Tsitaadid raamatust «1,618 жизни»
Хотят по инерции – много тысячелетий так было заведено: любовь, жена-муж, дети, дом, всякие штуки в нём, сейчас машины, раньше лошади… И ещё страшней – от этого непонимания, от этой инертности, один шаг остался до полного отторжения такого понятия как любовь. Шаг до страсти иметь, потреблять не просто все вокруг – этот шаг давно уже сделан – шаг до необходимости потреблять друг друга. Почему никто из поселка не ходил в этот сад?! А потому что, хоть и был он удивительно, удивительно прекрасен, и
Вместе с предметами и друзья, собеседники стали словно непостижимы, недостижимы. Словно молодая Осень отдаляла всех и вся друг от друга, словно позволяла всем и каждому посмотреть на мир дальнозорким взором хрупкого Сентября. Хотелось писать письма. Одиночество который день неторопливо шёл к дому вверх по остывшей твердой земле тропинки, но приблизиться не мог – на письма приходили ответы
– Я вот думаю, господин Волшебник, – продолжал между тем Покой, – а отчего вы нас, в отличие от других людей, видите совершенно беспрепятственно, общаетесь? Вы ведь человек. Я и матушку вашу знавал прекрасно, отца помню. Но Вы? Вы не сродни ли нам каким-то непостижимым образом? – Да, интересно! – подхватил Воздух. – Другие ведь не видят! Дети вот разве что, и то иногда – в радости. – А другие, господа, не замечают, – ответил Волшебник. – Я же житель Земли, такой же, как и вы. Я прежде всего зем
Одиночество тогда надолго загостился в доме. Когда вошел, сразу, с порога, хотя Волшебник в коридор не вышел, сказал так, что разнеслось по всем комнатам: – Волшебники есть там, где в их волшебство верят. – и без стеснения закурил свою папиросу.
Он затянулся, обрывая свою речь, отложил папиросу в пепельницу и, посмотрев на часы, внезапно поднялся и сказал: – Пора. Мне пора. – Всего доброго, господин Одиночество, – вымолвил Волшебник, глядя сквозь окно в лежащее далеко море. Гость слегка приподнял высокую бровь, от чего в какой-то почти улыбке подтянулся угол его рта, и уже от двери сказал: – Это верно, это всегда верно, желать одиночеству быть добрым.
