Loe raamatut: «Венок тумана. Два сердца»
Глава 1
Руны врали. Снова. Они опять предвещали мор, чуму, разорение и скорую гибель всему.
Я смела гадание и вздрогнула: на меня в упор смотрела баба-яга. Седые волосы, не прибранные ни в косу, ни под кичку, укрывали ее до пят. Половина лица – старуха, вторая половина скалилась черепом. То, что на живой половине выглядело сочувствующей улыбкой, на мертвой пугало вдвойне. Может быть, когда-нибудь я и смогу привыкнуть к ее облику.
– Гадай не гадай, а от судьбы не убежишь, – проскрипела она. – Сегодня я проводила в Навь водяницу.
– Погоди, так она и без того…
Старуха скрипуче рассмеялась.
– Она и без того была мертва, да. Но оставалась здесь. А сегодня ушла туда. Для души, наверное, и хорошо, а для нас ничего хорошего.
Я вздохнула, растеряв все слова.
– Страшно, – кивнула она. – Мне тоже страшно.
Старуха исчезла. Я подпрыгнула снова: слишком уж неожиданно было увидеть на ее месте мужчину. Городской. Богатый – об этом кричало все, от белых холеных рук до вышитого жилета. Черные волосы рассыпались по плечам. Черный, нездешний взгляд, под которым мне сразу захотелось нащупать оберег от сглаза.
Он улыбнулся – той улыбкой, что должна была растопить любое девичье сердечко и силу которой он, судя по всему, прекрасно знал. Навидалась я таких в городе, век бы их не вспоминать.
– Здравствуй, красавица. Не скажешь, кто здесь на постой пускает? Готов полушку в день платить.
Зубы сами стиснулись так, что заныли челюсти.
– Не подаю, – буркнула я.
За спиной скрипнула дверь.
– Алеся, как ты гостей привечаешь? – Кой леший вынес мать на порог дома именно сейчас? – Можете у нас и остановиться, – залебезила она. – Живем небедно, кровать я вам уступлю, и занавеска найдется, чтобы ваш покой не смущать.
– Матушка!
– Вот в свою избу уйдешь, в ней и станешь распоряжаться.
Эти слова были хуже удара под дых. Пока я пыталась протащить воздух в грудь, матушка уже скрылась в избе вместе с чужаком. Вернулась с ведрами.
– Замуж тебя все одно никто не возьмет, а так, может, хоть внуков на руках покачаю. На вот, за водой сходи.
Я медленно выдохнула, глотая готовую вырваться ругань. И с родительницей так говорить грех, и хозяева срамную брань не выносят. Сквернослову непременно все его слова отольются.
Едва я вышла с ведрами за калитку, как пришлось проворно отскочить. По улице летела свинья, на которой восседал, вцепившись ей в уши, пятилетний малец. Следом неслась стайка детишек мал мала меньше, все в только неподпоясанных рубашонках. Верещали они, пожалуй, даже громче свиньи. Наконец «лошадь» все же сбросила всадника и умчалась за угол. Мальчишка, ничуть не огорчившись, отряхнул подол и, подбежав ко мне, обнял.
Полгода назад я отливала ему заикание на воск. Удивительно, как за какие-то несколько месяцев угрюмый и боязливый ребенок превратился в маленький ураганчик, заводилу всех игр среди сверстников.
– Алеся, ты чего к нам не заходишь?
Я потрепала его по белобрысой макушке. Не говорить же, что его бабка едва не протянула меня клюкой. «Неча тут выглядывать, я еще тебя, ведьму, переживу!»
– Зайду, непременно. А лучше ты сам заходи. Я почти всегда дома.
– Так мамка не велит к вам на двор соваться, – простодушно признался он.
– Матушку слушать надо.
Он кивнул и побежал к остальным. Я двинулась к колодцу. В Светлый день грех работать – в смысле по-настоящему работать, в поле – и на улицах деревни хватало людей. Кто-то, завидев меня, кланялся, пряча глаза, кто-то тайком творил охранные знаки, иные отворачивались, будто от пустого места. Матушка была права: замуж меня не возьмут. Кому нужна жена, которая за недоброе слово может в Навь отправить?
Бабы, болтавшие у колодца, при виде меня притихли. Я не остановилась, пошла к роднику у реки – там и вода чище, и нет чужих взглядов, сверлящих спину. Наверное, когда-нибудь привыкну, но пока еще слишком мало времени прошло.
За спиной раздались шаги, оглядываться я не стала. Кто-то цапнул меня за локоть, я обернулась – резко, так что висящие на коромысле ведра качнулись вместе с ним и от души врезали под ложечку схватившему. Так и есть, этот, городской. Свои бы нипочем не осмелились исподтишка хватать – а ну как прокляну прежде, чем пойму, что мне не желают вреда… точнее, не хотят его причинить.
Он сложился, но быстро выровнял дыхание. Улыбнулся, будто вовсе не испытывал боли.
– Что ж ты такая неласковая, красавица?
– Али мало тебе ласки показалось? – хмыкнула я, поправляя коромысло. – Добавки надобно?
– К такой-то ласке я хоть и непривычен, но второй раз не попадусь. От настоящей не откажусь.
Я молча зашагала дальше. Он не отставал.
– Может, тебе мало полушки, что я твоей матери обещал?
– Матери ты за постой обещал, я к кровати не прилагаюсь.
– Да ладно тебе ломаться. Я парень щедрый, сговоримся. Хочешь – ленту в косу, а хочешь – и жемчуга на шею. Такой красоте достойная оправа нужна.
Он попытался поймать меня за руку я отодвинулась так что его пальцы ухватили воздух.
– Для такой щедрости у меня лавки нет. Бери с торгу там, где привык, – может, и на жемчуга разоряться не придется.
Он усмехнулся, пошел следом – поодаль, и на том спасибо. Что руки распустит, я не боялась. Русалки в перелеске у речки очень не любили таких, которые не умеют члены свои держать при себе. Я выудила из родника ведро, не удержалась, отпила – студеную, аж зубы заломило, и удивительно вкусную воду, куда вкуснее, чем в деревенском колодце. И едва не опрокинула ведро, когда от реки долетел бабий вой.
Глава 2
И ведь случиться-то нечему было. До Купалы в воду никто в здравом уме не полезет. С мостков кто в воду свалился? Так у мостков неглубоко, и водяной там не озорует – конечно, если почтить его как полагается.
– Ведьму, ведьму зовите! – закричал кто-то.
Забыв о ведрах, я помчалась к реке.
К берегу шла лодка, двое крепких парней отчаянно работали веслами – так, словно от скорости зависела чья-то жизнь. Еще двое застыли истуканами на берегу. Стайка девушек сбилась вокруг одной, закрывшей лицо руками и голосившей во все горло.
Неужто кто-то с лодки в воду упал?
Река взбугрилась, выпуская хозяина. Я мысленно поморщилась. Водяной мог явиться холеной выдрой или жирной уткой, в погоне за которой охотник сам рванет в омут, а то и вовсе красивым парнем, чтобы заманить к себе девку или бабу, или справным мужиком, балагуром и весельчаком, способным заболтать до полной потери бдительности. Но сейчас он, будто специально, выбрал свой самый отталкивающий облик. Синее опухшее лицо утопленника, раздутое тело, торчащий живот, мужское достоинство чуть ли не до колен.
– Мой он, – сказал хозяин. Голос его звучал странно. Про человека я сказала бы: хрипло, как с простуды, но хозяева – духи от духа этого мира. – Удаль хотел показать, на спор решил реку переплыть.
– Козьма? – поняла я. – Дурак городской!
Когда-то родители отдали парня рядчику, собиравшему детей для работы в городе. Козьма попал в лавку. Вернулся с месяц назад, сказал – невесту выбирать. Девки, конечно, как мухи на мед послетелись. И то поглядеть: сапоги гармошкой, рубаха фабричная, жилет атласный, а кушак под ним и вовсе шелковый. Да нашлась одна, которая стала нос воротить. Как водится, к ней-то он и прикипел.
Дуня-то и выла сейчас в голос, закрыв лицо ладонями. Подружки, похоже, сказали, что я здесь, потому что она вскинулась и, растолкав их, рухнула передо мной на колени.
– Если нужно, отдай меня вместо него! Это я во всем виновата!
Водяной ухмыльнулся и закивал. Водяницу, значит, яга проводила…
Я еле удержалась, чтобы не показать ему кукиш: старые привычки быстро не забываются. Однако такими жестами, по-хорошему, вообще разбрасываться нельзя, а уж совать кукиш в лицо Хозяину – тем более. Все равно что мужскими причиндалами перед ним потрясти.
– Ты-то чем виновата? – вздохнула я.
– Он спросил: «А если реку переплыву – пойдешь за меня?», а я, дура, возьми да и скажи, мол, переплыви сперва.
Я вздохнула.
– Его никто за язык не тянул и в реку не толкал. Где его одежда?
– Вон лежит, – оглянулась Дуня.
Я подошла к брошенным на берегу вещам – люди расступились, давая дорогу.
Со стуком врезался в берег нос лодки. Двое парней вытащили утопленника. Одного взгляда на синее лицо хватило, чтобы понять: бесполезно и пульс щупать, и полированную монетку к носу подносить. Я взяла его нож, отхватила с пояса кисточки. Срезала у Козьмы прядь волос. Парни смотрели на меня одновременно со страхом и надеждой.
– Добрая ты, – проскрипел водяной. – Ради дурака… Я-то от силы не откажусь, а тебе сутки отлеживаться.
– На том свете отлежусь, – фыркнула я, волосами утопленника превращая кисточку с его пояса в куколку. Две руки, две ноги, перевязь пояса. Хорошо, когда сила есть, – волосы будто сами оборачивались вокруг нитяных прядей.
– Да что ж вы стоите, как будто нелюди какие! – завопил городской и рванулся к нам.
– Не лезь! – огрызнулась я. Вот же, приперся на наши головы!
Парни молча сдвинулись, отгораживая друга от чужака.
Я сдернула с шеи узелок с солью – оберег от порчи, такой многие носят. Только в моем еще была завернута иголка. Стиснула в кулаке узелок вместе с куколкой – заменой покойника.
– Дать даю, взять прошу, – зашептала я, глядя в глаза водяному. – Кровь моя за душу его, соль моя…
За спиной закричали. Что-то толкнуло меня в спину – падая, я разжала руки. Откуда ни возьмись сиганула с ветки русалка, подхватила окровавленный узелок и исчезла – только смех рассыпался по ветвям ивы.
– Жульничать вздумали? – прорычал водяной. Река потемнела, пошла рябью.
Я приподнялась на локте. Четверых крепких парней разбросало по лугу. Кто-то казался бесчувственным, кто-то тряс головой, пытаясь очухаться. Городской склонился над Козьмой, и вокруг обоих свивалась магия. Не ведьмовская сила – а магия, я такой вдоволь насмотрелась в городской больнице. Магия вынимала воду из легких, подстегивала сердце, заставляя кровь бежать по сосудам.
Может быть, это бы и помогло, имей чужак дело с младенцем, выскользнувшим в лохань из рук уставшей матери, или пьяницей, свалившимся в реку. Но не сейчас.
– Не смей! – закричала я. – Отойди от него!
Он вскинул руку, отмахнулся от меня, будто от комара. Меня отшвырнуло, удар о землю вышиб воздух из легких. Утопленник сипло вздохнул. Счет шел на мгновения.
Не знаю, откуда у меня взялись силы встать. Я подскочила к Дуне. Схватила ее за локоть, указала на реку, где рядом с водяным стоял Козьма, ошарашенно глядя на суету на берегу.
Она увидела, хоть и неоткуда было взяться в ней силе, позволяющей видеть. Похоже, действительно небезразличен ей был этот балбес. Поклонилась мне, низко, до земли, и шагнула к реке.
Тот Козьма, что стоял рядом с хозяином, беззвучно закричал. Девушка покачала головой. Потянула из косы ленту, распуская волосы.
– Что ты творишь, дура? – заорал городской.
Шаг, еще шаг.
– Уйдите, красны девки, да не ждите, – затянула Дуня. – Ох, я себе сильного роя выловила…
Одна из ее подруг отмерла, подняла из травы ленту.
– Не плачь, Дуня, не кручинься…
Очнулись и остальные.
– В чужом дому пригодишься, – понеслись над рекой девичьи голоса.
Городской подскочил. Посмотрел на Козьму. Шагнул к «дуре». Снова потянулся магией к утопленнику.
Водяной улыбнулся, тряхнул головой. Исчезла одутловатость с лица, показались скулы, волосы завились густыми кудрями, как и борода. Раздались плечи, подтянулся живот.
Когда вода дошла девушке до пояса, городской все же бросил почти ожившего покойника, метнулся к ней. Но водяной уже протянул перепончатую лапу. Дуня, не дрогнув, вложила в нее ладонь, и оба исчезли.
Лента рассыпалась водяными каплями, потекла по траве ручьем.
Исчез из воды Козьма – а тот, что на берегу, рывком сел и закашлялся.
Я от души врезала городскому по щеке.
– Какого лешего ты влез! Убирайся из нашей деревни, и чтобы духу твоего здесь больше не было!
