Loe raamatut: «Лис, который раскрашивал зори»

Font:

ISBN 978-5-4493-0765-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо введения
Хрустальная скрипка

День выдался не то чтобы дождливым: серая дымка набухала над городом, но так и не проливалась на межи штрихами осенней мороси. Ночь от ночи всё холодало, и чем дальше затягивалось молчание Центра, так и не дававшего Ройри назначения на новую работу, тем больше скрипач боялся оказаться вне шуршащего зубчатыми шестернями бессонного механизма городской жизни – без жилья, без еды и без инструмента.

Когда вызов на собеседование всё-таки пришел, на душе было паскудно: Ройри уже чувствовал, что скажет ему толстый лоснящийся клерк в своей тесной запыленной клетушке, затерянной где-то на верхнем этаже идущего вверх, насквозь через несколько слоёв городских улиц, здания Центра.

Ройри знал, что его никто не наймёт. После последнего скандала – никогда. Он очень сожалел о содеянном. Он очень хотел бы отмотать ленту жизни назад и не играть эту дурацкую. Эту глупую, глупую, глупую! Эту прекрасную – иную, непривычную уху, но математически идеальную – музыку.

Ройри не был виноват в том, что мало кто, кроме него, мог её сосчитать. Услышать гармонии в их парадоксальном, хитром, холодном и в то же время неудержимо-цветном звучании. Он слышал эту музыку, глядя на закрытые смогом звёзды. И так ему захотелось вчера, чтобы жующие органическое, истекающее соком мясо, посетители ресторана тоже её услышали.

Хотел ли он оскорбить их? Да, (наедине с собой Ройри мог себе в этом признаться) он хотел. Получилось ли у него? Великолепно получилось, но тут нужно иметь в виду, что уважаемые горожане приходят в дорогие места не для того, чтобы их оскорбляли. В рестораны приходят есть, в концертные залы – слушать музыку, и присутствие музыкантов в первом и буфетчиков во втором роде этих заведений не делает их идентичными.

Ройри не брали в концертные залы. Играть сольно его никто не нанял. Шанс найти работу после прошлого (совершенного аналогичного первому) скандала подвернулся случайно. Это было почти волшебство, и это был его последний шанс. Этим шансом, как и всей остальной своей жизнью, Ройри распорядился так, как умел.

Он остановился перед тяжелыми входными дверями Центра Кадрового администрирования города Девятая Гора. Поглядел наверх, задрав при этом голову. Небо всё же прохудилось, закапав дождём, и мелкие, вобравшие в себя за время полёта всю грязь смога капли оросили лицо Ройри. Они падали на до забавного длинный нос, на впалые щёки и на механические скулы, кожа над которыми была всегда перенасыщена ликрой, подчёркивая нелепость его внешности. Ройри был рад, что дождь падает на все лица с одинаковым безразличием.

Протиснувшись в холл, он надеялся на формализм и безразличие Центра к его судьбе. Безразличие могло бы сейчас его спасти.

Тучный клерк безразличен не был. Аудиенция Ройри, начавшаяся ровно в срок, закончилась быстро.

– Центр получил одну заявку на вас, господин Ройри, – сказал ему клерк, поигрывая до смехотворно редкими бровями на лоснящемся жиром лице, – но Центр отказал в назначении по ней. Ваш потенциальный наниматель хотел, чтобы вы играли лично ему дважды в неделю то, что накануне вы, по недоразумению, именовали музыкой. Центр не желает, чтобы то, что вы называете музыкой, звучало в Девятой Горе. Поэтому вам придётся ждать следующей заявки.

Ройри, ясное дело, возражал: он упирал на то, что музыка есть музыка, что не Центру решать, какой она должна быть, и приводил примеры. О, он мог приводить примеры из истории музыки несколько суток кряду, и сейчас он был убедителен, как никогда прежде. Он напоминал, что отказывать богачу в его причудах, в конце концов, банально невежливо. Он напоминал, что до следующей заявки он может не дожить – на самом носу зима, а назначение на проживание на исходе. В конце он просто просил дать ему шанс.

Но клерк не был безразличен. Кто-нибудь другой на его месте, возможно, поставил свою визу и отправил бы бумагу по пневмопочте, выдав этим самым для Ройри билет в сытую жизнь. Но клерку было не всё равно, какой будет музыка Девятой Горы. Клерк любил музыку, любил он свой город и своё назначение по работе. Клерк трудился изо всех сил, чтобы сделать всё, чего он касался, лучше. В меру разумения своих ржавых мозгов.

Уходя, Ройри спросил:

– Где я могу забрать инструмент? Его отобрали у меня, лишая назначения.

– Какой инструмент, добрый господин? – уточнил клерк, буравя его маленькими механическими зрачками, так не подходившими к его остальному телосложению, но гармонировавшими с редкими волосками бровей. Ройри холодно уточнил:

– Мою скрипку.

– Добрый господин, у вас никогда не было скрипки.

И тут клерк был прав.

Ройри долго искал местечко, куда мог бы забиться и подумать о том, как ему поступить дальше. Тонкими пролётами мостов слой за слоем над его головой был проложен город, словно вычерчен карандашом в дыму. Огромный неспящий город Девятая Гора, зажатый в долине Рудных Хребтов, в которой, как в пепельнице, оставался весь смог от предприятий, механизмов и машин.

Город грыз расположенные близ него горы, наползая за счёт проданных земных богатств на останки каменных колоссов. Город рос вверх. Лисьи линии тут и там перевозили по воздуху тяжелые грузы, лавки зазывали яркими названиями, выгравированными на тяжелых вывесках и прокрашенными фосфоресцирующими красками, которые стирались тут и там, забавно коверкая названия.

По венам города от дома к дому, сквозь кварталы и слои текла ликра – жидкость, которая текла в теле каждого: механоидов, таких как сам Ройри или отказавший ему клерк, големов, которых на улицах Девятой Горы было очень и очень много, и каждого механизма, что участвовал в жизни полиса. Ликра единой пластичной сетью связывала всех, кто жил в Девятой Горе. Ликра играла музыку.

Задумавшись об этом, Ройри посмотрел на своё запястье. На нём располагался ликровый клапан, с помощью которого он мог бы присоединиться к любому ликровому кварталу города и услышать то, что дом позволил бы ему. Это ключ к бесконечной музыке.

Девятая Гора потребляла музыку так же, как печка жрёт уголь. В этом городе были порваны миллионы струн, вышли из строя тысячи и тысячи инструментов. На улицах в полисе играть было не принято, и назначений на это не давали.

Музыку слушали через ликру. Ройри бросил взгляд через плечо. На улице, которую он только что покинул, располагалось с десяток кафе. Значит, там играло как минимум три коллектива, и их музыку ликра проносила через весь город. Если бы Ройри сунул сейчас запястье в ближайшую ликровую заводь, то и он услышал бы её. По венам этого города она текла – вечная, неисчерпаемая, яркая и бесконечно горькая музыка. Музыка, которую ели.

На улицах было тесно. Прохожие держались почти за руки. Проходя мимо друг друга, они привычным, ставшим совсем автоматическим движением соприкасались запястьями, оставаясь таким образом в неразрывной ликровой связи. Они слушали музыку. Ройри тоже мог бы, но почти никогда так не делал.

Он любил Девятую Гору особенной любовью зависимого. Проходя по улицам, Ройри неизбежно слушал город во всём его многозвучии. Он различал особенные мелодии его жизни, которые сплетались из шагов прохожих по асфальту: шелеста юбок, скрипа новых башмаков и шаркающей походки старых големов, – гомона голосов, соприкосновения одежды и ликровых клапанов, шума транспорта – фырчащих паром трамваев, поднимающихся между слоями вверх лёгких платформ и карабкающихся по домам многоточечников; случайно упавший на мостовую зонт, открывшаяся в шумное заведение дверь – здесь уличная ссора, тут – звон вендингового аппарата, в рожках фонарей с характерным шипением прогорает газ, освещая спешащих по своим делам жителей, мелкие големы, обслуживающие дома, чистят водостоки и фасады, шуршащим поветрием перемещаясь между открывающихся со щелчками окон, даже лисьи линии, которые многим казались беззвучными, на самом деле еле различимо гудят, создавая фон этому многоголосью.

Ройри уже помотало по миру, он был во многих крупных городах, и во всех он слышал эту неумолкающую песню города. И во всех городах мира она казалась ему кашеобразной, нестройной. Другие города звучали, как расстроенные инструменты. В них у Ройри постоянно побаливала голова – он мучительно пытался выискать гармонию в их звучании. Специально он этого не делал, но и избавиться от этого стремления не мог.

Девятая Гора стал для Ройри глотком чистого воздуха. Девятая Гора был звучащим инструментом. Нет, идеален город не был, но он играл свою песню. Причины этого особенного звучания Ройри не знал, быть может, оно крылось в том, что преимущественно здесь жили големы и механизмы. Чем больше рос город, чем больше он стремился в высоту, чем глубже въедался в стены безразличного камня, тем лучше он звучал.

Спустившись под мост над лисьими линиями, Ройри сел на камень и свесил вниз ноги, глядя на то, как бесконечным потоком плывут по воздуху однотипные разноцветные, но блёклые контейнеры.

Он хотел бы сыграть для города его собственную песню. Сделать так, чтобы Девятая Гора услышал то, как звучит. Он хотел развить, расцветить эту песню, как прочесть тревожную серую сказку, как рассказать ему о будущем и прошлом. Но город не слушал его. Город его отторгал.

Ройри в последнее время всё больше думал о том, чтобы напроситься на назначение в одно из маленьких поселений, в котором его до сих пор ждали в оркестре градообразующего предприятия. Место представлялось тёплым, назначение – почти пожизненным. Мастер оркестра был его хорошим другом – не слишком умным или талантливым, но вдумчивым музыкантом, который держал своих подопечных в сытости и тепле, а оркестр – в полном порядке. Репертуар там почти не менялся. Ройри там всегда ждали.

Раньше Ройри думал, что не приедет туда. Но время поджимало. Требовалось решить, на что тратить последние деньги. И денег этих не хватит на инструмент, на свободное мастерство – тем более. Если оставаться в Девятой Горе, то придётся платить себе самому за еду и жильё. Потом, когда средства кончатся через месяц, сходить на улице с ума на слепом назначении, замерзая. Или можно было купить билет в один конец прочь из города. Туда, где ему были всегда рады. Туда, где ждали.

До завтра ещё можно подумать… Ройри знал, что не купит билет.

– Вы любите мосты? – Ройри поглядел на механоида, который сел рядом с ним. Музыканту потребовалось некоторое время для того, чтобы, отвлекшись от собственных мыслей, осознать, что незнакомец обращается к нему. Скрипач ответил:

– Если вы желаете завести разговор, добрый господин, то стоит более ясно указывать своё намерение. Что же до мостов, то я никогда не думал о том, чтобы определить, нравятся они мне или нет. Полагаю, я безразличен к ним.

– Это не так, вам должны нравиться мосты, ведь, по сути, мост – это дорога, проложенная в пустоте, как и музыка, – не остановившись на этой фразе, неожиданный собеседник Ройри сразу продолжил. – Вы знаете, сколько стоит дом? Дом – это уходящий в землю минимум на три этажа фундамент, встроенный в общегородской механизм расширения, стены, поднимающиеся вверх на несколько слоёв города, которые достаточно крепки, чтобы держать на себе надземные дороги и самим служить дорогами для многоточечников, это ликровые вены, которые идут через дом и которыми дом управляет, фильтруя уровни доступа к информации, содержащейся в ликре, добавляя или убирая определённые химические соединения, это трубы водоснабжения и водоотведения… Дома так дороги, что они гораздо дороже механоидов и даже големов, которые в них живут. Но вы знаете, что дороже домов.

– Нет, добрый господин, не знаю, – раздраженно подал голос Ройри.

В ответ сидящий рядом с ним механоид подвинул кейс для скрипки и, отдав музыканту знак приглашения открыть его, отвернулся, устремив взгляд на кипящий тысячей котлов за лисьими линиями город. Ройри поглядел на кейс – он даже на взгляд был прекрасен и давал довольно ясное представление о стоимости инструмента, который находился внутри.

Ройри подвинул кейс к себе и прикоснулся к защёлкам. Вне зависимости от того, кем именно был его нежданный новый знакомый, музыкант хотел открыть кейс, что находился у него в руках. Он хотел и мог его открыть. На какую-то секунду скрипач вдруг подумал, что футляр пустой. В следующее мгновение он вовсе уверился в этой мысли, и это помогло ему, не сомневаясь более, быстро открыть блестящие золотом защёлки.

Внутри была скрипка.

– Хрусталь, из которого сделан этот инструмент, выращен в Храме. В том самом Храме, что стоит перед Хаосом, том самом Храме, что каждое полнолуние включает Машины Творения и вгрызается в Хаос, терзает его, рвёт, отнимая для мира первородное вещество, за счёт которого существует всё, что вы когда-либо знали. Машины Творения гораздо дороже домов, а самые дорогие вещи – это самоцветные камни, на которых работают Машины Творения. Эти самые самоцветные камни – материал, с которым я работаю, – незнакомец закурил.

– Какой… хрусталь? – спросил Ройри, подняв взгляд на алеющий огнём кончик сигареты

– Живой хрусталь, – пояснил, словно между прочим, его собеседник, – он растёт в Хрустальном Саду Храма в промежутках между полнолуниями, и демон Садовник взращивает его хрустальные цветы, он выхаживает их очень аккуратно и бережно, вплоть до того момента, когда в час очередного шага мира вглубь Хаоса не превращается в механического ворона и не разбивает хрустальные цветы на осколки. В этот момент они навек теряют цвет, становясь прозрачными. Скрипка, которая перед вами, сделана из хрусталя, имеющего самые лучшие акустические свойства. Она собрана из осколков.

– Но я не вижу, как её склеили – это единый кусок стекла! Мне приходилось играть на хрустальных инструментах, но все они были не такие…

– Вы не увидите швов, для этого нужно иметь такие глаза, как у меня, – с этими словами механоид наконец обернулся к Ройри, и музыкант сглотнул ставшую почему-то приторно-горькой и вязкой слюну. Он снова опустил глаза на скрипку, – вы сейчас договариваетесь с собой, – незнакомец снова выпустил в сторону Ройри сигаретный дым, от которого враз захотелось курить и свело от голода живот, стало тоскливо, стыдно за себя, а ладони вспотели – так хотелось взять в руки эту бесценную, должно быть, скрипку, – вы скоро с собой договоритесь: вы решите, что если я – плод вашей воспалённой фантазии, то скрипка не существует тем более. Что если вы душевно больны, то это решит ваши проблемы с жильём и едой на некоторое время, и главное, что если это так, то вам ничем не будет грозить, если вы попробуете сыграть на этой скрипке, Ройри.

Музыкант вскинул вверх взгляд. Он убеждённо и взволнованно прошептал:

– Вы не существуете.

– Господин Ройри, вы не поедете в город, в котором вас всегда ждут, вы останетесь здесь, в Девятой Горе, и здесь вы умрёте. Скоро умрёте – сегодня. Вы возьмёте эту скрипку, и вы подниметесь туда, наверх, вы встанете у входа на мост, и вы сыграете этому городу его музыку. И когда вы будете играть, поднимаясь всё выше в своём мастерстве, изливая всё больше в мелодии свою душу, всю суть своего естества, всю свою сущность, я убью вас, и я вырву сердце из вашей груди, но когда я разожму окровавленные пальцы, там не будет ограническо-механической мышцы – там будет самоцветный камень, который я вставлю в Машину Творения. И мир, когда придёт ему время делать шаг вперёд, будет иметь силы сделать это.

– Я не стану этого делать, – рассмеялся Ройри, сглатывая при этом ком в горле и стараясь умирить взбесившееся сердце. – С чего мне делать это?

– Потому что вы больше ничего не можете.

Ройри встал, он собрался уйти, но, запихнув руки в карманы и сделав пару шагов в сторону дороги, снова вернулся назад, беспокойно сообщив:

– Пока я живу, я всегда что-то могу сделать.

Его собеседник промолчал и, убрав окурок, закурил снова. Ройри сделал ещё шаг, обойдя его кругом и зайдя так, чтобы ветер сдувал дым на него, таким образом оказавшись на прежнем своём месте. Он сказал ещё громче:

– Вы просто не можете существовать! Конечно, я знаю о механике мира, но Ювелир приходит только к великим. Он приходит к великим – не к таким, как я!

– Поглядите на скрипку: там, ближе к краю, всё-таки можно разглядеть швы склейки. Эта сеточка образовалась из-за того, что на инструмент попадала кровь. Кровь таких, как вы, господин Ройри. Кстати, – внезапно заинтересовавшись новой темой, спросил его Ювелир, – а я вообще правильно произношу ваше имя?

– На первый слог ударение, да… Верно, – Ройри сел. – А вы разве не читаете мыслей, не знаете, как меня зовут, просто так?

– Нет, я посмотрел ваше личное дело ещё в Храме, завтра я забуду эти детали. Важно сейчас то, каким светом горит ваша душа.

– И каким?

– Вы не поймёте профессиональных его описаний. Но суть знаете и сами. Так горят души, тянущие дороги над пустотой.

– Так, значит, я вроде как великий? Вы скажете мне сейчас, что музыку мою запомнят и мои ноты потом, через много-много поколений будут изучать и играть?

Ювелир отдал знак неопределённости, но потом всё же высказал свою оценку:

– Не думаю. Скорее всего, нет.

– Но как же?

– Вы говорите не для того, чтобы вас услышали. Вы говорите потому, что не можете молчать. Вы слышите музыку, которую ещё никто до вас не слышал, не для того, чтобы поделиться ей, а от того, что она – звучит. Вы играете не потому и не для того, чтобы кто-то сыграл после вас ваши ноты, причина этого в том, что желание играть – сильнее вас. И вот – вы посреди пустоты.

– Тогда почему вы здесь?

Сделав долгую затяжку, демон ответил:

– Потому что ваша музыка бессмысленна.

– Я никогда не знал отклика на то, что делал, – словно бы в оправдание себе развёл руками Ройри.

Великий демон Храма Ювелир посмотрел ему в глаза прежде, чем ответить:

– Если бы вы знали, что делаете всё верно, я не видел бы вашей души.

Ройри быстро кинул на него взгляд, а после опустил голову. Он мог бы ответить. Мог бы ответить так, как всем и всегда отвечал, но здесь и теперь, как и всегда прежде, он знал – его не станут слушать.

Он взял скрипку.

И он поднялся наверх, настроил инструмент и стал играть. И так он объяснял то, что не умел сказать словами. Он мучительно, скрупулёзно доказывал музыку этого города, он объяснял, разматывая, словно клубок ниток, всю душу этого огромного исполина, зажатого в горах.

Его музыка была идеальной – она намного опередила свой век. Математически выверенной, безусловно сложной, бесконечно чистой. Его техника исполнения, повинуясь этой высчитанной почти волшебно мелодии, была абсолютна. Его музыка была бессмысленна.

Она не согрела ни одного сердца, она не освятила ни одной любви. Она не дала ни одной надежды. Она просто звучала, потому что не могла не звучать. Она рвалась наружу, разрывая саму его душу, поднимаясь огненной птицей над городом, а горожане проходили мимо, касаясь друг друга запястьями, через которые по ликре передавалась им другая, простая, понятная им музыка.

Они не знали, что танцуют вместе с городом в едином порыве первый его настоящий, добрый и чистый танец. Они не знали, как они красивы, не представляли, как органичны. Они шли по своим делам.

Демон Ювелир так и сидел там, под мостом, медленно докуривая. Ему было не слышно оттуда хрустальной скрипки – он просто смотрел, как ярким росчерком света уходит от моста, над лисьими линиями и в пустоту цветной след подходящей к пику своего Дара души.

Идти, зная, что тебя не ждут, кричать, понимая, что тебя не услышат, звучать без права на отклик, надеясь лишь на то, что однажды когда-то и где-то не весь ты, но хотя бы один осколок твоей души в ком-то преломится волшебным светом.

Когда Ювелир накрыл его лицо своей рукой, когда взвилась до небес смелая линия мелодии и рассыпалась пеплом над металлическими шпилями, Ройри был счастлив.

И падая вниз, уже без сердца и без души, последним движением своим он сберёг от удара о мостовую хрупкую тонкую скрипку. Паутинка на её краю, напитавшись кровью, стала чуть больше.

Через полчаса после его смерти кто-то из прохожих отжал ближайшую тревожную кнопку на доме, чтобы с улицы убрали труп.

Никто ничего не услышал.

Лис, который раскрашивал зори

Глава 1. Новый заказ для «Северного сияния»

Я велел Реку править к плавучему эллингу, а сам перекинулся лисом и устроился смотреть вверх. Следи я за тем, как опускается домой наш дирижабль, то увидел бы, что под нами растёт в размерах пасмурная осенняя гладь озера Дальнего. На его берегах стояла столица городского союза Изразцы, в которой мы жили, сколько себя помнили. Вот вырисовываются обжитые мелкими големами крыши домов, а между ними, над широкими улицами, черточки тут и там перекинутых мостов. Если бы мне было интересно, я следил бы за тем, как ближе и ближе становится к нам часовая башня, с её вечной струйкой белёсого пара, которая тянется вверх, словно ниточка к небу.

Этот пейзаж за годы работы в воздухе основательно мне приелся, и глядеть я на него не хотел. Как ни любил я родной город, всякий раз, когда мы приплывали туда, мне казалось, что это своего рода разлука. От того я заимел привычку менять ипостась и, укрыв рыжим хвостом лапы, смотреть себе в облака. Если, конечно, Луна позволяла.

Будто угадав мои мысли, механическая плутовка показалась на глаза. Сейчас Луна нарастала. Ещё немного, и её белёсый металл станет отлично различим в нашем северном небе. Многие говорят, что мы, оборотни, ребята переменчивые, – врут. Во всех механоидах заложена двойственность: у нас есть и механика, и органика. Одно питает ликра, а другое – кровь… Так что оборотни не двойственней других. Даже наоборот: куда как привязчивей – если уж мы выбрали свою стезю, то это, скорее всего, навсегда. И я раскрашивал зори.

Небо, к слову, сейчас было спокойным, седым. Тлела закатная заря. Она была из тех, что не всякий сумеет различить – такой тихой и неяркой. Подобные ей я любил, к иным испытывал профессиональную неприязнь – до того непросто с ними работать. Впрочем, с опытом я научился весьма сносно предугадывать завтрашнюю цветовую гамму и прикипел к ярким непокорным зорям некоторой профессиональной страстью. Ну… у каждого специалиста есть такой слегка извращённый интерес.

Дирижабль сбросил скорость, винты почти остановились. Мы мягко планировали вниз, стравливая газ. И я, и Рек были почти готовы сменить один вид жизни на другой, как меняют цилиндры в музыкальной шкатулке. Наше судно порядком устало, баллоны с реактивами опустели, а оставшиеся в небольшом шахтерском поселении заказчики остались вполне довольными.

Теперь приходила пора получить деньги за работу, заказать реактивы и плавучий газ, потоптать мостовые Изразцов. Я отметил себе в очередной раз, что собирался заиметь несколько книг и справочников, с помощью которых думал рассчитать одну штуку и о которых в прошлый свой визит в Изразцы благополучно забыл.

Сейчас я в основном корпел над тем, чтобы сделать самые дешевые и популярные услуги ещё доступней. Преуспей я в этом – работы станет, конечно, больше, но больше станет и отдачи. Я думаю, это обоснованно. Койвин (наш главный по административной части) весьма успешно и ежегодно доказывал эту политику центральной части компании. Это не слишком его утруждало, ведь наш район был промышленной окраиной мира, и мы не испытывали переизбытка внимания к своим скромным оборотам.

С высоты наш край представлялся мне точками обжитых рабочих посёлков и маленьких городков, которые ютились рядом с провалами выработок полезных ископаемых. Их было много, словно веснушек на девичьих щеках. Получив туда назначение однажды, оттуда уже почти никто не мог уехать. Там женились не по любви, рожали детей из необходимости, рано старели, а старики жили не слишком долго. Там почти не смотрели вверх.

Незримые купола межей защищали эти поселения от ядовитого ветра пустошей, который иногда забирал пригоршнями мелкую (заиндевелую зимами) каменную крошку и швырял её колким дождём в освещённые тёплым жёлтым светом окна. Эти окна отсюда, сверху, казались мне совсем крохотными. Межи останавливали этот ветер, превращая его – дикого, злобного – в робкое поветрие над тёмными от угольной пыли крышами. Эти межи без разрешения Центра невозможно пересечь, но моё назначение – курсировать от одного города к другому, и мне казалось, что хоть по разу я уже проплыл через всех них.

Итак, мы меняли цвет неба под заказ по цене, близкой к себестоимости. Мы – это «Первое общество раскрашивания зорь» (ПОРЗ, стало быть). Наш бизнес был сравнительно молодым – совсем недавно умер его основатель. Старик всего лет двести назад получил патент на способ визуального изменения цвета неба с помощью распыления в атмосфере особых газов и пропускания через них магнитных линий.

Сначала идея не нашла в обществе понимания: небо всех устраивало и таким, каким делал его каждый день Сотворитель. Но потом несколько крупных предприятий заказали на праздники основания закаты в своих корпоративных тонах, и популярность услуги начала расти – пришлось разработать более точечные предложения, рассчитанные на богатых горожан: надписи, имитацию магнитного сияния, а потом и вовсе грошовые виды небесных художеств. Бизнес начал расти, по миру стали открываться местные отделения вроде нашего. Затем городские советы прижали ПОРЗ, заставив платить пошлину за использование неба внутри межей.

Старик попытался выйти из положения, начав работать за межами, но дело не выгорело: силовые поля городских границ работали как отражатель наших магнитных линий, они же сдерживали газы от мгновенного распыления внешними ветрами. Поэтому на мзду пришлось соглашаться. Из-за этого некоторое время ПОРЗ балансировал на грани банкротства, но в итоге десять новых отделений, открытых и оснащённых накануне введения налога, спасли компанию от угрозы разорения. И дальше всё пошло как по маслу.

Наше отделение называется «Северное сияние», и в его ведении все поселения в радиусе тысячи километров вокруг Изразцов. Мы принимаем заказы любой сложности (это скорее рекламный лозунг, основанный на том, что тех заказов, которые лично я выполнить не могу, в каталоге нет, но, с другой стороны, у здешнего населения фантазия в основном так себе, поэтому мы не врём).

Меня зовут Кай. Моя команда – это Рек и Лёгкая.

Рек – молодой парень, он работает под моим началом, но я ему не мастер – считаю за компаньона.

А Лёгкая – наш дирижабль. Я её так назвал в честь совершенно отвратительного характера. Стариковская ворчливость, которая с годами укореняется во всём живом, у неё приобрела истинно едкие формы, лишь немногим превосходящие свойства серной кислоты. Механоидов Лёгкая делит на тех, кого она согласна была терпеть, и тех, кому лучше сразу прыгать за борт. Все мои попытки подойти к её восприятию аналитически (как и к восприятию каждой женщины) потерпели крах с торжественной и бескомпромиссной убедительностью.

Но для меня главное то, что в управлении Лёгкая почти идеальна, а в содержании – дешева. Её единственный, кроме характера и класса, минус – это возраст. Из-за него дирижабль и продали с прошлых мест назначения. Что это были за места, я не знаю, за историю при покупке не доплачивал, но ясное дело – одни из тех корпораций, где цифра в анкете значила больше, чем реальное состояние. Я такие вполне обоснованно не любил.

Рек крикнул мне, что мы приземлились. Я перекинулся механоидом, потянулся, избавляясь от некоторой задумчивости, подпрыгнул, зацепившись за перекладины на потолке, которые нам заменяли турник, и, перебирая руками, прошелся так пару раз вдоль комнаты, чтобы разогнать ликру с кровью. Затем натянул сапоги (обувь – штука дорогая, и на Лёгкой я ходил босиком) и принялся за дела, которые нужно было сделать по прибытии.

Сперва я привёл в порядок Лёгкую, даже не пытаясь сунуться в ликровую заводь: в Изразцах она становилась невыносима. Закончив всё быстро и стремясь успеть сделать за вечер как можно больше, я широким шагом направился в город.

От эллинга я пошел прочь из обширных портовых угодий. К слову сказать, озеро Дальнее – судоходное и имеет весьма сносное сообщение с морем, и оттого через нас прёт весьма увесистый грузопоток. У длинношеих кранов всегда навалом работы: Лёгкая за все эти годы так и не познакомилась ни с одним из них.

Огромные и разнообразные ангары и казавшиеся бесконечными склады на моём пути скоро сменились широкими проезжими частями окраин. Здесь и там, прямо между домами, стояли товарные вагоны и цистерны, порожние в основном. Железнодорожная ветка, пролегавшая вне жилых кварталов, у нас было всего одна, хотя и широкая – по слухам, по ней гоняли товарняки с первородным веществом и особо ценные грузы. Собственно, потому народ от него и берегли (ну, или товары берегли от народа, что тоже весьма обосновано). Всё остальное, вне зависимости от уровня токсичности, отстаивалось в городской черте, и старые ветки проходили через город, а город отстраивался вокруг путей, бывших когда-то обходными. Жизнь!

Дальше улочки пошли уже, дома становились изящней от квартала к кварталу. От моих размашистых шагов поголовье мелких големов-трубочистов, осмелевших и спустившихся на мостовую, шугалось назад в водосточные трубы да на крышу: я ходил не так, как прогуливаются достопочтенные господа, что здесь живут.

Первым делом следовало зайти в банк. Заведение, когда я добрался до него, уже закрывалось, но клерк задержался и, ловко шевеля механическими сочленениями пальцев, рассчитал мне мою часть платы за выполненный заказ, а остаток средств отправил на счёт «Северного сияния» и головного отделения ПОРЗа в пропорциях, установленных купчей на услуги банка.

Мой счёт – это то, что причитается всей команде Лёгкой. Там и её, и наши с Реком здравоохранение, судебное призрение, одежда и даже еда. Как корпорация ПОРЗ оплачивает нам только жильё и материалы для работы, которые я заказываю с неизменной бережливостью.

На том, чтобы быть для своей команды главным по социальной защите, я настоял лично – я Лёгкую купил, мне и остальное решать. Слышал я, как бывает: даст ПОРЗ не те запчасти, что нужны, и привет. А так нельзя – это небо, это наши жизни. Уж лучше я сам не доем, но ворчунья моя будет в порядке (у нас это, кстати, довольно штатная ситуация).

Размышляя именно об этом, после банка я прямой наводкой направился в стол приёма заказов, чтобы купить кое-что новое в моторный отсек. Не нравился мне там звук в последнее время. Рек ничего такого не слышал, но он ещё мелкий, не наловчился ещё, а у меня хвост чувствовал – пора отправлять под замену часть деталей. Да, не буду спорить, они нормально выглядели, но – пора.