ребёнка. На этапе приёмки я рассказала стишок Агнии Барто, чем совсем растрогала нежных воспитательниц. Да, речь я освоила рано, в чем вы совсем скоро убедитесь.

К этапу выдачи меня обратно я уже успела хлебнуть сурового детсадовского опыта, чем не преминула поделиться с дорогой маменькой. Усевшись на траву и собирая в пятерню жалкие северные одуванчики, я невозмутимо игнорировала мамины призывы идти домой. Мама отошла на два метра, потом ещё на два, ожидая, что инстинкт следования сподвигнет меня поднять пухлую пятую точку. И вдруг услышала позади грозный малышовый окрик:

– Надька! Стой, с… ка!

Мама медленно обернулась и увидела свою разгневанную дочь, которая стояла посреди дороги, раскорячившись на кривых ногах, выкатив круглое пузо и уперев в него руки.

Бант, съехавший на бок, придавал хмурому толстощекому личику несколько блатной разнузданный вид. Для полноты образа не хватало лишь папироски в зубах.

Этого ли херувима с кудряшками, лепечущего стишки про Таню с мячиком, она сдавала по утру в сад?

– Надька… – снова открыло рот незнакомое существо, но мама подбежала, схватила на руки, чем прервала поток ругательств, собирающихся обрушиться на её голову.

– Сейчас домой пойдём, к папе, – заворковала мама.

– Мишка… – начала я.

– Ой, все! Ешь, – сунула мне мама булку.

– Жрать! – рявкнула я и принялась жевать булку.

Следующие полчаса мама наслаждались тишиной.

Мама.

У Тимошки есть кукла. Зовут Мама. Это мое Альтер эго, да. Про нас с Мамой можно снимать новый «Бойцовский клуб» по-женски.

Пока я варю кашу и мою посуду, эта вертихвостка, что на языке моей бабули звучало бы как «шалава», махнув на прощание хвостом, чешет в мини-юбке хлестать коктейли.

Мало того, что она вырядилась в платье, которое я всегда хотела, так еще и обмоталась моими браслетами, как куртизанка какая-то.

Мне остается только кричать ей вслед:

– Причешись хоть, лохудра.

На что эта вавилонская блудница отвечает мне голосом Тимоши:

– Я не лохудра. Я дурында.

– Ну это я вижу. И на голове гнездо.

– Это не гнездо, – продолжает пререкаться моя пластиковая эманация, – это прическа такая, ты не понимаешь.

– Куда уж мне, – ворчу я, пока Мама делает вид, что в наперстке, который она откопала в моих швейных принадлежностях, имеется коктейль Дайкири, и она его томно попивает.

– Так! Наперсток мой на место положила. Как я шить буду?

– Хи-хи, швея нашлась. Меня хоть не обманывай. Когда ты шила-то?

– Чего? А домик из фетра Тимоше кто сшил? А сову?

– Ой, видела я, какие там стежки. Зачем тебе наперсток? Тяп-ляп и готово. А сову ты из носка сделала. Тоже мне, рукодельница.

– Сама попробуй, раз умная такая.

– Делать мне больше нечего. Я лучше надену новое платье и буду танцевать.

– Давай-давай. Только и дел, что пить да задом вертеть. Вон сколько коктейлей вылакала, пьянчужка.

– Еще я причесываюсь.

– А, ну да. Бедняжка, как же ты устаешь.

– Мама, дай мне тоже куклой поиграть, – слышу откуда-то издалека обиженный голос моего сына.

У меня есть сын. И еще один. Ого! А откуда здесь так воняет горелой кашей?

Тимоша вырывает у меня из рук куклу (как она там оказалась, не знаю), и бурчит:

– Невозможно играть в этом доме, сразу прибегают и сами играют.

Я знаю, что попрошу на День рождения у мужа – набор уборщицы для Барби. Швабры там, щетки, тряпки всякие.

Надеюсь, что такой существует, иначе нам с Мамой придется идти к психотерапевту.

Пусть специалисты разбираются с этой психической.

Агрипинна.

Тете Маше не спалось. Уж брезжут первые солнечные лучи. Уж Агрипинна, наверное, заняла свой пост с ружьем. Надо встать да пособачиться что ли. Агрипинна – вредная старуха, которая втемяшила себе в голову, что вся улица Майская и, вообще, город Иваново покушаются на ее вишню перед окном, даже когда на ней нет ягод. Поэтому почти круглосуточно она несла вахту, сидя на стуле с дробовиком, который, к слову, никогда не был заряжен и вообще давно сломался.

Но Агрипинна Тихоновна сама, и невооруженная, была весьма устрашающего вида, так что, сиди она с вязанием или пяльцами – все равно бы никто не осмелился подойти. Да и зачем – вся Майская улица с пасторальными деревянными домишками цвела и плодоносила и вишней, и яблоком с грушей.

Но Агрипинне Тихоновне очень хотелось пообщаться с миром. А как еще пообщаться, кроме как сесть с ружьем наперевес и облаивать всех мимо идущих, она не знала. И то хоть повезло с соседкой, с Машкой – та тоже любит устроить хорошую перепалку через забор.

Бывало, встанет Агрипинна поутру – ах благодать, птички чирикают, Витькин петух звонко кукарекает, солнце обволакивает золотом крыши домов.

Эх, хорошо. Плохо только – поговорить не с кем. Дети выросли, разъехались. Скукота. Вот и гаркнет Агрипинна на всю Майскую улицу:

– Витька! Заткни свово петуха! А то шею ему сверну когда-нито! Машка! Опять ночью забор переставила? Это моя земля!

Эх. Витька-то дрыхнет. На него никакой надежды – тот не выйдет побеседовать, а вот Манька-то счас откликнется, та ранняя птаха. Во, вылезла, кикимора нечесаная. У Агрипинны на радостях подскочило давление.

– Чего ты там орешь? С ума сошла? Делать мне нечего, как забор двигать, – сонно прозевала тетя Маша, сладко потягиваясь, стоя на крылечке.

– А чего тебе делать-то? Только и делаешь что заборы двигашь, – подхватила Агрипинна.

Так каждое утро разносились над улицей Майской беседы Агрпинны Тихоновны с тетей Машей, убаюкивая жителей своим гулом перед самым сладким утренним сном.

Но одним летним утром все пошло не так. Тетя Меша встала пораньше и вышла в огород. Еще не проснулся Витькин петух, а на улице уже кто-то крякал. Тетя Маша выглянула за ворота и увидела, как вдоль улицы идет утка, а за ней семенят утята.

– Мать честная, куда ж тебя несет. Тут же собак полно да кошек, – пробормотала тетя Маша и схватила первое, что попало под руку – метлу, бесприютно стоявшую у ворот. До этого дня у метлы была обычная скучная жизнь – мети себе да мети сухие листья. А тут ее вдруг повысили в должности до военного орудия.

В ночнушке с милым принтом из пчелок и с метлой в руках тетя Маша пошла следом за уткой, чтобы в случае чего навялять своим орудием кому бы то ни было.

Агрипинна Тихоновна только собралась занять пост под окном и завести свою привычную песню с ненаглядной соседушкой, как вдруг увидела эту самую соседку, крадующуся мимо ее, Агрипинны, дома, в ночнушке с диким рисунком, вооруженную метлой.

«Ага! Попалась, голуба! Небось забор передвинула ночью да ягодок захотела. Щас я те устрою ягодки», – злорадствовала старушка.

Агрипинна наконец-то дождавшись своего звездного часа, нетерпеливо взяла расхлябанное ружье на перевес и рявкнула:

– Стой, курва! Прибью!

Тетя Маша досадливо махнула метлой в Агрипиннину сторону и зашипела:

– Тише, старая! Не напугай их!

Тут только Агрипинна Тихоновна заметила, что впереди тети Маши переваливается утка, а за ней бегут утята.

Тетка с метлой – хорошо, но кто лучше бабули с дробовиком сможет обеспечить этому каравану полную безопасность? Агрипинна тихонько пошла с другой стороны, лаская взглядом плохо видяших глаз утяток – давно ли так бегали за ней ее собственные дети, а гляди-ка, выросли, и нет их.

Тетя Маша покосилась на прибывший эскорт и робко улыбнулась.

– Подбери ночнушку-то, тетёха, – миролюбиво проворчала Агрипинна, зардевшись, как бывало в далекой молодости.

Прошествовав по улице Майской, утка свернула на соседнюю улицу, и повела свой конвой по всему частному сектору. Те, кто уже успел проснуться, выглядывали в окно с ошалелыми лицами и сонно терли выпученные глаза – не каждый день бабушки с ружьями и женщины с метлами патрулируют улицы города. А жаль. Уровень преступности бы был куда ниже.

Дойдя до канавы, утка бережно поспихивала туда своих утят и поплыла, кружась вокруг них и взволнованно крякая. Утята сбивались в кучу, переворачивались и беспокойно пищали, прижимаясь к материнскому боку.

– Мать! – смахнула слезу Агрипинна Тихоновна.

– Мать, – согласно вздохнула тетя Маша.

Они еще немного постояли, прижав к груди свои орудия, и побрели по домам.

Прибыв домой, Агрипинна Тихоновна неспеша набрала корзинку вишен и понесла по соседям.

– Берите-берите, – ворчливо говорила она, стараясь не смотреть в изумленные лица, – ваши дети съедят, а моим уж не надоть.

Тетя Маша тем временем сидела в крайнем доме, единственном, в котором был телефон, и кричала в трубку:

– Колька! Приезжай давай! Имей совесть. Одна она! Да, плоха уже. Да, старая совсем. Мать ведь. Ладно, хорошо. Смотри у меня, чтоб завтра как штык.